Мне кажется, что наше дело доступно пониманию умов практических и прежде всего дальновидных, видящих гораздо дальше своего носа и не увлекающихся временным, легким успехом. Вся наша миссия, основанная на созидании общественного мнения и на приобретении доверия у общества, требует к себе вдумчивого отношения, которое может быть только у дельца с крупным размахом.
Леонид Федоров

Призвание митрополита Андрея к служению единству Вселенской Церкви. — Его детские и школьные годы. — Юридический факультет. — Первая поездка в Россию и знакомство с Владимиром Соловьевым. — Вступление в орден Васильян. — Богословское образование и рукоположение в священники восточного обряда. — Деятельность в ордене Васильан. — Епископ Станиславовский. — Митрополит Галицкий и Архиепископ Львовский. — Архипастырская работа в Галиции. — Учреждение ордена Студитов. — Научный Институт в Львове для апостольской работы в России.

История графов Шептицких, начало которой связано с небольшой деревней Шептице в окрестностях Перемышля, восходит к XII веку. Митрополит Андрей был наделен не узко-национальным сердцем вождя, а широко-вселенским сердцем пастыря. Такой национальной религиозности он был не только чужд, но и казался враждебным ей; подняться до него представители ее не умели и главным образом по этой причине не могли и не хотели ни понять, ни признать его духа. Все конфликты с ним, как в дореволюционной России, так и в послевоенной Польше происходили именно по этой причине.

В числе предков митрополита Андрея были известные в свое время иерархи восточного типа: Варлаам, епископ Львовский (1710-1715); Афанасий, епископ Перемышльский (1762-1779); другой Афанасий (1715-1746), начавший в 1744 г. постройку кафедрального собора св. Георгия Победоносца в Львове по плану итальянского архитектора Бартоломея Растрелли; закончил ее Лев (1778-1779), назначенный после его смерти на Львовскую кафедру; последние два, Афанасий и Лев, имели даже титул митрополита Киевского. Тем не менее, следуя течению, которое началось в XVII веке и усилилось в XVIII, весь род графов Шептицких перешел в латинский обряд и в нем стал постепенно польским в силу укоренившегося принципа, по которому религия или, во всяком случае, обрядовая ее сторона, смешивалась с национальностью, как бы подменяя ее. Трудно оспаривать, например, а ополяченность" гр. Иеронима Шептицкого, епископа Плоцкого (1759-1773). Это тоже важно установить для правильного подхода к призванию и духовному величию митрополита Андрея. Его брат Станислав, был генералом польской армии.¹ Как всякий рожденный в польской семье, по своему церковному воспитанию, он был римо-католик. Мать владыки Андрея, гр. София, урожденная Фредро, была полька.

Призвание митрополита Андрея к служению единству Вселенской Церкви, пусть даже и неосознанное еще до конца в юные годы, но явно руководившее им и заставлявшее считаться с существующим положением вещей, с разделением, соотношением сил, с возможными практическими путями воссоединения, побудило его стать "восточником" и, для начала, направить свои усилия туда, где уже теплился очаг церковного единения. Вполне естественно, что народ, которому он в силу своего пастырского служения должен был уделять больше всего забот, занимал в его пастырском сердце первое место. Митрополит Андрей стал no-преимуществу духовным отцом галичан, хотя это не влияло нисколько на любовь, которую он питал и к великоруссам, нуждавшимся в ней, может быть, еще больше. Впрочем, это не мешало ему, в его отношениях к тем и другим, проводить строгую границу и считаться с существовавшими различиями. Отсюда и любовь митрополита Андрея ко всему русскому, к России, которая в те времена, — во всяком случае та официальная Россия, с которой ему приходилось иметь дело и считаться, — сама по себе и своим отношением к нему, таких чувств, естественным путем, вызывать и питать никак не могла. Между тем, обращение России в духе Христовой любви и включение ее во вселенскость христианства, в единую католическую Церковь, было конечной целью его апостольских и пастырских стремлений².

* * *

Митрополит Андрей родился 26 июля 1865 г. в Прилбичи, украинском местечке, недалеко от Равы Русской, в 10 км. от Яворова (Перемышльской епархии), где у его отца, графа Яна Шептицкого, было имение, являвшееся центром земельных владений графов Шептицких. В доме была латинская часовня; тем не менее, согласно семейной традиции, граф был попечителем местной приходской церкви византийского обряда. Третьего сына его нарекли в святом крещении Романом³. Граф Ян был человек строгих правил, набожный, образованный и очень энергичный. Он с любовью собирал старинные вещи, имевшие отношение к роду Шептицких, и хранил у себя довольно богатый семейный архив. От него Владыка Андрей унаследовал свою любовь к книгам и к коллекционерству.

Детские годы Романа прошли в родительском доме, в красивой, лесистой и холмистой местности Прилбичей. Христианская семейная традиция — общая молитва, общее Причастие всех членов семьи, прекрасный домашний учитель и, в особенности, материнское влияние — помогли Роману легко найти свое призвание в жизни. Девяти лет он доверил матери свое желание стать священником.

Мать его, графиня София, была женщина высокой духовной культуры, очень набожная и редких нравственных качеств. Она владела свободно французским и немецким языком и обладала незаурядным литературным и художественным талантом, унаследованным от отца, Александра Фредро, известного польского драматического писателя (1793–1876). Очень добрая от природы, спокойного и уравновешенного характера, она выражала всегда и во всем преданность воле Божией. С детских лет " Подражание Христу " Фомы Кемпийского было ее настольной книгой. Особое место в духовной жизни графини Софии занимало почитание Божией Матери. Стремление к монашеской жизни, так рано пробудившееся в Романе, было несомненно навеяно тем живым примером, который у него, в лице матери, был перед глазами; в нем сильно сказались унаследованные от нее черты характера.

Когда Роману шел пятый год, мать начала его учить Закону Божию. При живом нраве Романа и его наклонности к забавам и шуткам, занятия шли не всегда гладко, но схватывал он преподаваемое легко. Пяти лет Роман уже говорил, а к шести годам — стал писать по-французски. Графиня умела сочетать любовь к детям со строгостью. Воспитание их было всецело в ее руках; по сравнению с ней, влияние наставников было незначительным. Она сама читала с ними избранные произведения и учила их рисованию. Уже в детстве характер Романа выявлял храбрость и мужественность, которые отражались на его играх и развлечениях. В то же время он обращал на себя внимание своей любовью к слабым и бедным. Он был всегда благодарен за оказанное ему внимание. В отношении всех он проявлял неизменно доброжелательность .

В 1789 г. родители отправились в Львов навестить Александра Фредро и взяли с собою двух старших сыновей к их деду по матери. Графиня София находила тогда, что Роману еще рано итти к Первому Причастию; ей хотелось подождать, пока он не разовьется больше духовно. Однако, сам он выражал свое желание так настойчиво, что его пришлось отвести на исповедь к о. Самуилу Пясецкому, монаху-бернардинцу, духовнику графини Софии. После этого, (17.5.1876), Роман принял Первое Причастие. Мать, вообще, хорошо знала и понимала своих сыновей, зорко следила за ними, но Роман особенно привлекал ее внимание. Наблюдая за ним, она пришла к убеждению, что он находится под особым покровительством Царицы Небесной. Из-за своей чистоты и святости, он казался ей ангелоподобным существом, удостоенным свыше совсем особенной любви к Богу. Она замечала, например, с каким усердием Роман читает Богородичный розарий по четкам; это казалось ей несомненным действием благодати, так как никто из окружавших не мог привить ему таких высоко набожных чувств. Во всем этом материнское сердце усматривало печать несомненного призвания. Графиня была убеждена, что Роман будет принадлежать одному Богу. Как Он призовет ее сына, она, конечно, не знала, но готова была со своей стороны всячески содействовать этому.

В раннем детстве Роман много болел, но оставался неизменно живым и жизнерадостным мальчиком. Здоровья он был скорее нежного, но развивался, и духовно и физически, вполне хорошо. С 1875 г. Роман проходил гимназический курс дома и каждый год сдавал переходные экзамены в гимназии Франца Иосифа в Львове. Учился он очень прилежно и в 1879 г. успешно закончил курс первых четырех классов. После этого, его, вместе с братьями Георгием и Александром, отдали в гимназию св. Анны в Кракове. Жили они у преподавателя этой гимназии и находились под наблюдением француза-воспитателя, 3-го ноября 1879 г. местный епископ преподал Роману таинство Миропомазания в своей домовой церкви. За время пребывания в гимназии Роман был неизменно первым учеником. В эти годы в нем особенно развились его отличительные черты характера: сила убеждений и безразличное отношение к суждению других, если их мнения противоречили его убеждениям. В то же время, при своих выдающихся способностях, Роман был органически чужд гордости и тщеславия. Недостатки его вытекали главным образом из несколько буйного характера и проистекали от слишком большой живости. Он легко воспламенялся, возмущался и бывал несдержан в суждениях.

18 февраля 1880 г. вся семья погрузилась в большое горе, хотя и пережила его в полном подчинении воле Божией: умер старший сын Георгий, так много обещавший своей одаренностью. После его смерти, надежды родителей перенеслись на Романа, и он занял с этого времени первое место в семье.

11 июня 1883 г. он получил аттестат зрелости. По окончании гимназии, желание стать священником связалось у него со стремлением к монашеской жизни. В этом сказывалось отчасти и некоторое влияние иезуитов, бывавших в родительском доме. Роман заговорил о своем желании с отцом. Граф Ян, человек основательный и решавший все вопросы серьезно, не удовлетворился одним признанием сына и, прежде чем дать согласие, нашел нузхным его испытать. Он поставил Роману условием — сначала кончить юридический факультет и получить ученую степень доктора. Роман подчинился, убежденный, что выдержит испытание. Родители предполагали, конечно, что он имел в виду стать, как это подобает поляку, священником латинского обряда. Мысль об этом особенно радовала графиню. Когда же Роман объяснил матери, что хочет быть священником восточного обряда, признание сына причинило ей большое горе. Ей, как матери, трудно было примириться с мыслью, что ее сын будет другого обряда, чем она. Для нее не имело тогда значения то великое, что привлекало Романа и лежало в основе его решения — проблемы церковного единства, обращение Востока, Восточная Церковь... Все сводилось у нее к личному чувству в отношении к сыну. Восточного обряда она не знала. Как польке, ей было лишь известно то пренебрежение, с каким в обществе относились к этому духовенству; ему ставили в вину недостаток образования, невысокую нравственность и даже сребролюбие. К тому же она слышала, что это духовенство вербовалось из низших социальных слоев и относилось враждебно к латинянам и полякам.

Тем не менее, любовь к сыну заставила графиню примириться с его решением. Она стала думать над тем, как примет это решение граф. Перед ней вставал неизменно один и тот же мучительный вопрос, как и когда сказать об этом ему. Начала она с того, что однажды, как бы вскользь, заметила мужу:

— По всему, что я вижу, мне кажется, что Роман хочет стать непременно священником...

Граф ей ответил:

— Ну что же, если у него действительно есть призвание, то в этом ему нельзя отказать...

В принципе отец не имел ничего против, но он думал только о сане польского священника. На этот раз графиня не пошла дальше и дала Роману совет — выжидать подходящего момента.

В начале августа она заболела. Ее посетил духовник, о. Генрих Яцковский, провинциал иезуитов. Графиня сказала ему, что о намерении Романа рано еще говорить с графом. Однако, несмотря на это, на другой день, при втором его посещении, она сама спросила его в присутствии мужа:

— Скажите, отец мой, что вы думаете о призвании Романа поступить в орден Васильян?

О. Яцковский не смутился и ответил спокойно: -

Я думаю, что это призвание настоящее и что год отбывания воинской повинности, предстоящий теперь Роману, будет достаточным, чтобы его испытать.

При этих словах, граф Ян мог только воскликнуть:

— Никогда я не допущу этого!

Для отца, успевшего уже примириться с уходом Романа в монастырь, намерение его итти к Васильянам явилось теперь полной неожиданностью и создало положение, возможности которого он до этого не учитывал. Вступление Романа в орден Васильян было бы равносильным его разрыву с поляками, с их влиянием в Восточной Галиции, с тем положением, какое занимали в ней графы Шептицкие, несмотря на то, что он всегда чувствовал себя русином. Допустить это — значило для графа утратить сына совсем. По крайней мере, так ему казалось тогда. В его воображении быстро обрисовался целый заговор, задуманный для того, чтобы отнять у него сына. Он усмотрел в этом прежде всего интриги иезуитов, игравших на фанатизме матери, решившей ради них пожертвовать сыном. В его глазах главным виновником был, конечно, о. Яцковский, занятый теперь реформой Васильян. Граф прекрасно знал, что в прошлом году Папа удовлетворил просьбу провинциала Васильян, о. Климента Сарницкого, реформировать этот орден и что эту задачу поручили его другу, иезуиту о. Генриху Яцковскому³. Он был убежден, что о. Яцковский хочет использовать для своего дела и имя графов Шептицких, и способности и набожность его сына. А это опять-таки значило, что призвание последнего было не от Бога, а от людей. А если так, то он знал, что ему теперь следует далеть...

Первым движением графа было заставить о. Яцковского повлиять на Романа в обратном смысле. Однако тот ответил, что может только дальше его наблюдать и испытывать; предпринять же что-нибудь сверх этого — он не считал себя в праве. Вскоре он уведомил графа о своем намерении отдалиться от его семьи. Жертвой всех обвинений стала тогда и без того больная графиня; упрекам и семейным сценам не было конца. В начале сентября врачи посоветовали графине Софии отправиться в Венецию и Меран. Граф проводил жену до Венеции, где она осталась с сыновьями Романом и Львом. Роман использовал свое пребывание в Венеции, чтобы изучить памятники итальянского искусства. Матери он пообещал, что не уйдет в монастырь, пока отец не даст разрешения. Граф же надеялся, что военная служба, может быть, повлияет на сына в желательном смысле. Однако, надеждам его не было суждено оправдаться. Роман и дальше стремился к поставленной цели.

* * *

1 октября 1883 г. гр. Роман Шептицкий начал отбывать воинскую повинность в Кракове. Вскоре он заболел. 8 января следующего года его отправили из казармы домой. У него оказалась сильная скарлатина, усложнившаяся воспалением суставов и сопровождавшаяся заражением крови. Состояние его было настолько серьезно, что он находился буквально между жизнью и смертью. Однако, в начале февраля опасность все же прошла, и началось выздоровление. Вместе с жизнью к нему вернулось с новой силой желание осуществить свое намерение. Однажды Роман сказал матери:

— Не могу больше... Мне не остается ничего другого, как бежать из дому! Врачи нашли, что Роману нельзя продолжать военную службу, так как понадобилось бы несколько лет, чтобы избавиться от последствий скарлатины. После долгих хлопот, графу удалось добиться освобождения сына от военной службы. Таким образом, на очередь стал опять тот же вопрос о монашеском призвании Романа.

Во второй половине мая семья вернулась в Прилбичи из Кракова. Ради Романа решено было провести это лето в Кринице. Выехали туда 9 июня. Там Роман написал отцу длинное письмо, в котором подтверждал свое намерение вступить в орден Васильян, объяснял причины решения и уверял отца, что без его согласия он сам ничего не предпримет. Роман выражал готовность подвергнуться на год-два'испытанию и просил отца верить ему, что он останется верным сыном и в содружестве с иезуитами не станет ему чужим.

На это письмо граф ничего не ответил. Не раз он принимался писать, но каждый раз рвал написанное, не отправив сыну письма. По приезде в Криницу он сказал жене, что хочет обо всем переговорить с ним лично. Разговор состоялся в соседнем лесу. Отец и сын договорились до определенного заключения. Граф не запрещал больше сыну следовать призванию, как тот его понимал, но для своего спокойствия и для его блага настаивал на том же испытании — получить законченное юридическое образование и не сторониться общества. Это значило для Романа, что решение рокового вопроса откладывалось на целых четыре года...

* * *

Осенью 1884 г., Роман и Александр отправились вместе в Германию и поступили в Бреславле на юридический факультет. Там они оказались в совсем новой среде, относившейся довольно безразлично к религиозным вопросам. Роман сразу же показал себя в среде товарищей ревностным католиком, и в принципах и на практике. В университете было много польской молодежи из Восточной Пруссии, да и немцев-католиков было тоже немало. Последние, по немецкому обычаю, были объединены в ассоциации. Под влиянием Романа образовалась другая такая же группа из поляков. В комнате братьев Шептицких происходили собрания, на которых студенты вели дискуссии по разным вопросам. При этом хозяева не забывали и угощать приходивших товарищей. В своих частых письмах домой Роман не переставал просить родителей присылать ему побольше съестного. Соблюдая во всем непоколебимую верность призванию, Роман, внешне, ничем не отличался от сверстников. Он не чуждался товарищей, всячески поддерживал с ними дружеские отношения, стараясь, сколько мог, оказывать хорошее влияние; он даже посещал вечеринки, которые те устраивали.

Вернувшись домой на летние каникулы в 1885 г., Роман был так переутомлен и находился в столь угнетенном состоянии, что родители обратились к врачу, чтобы выяснить, не могла ли большая печаль быть причиной физической слабости. Врач, не колеблясь, ответил утвердительно. Тут же было решено, что Роман не вернется больше в Бреславль, а продолжит занятия в Кракове. Его вид так повлиял на отца, что у того исчезло теперь всякое сомнение в подлинности призвания Романа; а это, в свою очередь, вызвало в нем перемену в отношении к сыну. Поняв теперь, что Роман действительно принадлежит Богу, он усматривал свой родительский долг прежде всего в том, чтобы всячески его укреплять, обогащать для будущего и в научных занятиях и в общественных связях, которые могли бы ему пригодиться со временем. Все эти заботы и волнения отозвались тяжело на состоянии здоровья графини Софии. В результате, у нее сделался на нервной почве паралич ног. Врачи послали ее снова на юг. Она поехала с братом и сыном Львом в Аббацию. Роман и Казимир остались в Кракове, но на Рождественские каникулы (1885) они тоже поехали к матери. Приехал в Аббацию и Станислав, бывший тогда на первом курсе военного училища в Вене. Вскоре он заболел воспалением суставов, продержавшим его в постели два месяца, в течение которых Роман с большой любовью ухаживал за ним. Аббацию он покинул 19 января 1886 г.

К этому времени относится данное ему отцом разрешение поступить под руководство о. Яцковского. Тут было положено начало настоящему искусу: Роман стал делать все по его указаниям и без его разрешения не предпринимал ничего. С согласия духовника, он принял и предложение отца отправиться весной 1886 г. в Рим. Это была его первая поездка в Вечный Город. Он поселился в польском колледже. Снабженный рекомендательными письмами, Роман посетил ряд выдающихся лиц, побывал на лекциях известных тогда богословов, осмотрел римские храмы и музеи. 9 апреля он присутствовал на литургии, которую служил папа Лев XIII, был представлен ему и получил благословение. На аудиенции он сказал Папе, что стремление к монашеской жизни привело его к решению поступить в орден Васильян. Папа ответил: — Ты избрал себе лучшую часть, которая не отнимется у тебя.

В устах " христианско-социального " папы, как называют Льва XIII, сделавшего немало для сближения христианского Востока с Римом, эти слова были многозначительны, и Роман убедился в этом впоследствии.

Осенью в Кракове Роман продолжал среди университетской молодежи тот же апостолат, который он начал так успешно в Бреславле. Каждую среду у него собирались лучшие из его товарищей; приходили к нему и пожилые люди послушать дискуссии, какие вела молодежь. Сам Роман принимал в них живое участие и подготовлял интересные темы. К его словам на собраниях стали серьезно прислушиваться. Чтобы дать домашний уют сыновьям, жившим и принимавших гостей у чужих, графиня в начале зимы 1886-7 г. переехала в Краков. Благодаря этому могла восстановиться нормальная семейная жизнь графов Шептицких.

Летом 1887 г. Роман закончил занятия в университете, а осенью нужно было сдать первый экзамен. Ему не хотелось уезжать из Кракова, где условия для занятий казались более благоприятными, так как в Прилбичи в это время было всегда большое общество. Граф предложил Роману провести несколько дней в Кирове, где у иезуитов был большой колледж, а потом поехать и в Добромиль к Васильянам, чтобы ознакомиться там с их уставом и образом жизни. У первых Роман пробыл до II августа, а в Добромиле остался до конца месяца, после чего отправился домой в Прилбичи.

Граф Ян действительно примирился с решением сына. Чтобы дать Роману возможность лучше узнать мир перед тем как покинуть его, он предложил ему во второй половине октября совершить поездку в Россию. Роман согласился очень охотно. Он часто думал уже о России. Мечтою его было работать для воссоединения христианского Востока с католической Церковью. Роману было ясно, что как Христос спас нас любовью, так и нам надлежит любовью и только любовью продолжать Его дело. Роман любил русских, знал, что они в большинстве верующие. Он начал свое путешествие с Подольской губернии, где у графов Шептицких было немало знакомых. Оттуда он направился в Первопрестольный Киев, мать городов русских. Русская древность, которая открылась ему здесь на берегу величественного Днепра, монастыри и церкви, которые он с интересом осматривал, произвели на него неизгладимое впечатление. В Киеве он познакомился и завязал сношения с местными деятелями и представителями интеллигенции, стоявшей ближе всего к тем кругам в Галиции, среди которых должна была вскоре начаться его апостольская работа. Но привлекали его внимание также и православные, чисто русские церковные круги.

После Киева, 10 ноября 1887 г., молодой граф Шептицкий приехал в Москву. Тут ему удалось познакомиться с Владимиром Соловьевым. Встреча их состоялась вскоре после того, как Соловьев сделал свой решительный шаг в направлении Рима. Последние годы он работал над "Великим спором и христианской политикой", который печатался тогда отдельными статьями. Соловьев только недавно вернулся из Хорватии, где он виделся в Дьякове с известным епископом Штросмайером, имел с ним ряд собеседований, и в письме, обращенном к нему (См. прил. 2), формулировал основные положения, без принятия которых соединение Церквей представлялось ему невозможным. Соловьев указывал на необходимость делать различие:

1) между верою — в ее целом — восточной Церкви, которая остается православной и католической, и частными мнениями православных богословов, которые могут быть ошибочными, антикатолическими и еретическими, и

2) между властью Папы, как Преемника св. Петра, и его административной функцией, как Западного Патриарха; это различение очень важно, чтобы обеспечить восточной Церкви необходимую ей автономию.

Соловьев настаивал на сохранении и неприкосновенности не только восточного обряда, необходимость которого для восточной Церкви казалась ему совершенно очевидной, но и на той автономии, какой Восток уже обладал до разделения Церквей⁵.

Таким образом, гр. Роман Шептицкий посетил Владимира Соловьева и познакомился с ним в тот период его творчества, когда мог услышать от него много важного и созвучного с собственными стремлениями и призванием. Беседа их, естественно, носила задушевний характер. Роман поведал Соловьеву и о своем желании уйти в монастырь. Разговор затянулся; они просидели весь вечер за самоваром. Соловьев отдал молодому графу визит, посетив его в гостинице "Париж", где тот остановился. Личные отношения, которым они положили начало, гр. Шептицкий поддерживал и тогда, когда его апостольская работа по воссоединению с Римом приняла уже более или менее определенную форму. Через Вильну и Варшаву Роман вернулся в конце ноября в Краков, и декабря он сдал здесь последний экзамен. После России, следующее путешествие его было опять в Рим. Роман продолжал здесь вести тот же образ жизни, что и во время своего первого пребывания: осматривал достопримечательности и знакомился с выдающимися лицами. 8 февраля его представили Льву XIII на общей аудиенции. Папа благословил его намерение стать священником. После этого Роман совершил поездку в Монте Кассино. 4 марта в Рим прибыла графиня с младшим сыном Львом. Роман устроил их жить в квартире, которую снял перед этим. Он сопровождал мать при выходах в город; сердце говорило ему об уже близкой разлуке с родными. Графине посоветовали испросить личную аудиенцию у Льва XIII. После некоторого колебания, она согласилась. В тот же вечер ей прислали билет на прием, назначенный на следующий день.

Папа принял ее с сыновьями очень благосклонно. Он снова оказал особенное внимание Роману, которого расспросил об его намерениях, призвании, возрасте, реформированном ордене Васильян, о новициате, открытом теперь в Добромиле; Папа вспомнил и о. Яцковского, с которым говорил обо всех этих делах во время его долгого пребывания в Риме. На прощание Папа благословил Романа с особым оттенком и оказал ему большое внимание. Прием этот произвел на него сильное впечатление. Однако, Папа тоже не забыл Романа и доказал это спустя и лет. Через четыре дня после аудиенции, в Рим приехал граф Ян с сыном Александром. Однажды, после вечера, проведенного в римском обществе, у него завязалась особо задушевная беседа с Романом, затянувшаяся до глубокой ночи. На другой день, граф признался жене: — Впервые я заглянул так глубоко в душу Романа. Только теперь я понял вполне его призвание. Никогда не смогу выразить свою благодарность Богу за вчерашний разговор. Даже если бы я мог дать моему сыну весь мир, то и этого ему было бы мало; ему нужно другое...

27 апреля семья Шептицких была уже в Кракове. Через три недели Роман стал доктором права. Путь в монастырь был ему широко открыт; ни с чьей стороны не было больше никаких возражений. Роман привел перед отъездом в порядок свои книги, бумаги, заметки; распределил все, что ему хотелось оставить на память о себе родным или близким.

29 апреля родители проводили его до самого монастыря в Добро-миле, где должен был начаться его монашеский путь. Бодро, исполненный упования, Роман перешагнул здесь на глазах у родителей через порог новой жизни. Они пробыли с ним еще около часа. Это было прощание. Потом родители уехали. Когда проезжали под колокольней, граф велел остановиться у часовни. Он вошел в нее, повергся на землю и долго молился, благодаря Бога за то, что Он принял Романа на службу к Себе, за то, что Роман таков, каким он его видел теперь. Себя самого граф признал здесь недостойным Романа. Он ясно понял, что его сын должен принадлежать одному Богу. Это сознание дало ему теперь радость.

* * *

Итак, Роман стал кандидатом в реформированном ордене Васильян. Настоятели признали, что для него время этого вступительного испытания (постулата) может быть сокращено с шести месяцев на один, так что уже в августе 1888 г. он начал послушнический искус (новициат) и закончил его в сентябре 1889 г. Свои первые монашеские обеты на три года Роман принес 13 сентября в Добромиле. При этом ему дали монашеское имя Андрея ПЕРВОЗВАННОГО, того Апостола, который, согласно преданию, побывал на берегу Днепра. В октябре 1889 г. его поместили в иезуитском доме в Кракове, чтобы он мог учиться в университете. В то время духовное образование длилось четыре года и начиналось сразу богословием; одновременно проходился и сокращенный курс философии.

3 августа 1891 г., по возвращении в Добромиль, у брата Андрея сделалось кровохаркание, повторившееся и на другой день. Это было последствием сильного кашля, от простуды, после купания в реке. Настоятели отправили его для лечения в родительский дом. Сначала диагноз врача был скорее благоприятный, и первые три недели в состоянии брата Андрея не было никаких перемен, но потом поднялась температура, продержавшаяся несколько дней. Врач нашел, что у больного задеты легкие; опасности еще не было, но малейшая неосторожность могла ухудшить его состояние. К тому же на брата Андрея влияла еще и тоска, которую он. испытывал по монашеской жизни, боязнь вызвать у собратьев соблазн вследствие длительного пребывания в родительском доме; кроме того, ему было мучительно сознавать, что болезнь неизлечима и его призвание становится в силу этого невозможным.

В начале сентября, бр. Андрей смог подняться с постели и выйти в сад, но там у него сделался внезапно сильный озноб, не прекращавшийся после этого в течение трех дней. Жар поднялся до 40°— Граф Ян вызвал к сыну трех врачей из Львова и Кракова. Осмотрев больного, они нашли тиф и сказали, что если организм осилит болезнь, то тиф спасет его от туберкулеза. Все же положение бр. Андрея было настолько серьезным, что родные ждали скорее смерти, чем полного выздоровления. Тем не менее, 4 октября, врачи сказали, что всякая опасность миновала, и посоветовали отправить больного на зиму в Закопане, надеясь, что там он совершенно поправится. Действительно, после этой зимы в высоких Татрах, легкие оказались в полном порядке, и 17 мая 1892 г. бр. Андрей вернулся опять к себе в Добромиль. Принимая во внимание все, что бр. Андрей пережил, настоятели решили допустить его немедленно к рукоположению, с тем, что он закончит уже после этого свое богословское образование, и августа бр. Андрей принес свои пожизненные обеты в Краснопильском монастыре, а 3 сентября, в Перемышле, его рукоположили в священники, и сентября он отслужил в Прилбичи свою первую литургию. В доме гр. Шептицких собралось к этому дню около шестидесяти человек близких семье, в том числе немало иезуитов и васильян. Для литургии был сооружен огромный белый шатер возле деревенской церкви, у кладбища предков семьи. Все было поистине праздничным в этот торжественный день; родители позаботились и о богатом облачении для молодого иеромонаха. В память этого события, в тот же вечер, на месте шатра, водрузили крест.

Дальнейшие годы (1892-1894) о. Андрея были посвящены богословскому образованию, которое он продолжал в Кракове. В течение следующих лет о. Андрей получил ряд последовательных назначений в своем ордене. Одновременно с этим он продолжал и научные занятия. Об исключительных способностях его свидетельствуют три ученые степени: доктора права, богословия и философии; он был "трижды" доктором. У васильян, он исполнял сначала должность наставника послушников в Кристинопиле. В 1895 г. о. Андрей стал субприором (помощником настоятеля) монастыря в Добромиле, библиотекарем и преподавателем греческого языка, а в следующем году ректором. В 1896 г. он был уже в Львове игуменом монастыря св. Онуфрия. В 1897 г. он начал издавать ежемесячный религиозный журнал "Миссионер", предназначенный для распространения его идей в популярной форме среди местной читающей публики. В 1898 г. о. Андрея назначили профессором нравственного и догматического богословия в Кристинопиле, где он пробыл только год, т. к. уже в 1898 г. состоялось его назначение на епископскую кафедру в Станиславове, созданную в 1885 г. Папа Лев XIII не забыл впечатление, какое произвел на него в свое время молодой гр. Роман Шептицкий и теперь остановил свой выбор на нем. Он стал на этой кафедре третьим епископом, после того как его предшественник, владыка Юлиан Куиловский, был назначен митрополитом Львовским и Галицким. 17 сентября состоялась хиротония, а 20 сентября епископ Андрей вступил в управление вверенной ему епархией, насчитывавшей к тому времени 336 приходов и 79 благочиний. Новому епископу было тогда 34 года. Первое его послание, озаглавленное "Христианская работа", обрисовало целую программу будущей пастырской деятельности и социальной работы. За вторым посланием "Христианская родина" последовало вскоре третье — "О вере". Оно было обращено к населению Буковины, где было много православных. В этом послании, епископ Андрей развил в общедоступной форме учение о примате св. Петра, о божественном установлений католической Церкви, хранительницы истинного Православия, и о практической жизни на основе ее.

4 мая 1900 г. скончался престарелый митрополит Куиловский. В том же году, епископ Андрей был в Риме с группой паломников Станиславовской епархии. 29 октября, на аудиенции, Папа сообщил ему о своем желании видеть в его лице заместителя умершего митрополита. Назначение владыки Андрея на новую кафедру состоялось 19 декабря. Несмотря на кратковременность своего пребывания в Станиславове, длившегося немного более года, он оставил по себе двойной след, прежде всего, конечно, духовный: проповедуя, он буквально изъездил всю епархию. Однако, не менее значителен был и материальный вклад владыки Андрея. Он положил основание духовной семинарии в Станиславове, получил землю и деньги на постройку, которая была закончена в 1907 г. В епископском доме он успел устроить библиотеку, собрал около 4000 книг и обеспечил ее капиталом для содержания и пополнения. Позаботился он и об отделке кафедрального собора в восточном стиле. Пред отъездом из Станиславова, владыка Андрей обратился к своей пастве с посланием о любви и в тот же день прибыл в Львов, где был торжественно встречен и принят. Здесь первое послание нового митрополита было о Церкви, которую он рассматривал и как вещественное строение, разъясняя символическое значение ее отдельных частей, и как духовное и иерархическое целое. В Львове митрополит Андрей быстро снискал общую любовь, которая не ограничилась его католической паствой. Митрополита высоко ценили и почитали и местные православные и даже мало церковные люди. Вскоре его имя, как ревностного борца за церковное единство, приобрело известность во всем христианском мире. Архиепископ Львовский был одновременно и митрополитом Галицким, так что ему были подведомственны все три галицкие епархии -Львовская, Перемышльская и Станиславовская. Галицкая епархия образовалась вследствие распадения Киевской митрополии, последовавшего за третьим разделом Польши; административный центр ее числился только номинально в Галиче, бывшем в средние века местопребыванием митрополита, независимого от Киева и подчиненного непосредственно Константинополю. Когда польский король Казимир Великий завоевал Червонную Русь (Восточную Галицию) в 1340 г., то он пожелал, чтобы за переменой политической власти последовала и церковная автономия. Титул митрополита Галицкого был восстановлен лишь в 1807 г. Папой Пием VII, признавшим митрополита Галицкого, в отношении Австро-Венгрии, наследником прерогатив, пожалованных Климентом VII Киевскому митрополиту — выбирать и назначать себе суфраганов; сам же митрополит Галицкий должен был быть обязательно утвержден Римом. В то же время митрополит Галицкий был не только архиепископом Львовским, но и епископом КАМЕНЕЦ-ПОДОЛЬСКИМ. Этот город находился на территории Российской Империи и оставался центром епархии, существовавшей теперь только на бумаге.

Ко времени назначения митрополита Андрея на Львовскую кафедру, его епархия, насчитывавшая 752 прихода и 30 благочинии и имевшая без малого 1000 священников, была самой большой из всех епархий восточного обряда, находившихся в единении с Римским Престолом. Однако народ был здесь очень ослаблен в своем культурном развитии почти поголовным переходом дворянства в латинский обряд и, как следствие этого, — полонизацией его. Поэтому одной из первых забот митрополита было улучшение условий обучения в Духовной Семинарии, служившей для подготовки кадра русинских священников. В 1901 г. она была им совершенно реорганизована. Кроме того, он стал посылать своих кандидатов учиться в Вену и Инсбрук. Положение митрополита Андрея на Львовской кафедре было далеко не легким; ему приходилось работать в атмосфере непрекращавшейся борьбы, интриг и вражды. Однако, на деле, это только усиливало его авторитет и создавало ему то исключительное положение, какое он завоевал себе на этом фоне обаянием своей личности. Из соприкасавшихся с ним не было никого, кто не испытал бы на себе этого обаяния, независимо от своей веры, общественного положения и национальности.

Митрополит Андрей посвящал и здесь два-три месяца в году объезду епархии; он посещал последовательно все приходы, и приезд его сопровождался говением прихожан и проповедью иерарха. Тут тоже он обращался время от времени к своей пастве с посланиями. При всей простоте и общедоступности содержания, они всегда были проникнуты глубиной пастырской мысли и силой апостольского авторитета. Он не оставлял своим попечением и эмигрировавших русинов в Северной и Южной Америке, число которых росло с каждым годом, а также и галичан, выезжавших на заработки в Германию и во Францию. В 1911 г. он выпустил особое послание к "Канадским русинам", а в 1912 г. написал "Памятку для русских рабочих в Германии, Франции, Соединенных Штатах, Канаде, Бразилии и Аргентине". Как ни велико было его стадо в те годы, все же это были лишь жалкие остатки того, что некогда представляла из себя, до раздела Польши, Киевская митрополия с ее восемью епископскими кафедрами и многомиллионным населением. Естественно, что с течением времени мысли митрополита стали все больше и больше обращаться из родного ему Львова на Восток, по ту сторону границы, в те края, которые он по желанию отца посетил перед самым началом своего служения Церкви.

В связи с этим, митрополит Андрей, как монах, не мог не уделить особого внимания вопросу о монашестве в Галиции. В свое время, стремясь к монашеской жизни, он вступил в орден Васильян и даже принял некоторое участие в его реформировании. Поэтому он прекрасно знал, что "монашества", в восточном понятии, у васильян было немного. Их орден принял совершенно современный характер, став по-преимуществу священническим, на подобие иезуитов. Доступ в него был закрыт людям, не знавшим какого-нибудь ремесла и не имевшим достаточного образования. Земледельцев они не принимали, а если и принимали в отдельных случаях по каким-либо соображениям, то им приходилось заниматься в монастыре другим делом, так как для полевых работ васильяне пользовались крестьянами или держали вольнонаемных рабочих. В их монастырях, или учились или занимались ремеслом; земледельцы же не находили себе применения. Такое положение не могло казаться митрополиту нормальным, так как в Галиции большая часть населения была занята хлебопашеством и была пригодна только для земледельческих работ. Поэтому митрополит Андрей пришел к мысли восстановить аскетические традиции и начала созерцательной жизни в соединении с физической работой, как это обрисовал в своих творениях св. Федор Студит (789-826). Если искать для сравнения примеров на Западе, то ближе всего к его идеалу подходит там орден трапистов. Ему казалось, что живой христианский дух населения восточной Галиции благопрятствовал этому начинанию. Русскому человеку, вообще, свойствен аскетический дух. По выражению Федорова, он его всасывает с молоком матери. Среди простых крестьян всегда находились в России люди, которых тянуло к иноческому житью и которые хотели "спасаться". Именно из таких людей и составлялись образцовые монастыри в России и на Востоке. Собственно говоря, русский народ шел в монастырь без всякой ясно выраженной идеи, он шел туда просто потому, что в миру, как говорили, "без греха не прожить".

Случай помог убедиться в правильности этого суждения, когда оно только начало зарождаться. В 1898-9 г., у васильян, на хуторе Кристинопильского монастыря, собралось несколько молодых крестьян, которые хотели жить совместно, руководясь началами монашеской жизни. В бытность свою в Кристинопиле, будущий митрополит Андрей познакомился с ними и помог им своими указаниями. Позже, уже как епископ, объезжая в 1901 г. свою епархию, он встретился с другой такой же группой крестьян в Олеске, недалеко от Красно и Злочива. Их было 5~б человек; при них не было священника, и они обращались за своими духовными нуждами к настоятелю ближайшего прихода и ходили к нему в церковь. Владыка Андрей, прибывши в Злочив, поговорил с ними, и они рассказали ему о своих нуждах и желаниях. В обоих случаях, в зародыше было уже налицо как раз то, что хотел создать митрополит и что подтверждало вполне его мысли. Он поддержал этих людей и задумался над тем, как притти галичанам на помощь в соблюдении евангельских советов. В следующем году он перевел своих пионеров в Вулку, недалеко от Львова, и дал им краткий устав, заключавший в себе два основных пункта монашеской жизни: молитву и работу. Так эти крестьяне и начали подвизаться, молясь и занимаясь обработкой окрестных полей. В 1903 г. митрополит собрал их в деревне Скнилов, в нескольких километрах от Львова, у первой железнодорожной станции, дал им земли и приступил к постройке монастыря. Для начала это были всего лишь простые деревянные домики, в которых и зародился новый монашеский чин Студитов. Строго говоря, называть студитских монахов чином или орденом даже неправильно. Студитство было призвано стать на Западе монашеством, как таковым, в отличие от существовавших орденов, конгрегации и прочего в латинском церковном мире. Мыслью митрополита было создание монашеских обителей. Целью монахов, обитавших в них, должно было быть подражание Христу: ничего специального им не нужно было искать. Весь их день должен был быть заполнен молитвой и работой; порядок дня отвечал бы, конечно, потребностям места и времени и соответствовал бы характеру занятий монахов. Поэтому каждый монастырь мог иметь свой особый типик (устав), применительно к условиям жизни данной общины, но при непременном условии содержать в себе самое существенное и общее для всех монахов в связи с их обетами.

20 октября 1905 г. митрополит-Андрей дал своей новой монастырской общине такой типик, составленный по образцу студитского устава св. Федора, а 30 октября следующего года его утвердили все галицийские епископы восточного обряда. Типик устанавливал общую молитву согласно церковному уставу Восточной церкви. Участие в ней он делал обязательным для всех монахов, поскольку этому не препятствовали работы, возложенные на них в этот день. Все в монастыре вели одинаковую жизнь. Работа, какую нес монах, являлась для него не целью жизни, как в миру (профессия), а средством к совершенствованию. В общем, образ жизни иеромонаха мало чем отличался от жизни простого монаха, так как все принимали участие и в молитве и в работе. Последняя могла быть самой разнообразной, начиная с физического труда и до научных занятий включительно. В то же время, если благо Церкви требовало этого, монах должен был выходить на время из монастыря и итти работать в миру среди людей. Такой образ монашеской жизни сохранился только у православных; восстановить его на Западе, по мысли митрополита Андрея, должны были студиты.

Постепенно, в деревне Скниливо, у них выросла Лавра св. Антония Печерского, киевского святого, одного из основоположников монашеской жизни в Древней Руси. Все в образе жизни студитов было здесь как у восточных монахов, и в то же время все оживлялось католическим духом. Церковные службы совершались полностью, без всяких наслоений латинского происхождения, распространившихся за последнее время в Галиции. Священников было очень мало. Только в 1908 г. митрополит Андрей решил рукоположить одного из студитов в священники после того, как тот прошел краткую подготовку. Особенное внимание обращалось на богослужение. Митрополит тщательно устранил у Студитов обрядовую мешанину, привившуюся в Галиции, как отголосок той латинизаторской тенденции, которая в свое время толкала галицких дворян и интеллигенцию в латинский обряд и, при посредстве его, ополячивала церковный быт. Митрополит отбрасывал все, чего не было ни в греческом, ни в чисто славянском богослужении. Хотя эти наслоения, засорявшие и искажавшие восточный обряд, и нравились многим в Галиции, но они являлись серьезным препятствием к воссоединению православных с католической церковью восточного обряда. К сожалению, искажения обряда, бывшие для православного мира предметом соблазна, на чем особенно играло русское правительство, не ограничивались одними русинами, но распространялись и вне их этнографических границ в строгом смысле. Как известно, против этого решительно восстал Папа Лев XIII. Митрополиту Андрею было ясно, что противодействие такой латинизации должно быть сколь решительным, столь и осторожным. Устраняя эти наслоения в своем студитском монастыре, он восстанавливал одновременно и утраченные древние обычаи. Так например, он ввел опять ношение бороды, оставленное только в XVIII веке. Сам отпустив бороду, митрополит Андрей показал этим пример братии. Однако, всеми этими мерами, которые должны были оживить былые традиции св. Федора Студита, митрополит Андрей имел в виду образовать не только очаг или даже рассадник святости и аскетической жизни. Мысли его шли дальше: он думал основать здесь научный центр. Современем, возле Скниливской Лавры должна была возникнуть духовная академия, во главе которой стояли бы избранные монахи, имевшие для этого врожденное дарование и более пригодные для такого рода деятельности, будучи подготовленными к ней соответственным образованием. Если сравнивать таких ученых студитов, в их общей массе, с западными монахами, то они походили бы скорее на бенедиктинцев, чем на траппистов. В основе этой мысли лежало убеждение митрополита Андрея, что Восточная Церковь окажется способной совершить великое дело воссоединения с Римом только тогда, когда она будет располагать духовенством, стоящим по своим научным знаниям и подготовке на одной высоте с западными народами, и когда она будет в состоянии обходиться собственными силами, без помощи западного духовенства. В те годы, эта помощь была еще необходима. Митрополит считал народы восточной Европы наиболее одаренными в этом смысле. Поэтому они и должны были стать на этот путь первыми. Начав возглавлять значительную часть Церкви восточного обряда, и по численности ее и по силе влияния, какое она могла бы иметь, митрополит Андрей, в своей пастырской деятельности, никогда не упускал из виду этой задачи.

Находясь во Львове, он уделял много времени заботам о студитах и даже сам их исповедовал. Однако, перегруженный делами огромной епархии, митрополит Андрей не мог постоянно руководить лично Скниливским монастырем. Везде, начиная со студитов, ему нужны были новые люди. Где было их взять? Митрополит Андрей начал с собственной семьи. Младший брат его, гр. Казимир, оставшийся холостым, стал к этому времени видным адвокатом и членом парламента. Ему митрополит мог бы доверить руководство студитами, если бы и он захотел посвятить себя Богу. Гр. Казимир ответил согласием на призыв брата принять на себя эту задачу. 43~х лет он оставил мир, поступил к бенедиктинцам в Бейрон и отбыл у них послушнический искус. Оттуда он перешел через год в Инсбрукский университет и прошел там философию и богословие. В 1915 г— епископ Дионисий рукоположил его в священники у себя в Крижевцах. Гр. Казимир принял монашеское имя Климента. Тотчас же он взялся за руководство общиной, насчитывавшей уже до полусотни монахов. Как игумен, о. Климент пользовался у студитов большим авторитетом. Они ему обязаны в значительной мере строгостью своей монашеской жизни, действительно приближавшейся к ордену траппистов. После прибытия в монастырь о. Климента, митрополит Андрей сохранил за собой звание архимандрита⁶.

В ожидании будущего, в которое он так верил, митрополит Андрей стал делать первые шаги. Свою "бурсу", учреждение, созданное им в Львове, недалеко от собора, на улице Петра Скарги, для подготовки псаломщиков сельских церквей, он предназначил стать местом будущего Научного Института, и отдал ее в распоряжение студитов, чтобы здесь могли получать образование наиболее одаренные монахи. До сих пор Студиты, предназначенные к священническому сану, проходили курс в Духовной Семинарии. В соответствии с этим бурсу переустроили. Митрополит, создавая Институт, имел в виду и будущую апостольскую деятельность в России, когда придет для нее Богом определенное время. Была устроена домовая церковь в старом русском стиле. Митрополит позаботился, конечно, снабдить этот центр библиотекой, в которой были собраны все русские произведения, касавшиеся религиозных вопросов на Востоке. Перед самой войной начали развиваться и другие начинания митрополита Андрея, преследовавшие ту же цель.

1. До войны 1914 г. он был австро-венгерским военным атташе в Риме; после отступления русской армии в 1915 г. — генерал-губернатором оккупированной австрийскими войсками Польши и помогал украинцам.
2. Когда митрополит Андрей, по окончании первой войны, принял в своем доме в Львове русского митрополита Евлогия, и они беседовали о разных им обоим близких делах, последний задал вопрос;
   —     Как вы, представитель польского аристократического рода, возглавляете украинское движение, которое ведет борьбу с поляками?
   Митрополит Андрей улыбнулся:
   —     Вы хотите обвинить меня в ренегатстве? НУ нет, я буду защищаться. Позвольте заметить, что род Шептицких — род русский, но в XVII веке окатоличился и ополячился. Предки наши изменили русскому имени. Я исправляю ошибки предков.
   На эту тему оба митрополита разговорились более подробно. В конце концов, из их беседы митрополит Андрей сделал следующее заключение:
   —     Наше с вами горе — мы оба слишком любим русский народ.
   Любим, но по разному, — заметил митрополит Евлогий.
   —     Ну, это со временем сгладится, — ответил митрополит Андрей.
   Митрополит Евлогий свидетельствует, что « митрополит Андрей не кривил
   душой. В его речах чувствовалось искреннее стремление на Восток. Он говорил убежденно. « Восточное православие », Украина, древняя Киевская Русь, все это было его « святое святых »; он считал их подлинной, ничем не замутненной русской стихией, которую нельзя этнографически отождествлять и политически сочетать с Великороссией. Исторические судьбы и ПУТИ Украины и Великороссии различны ». (Из воспомининий митр. Евлогия: <( ПУТЬ моей жизни », стр. 331-332).
3. У гр. Яна Шептицкого было семь сыновей: Стефан — род. в 1862 г., УМ. В 1864, Георгий — род. в 1863 г., УМ. в 1880 г.; РОМАН-АЛЕКСАНДР-МАРИЯ (Митрополит Андрей) — род. 26.7.1865, УМ. I.II. 1944; Казимир (Архимандрит Климент) — род. в 1869 г., УМ. между 1950 и 1952 г. в концентрационном лагере; Александр — род. н 1867 г., скоропостижно скончался в немецком аресте; Станислав (генерал польской армии) — УМ. в 1945 г.; Лев — род. в 1876 г.; в сентябре 1939 г. (во время первой советской оккупации) убит большевиками в Замостье, вместе с женой, после того как они заставили его вырыть себе могилу.
4. Св. Василий Великий не полагал основания монашескому ордену. Его устав содержит лишь аскетические советы и правила жизни для уже существовавших монастырей. Последние были тогда независимы один от другого и подчинялись епархиальным епископам.
   Орден Васильян возник в Средние века и устроен по западному образцу. В 1780 г. он имел три провинции (в Литве, в Белоруссии и в Польше, входившей в состав Российской Империи) и насчитывал 132 монастыря и около 1300 монахов. В 1832 г., при Нйколае I, началось закрытие монастырей и, как следствие этого, секуляризация монахов. В 1885 г. в России, уже не было Васильян.
   В 1780 г., галицийские монастыри, входившие раньше в Польшу, образовали отдельную провинцию, получчившую в 1803 г. особый статут. В восьмидесятых годах прошлого века в ней оставалось всего несколько монастырей, почти опустевших; число монахов было совсем незначительным, и орден находился в полном упадке. 25.12.1881., о. Климент Сарницкий, провинциал Васильян, просил Папу Льва ХШ реформировать орден. 12.5.1882 реформа была разрешена. Реформатором Васичкин стал провинциал иезуитов о. Генрих Яцковский, друг о. Климента Сарницкого.
5. Епископ Штросмайер переслал письмо Влад. Соловьева вместе со своим препроводительным письмом Государственному Секретарю Ватикана Кардиналу Рамполло через Папского Нунция в Вене Ванутелли. Восемь лет спустя, во французском журнале « Reve des deux Mondes » появилась статья, содержащая ответ Соловьеву и написанная по поручению Папы Льва XIII бенедиктинцем о. Ван Калуном; он принял изложенное в письме Влад. Соловьева и указал на практический путь, которым можно было бы провести его пожелания в жизнь (См. прил. 3).
6. Малое число студитских монахов может показаться незначительным, если сравнивать начинание митрополита Андрея в Галиции с тем, что представляли собою тогда русские лавры и большие монастыри, не говоря уже о « Россиконе » — монастыре св. Пантелеймона на Афонской горе, в котором перед войной было около 1800 иноков, а все население его, вместе с вольнонаемными служащими, достигало двух с половиною тысяч человек. К тому же, студитское « малое стадо » сразу начало страдать. Первым испытанием для него была мировая война. Во время последовавшей за ней польско-украинской гражданской войны (1918-1919), когда шли бои вокруг Львова, Скниливский монастырь был сожжен до тла и от детища митр. Андрея остался один только домик. Студиты перешли тогда в Унив, ставший их центром.

Его мать. — Смерть отца. — Вторая Петербургская гимназия. — Греческий классический мир. — "Милитаризм" Мольтке. — Действие Библии и стремление к монашеству. — Начало философского развития. — Буддизм. — Первая любовь. — Отречение от мира. — Желание стать священником. — У порога Петербургской Духовной Академии.

Графу Роману Шептицкому шел уже пятнадцатый год, и он был учеником пятого класса Краковской гимназии св. Анны, когда Леонид Федоров, будущий Русский Католический Экзарх увидел впервые свет в городе Санкт-Петербурге. Это было в воскресенье 4 ноября 1879 г. в 6 часов утра. Можно предполагать, что его родители снимали тогда квартиру в Казанской части, одного из наиболее старых и заселенных районов северной столицы. В ней жили no-преимуществу купцы и чиновники среднего и ниже среднего круга. Дед Леонида, Федор Захарович, был крепостным. Отец его, Иван Федорович, был поваром и принадлежал к петербургской поварской артели. Он держал в этой части города ресторан "Малоярославец", памятный старым петербуржцам и характерный именно для Казанской части.

В этой же части города, на Казанской улице, на углу Демидова переулка, находилась 2-я петербургская гимназия, в которой учился Леонид Федоров. Это — то и говорит в пользу предположения, что его семья жила тоже в Казанской части, так как в старом Петербурге мальчиков помещали чаще всего в ту гимназию, которая была ближе других к их дому. Поэтому можно сказать, что будущий Российский Экзарх с раннего детства дышал тем же самым воздухом, который так поражает иностранных читателей в произведениях Достоевского. Действительно, Казанская часть Петербурга, занимает в русской литературе особое место. Достоевский, хотя и уроженец Москвы, но проведший в Петербурге главные годы своей жизни и самый петербургски из всех русских писателей, знал северную столицу насквозь и умел подбирать подходящие улицы для своих литературных произведений. Кроме "Бесов" и "Братьев Карамазовых", где дело происходит в провинции, и "Игрока", где события развиваются заграницей, местом действия остальных романов является Петербург. В частности, в Петербурге живут и действуют герои "Преступления и наказания", "Идиота" и "Подростка". Главные события происходят на улицах, расположенных в Казанской части, неподалеку от 2-й гимназии: в Столярном переулке Раскольников убил ростовщицу; на Гороховой, в собственном доме купца Рогожина, князь Мышкин и Рогожин провели ночь у трупа зарезанной Рогожиным Настасьи Филипповны; на одной из Подьяческих (их было три) Версилов философствовал в своей незаконной семье о воображаемом блаженстве неверующего человечества.

В голодные годы, захватившие Россию после октябрьской революции, о. Леонид вспоминал пирожки в родительском доме и шутя говорил, что самые трудные приступы искушения, которым он подвергался в то время, проистекали от пристрастия к вкусным вещам, так как в детстве его сильно баловали разными лакомствами, в особенности отец. Однако, контакт с отцовским рестораном был для Леонида недолгого века. Отец его, обладавший хорошим достатком, разорился и вскоре умер, не пережив потери своего состояния. Таким образом, Леонид рано лишился отца и остался на попечении матери; он был у нее единственным ребенком. Когда именно умер отец, нельзя установить на основании имеющихся материалов; во всяком случае, ко времени первой исповеди Леонида, Иван Федорович был еще жив.

Мать его, Любовь Дмитриевна, была греческого происхождения и при своей русской душе "греческую кровь" всегда чувствовала в себе и забыть не могла. "Хотя мы и не принадлежим к земному царству писала она (1905) митрополиту Андрею о своих христианских чувствах, — но "отечество (т. е. Россия) приросло к сердцу", а "моя греческая кровь вопиет". Она была художницей, писала очень недурно и, вместе с врожденным чутьем, передала сыну и тот византийский дух, который в нем так удивительно сочетался с чисто русским складом души. О. Иоанн Дейбнер, в написанном им некрологе Л. Д. Федоровой, засвидетельствовал, что "все, кто знали эту незаурядную христианку, не могли не отметить в ней черты той крепкой и сильной женщины, о которой говорит Библия. Здоровый, чисто-русский ум, честность и прямота сердца, ревностное благочестие и вера отличали цельную натуру этой недюжинной женщины"¹. В его словах нет преувеличения. Дневник, который она вела годами, и глубоко содержательная и обширная переписка с сыном и митрополитом Андреем ярко отражают упомянутые духовные черты матери о. Леонида. Сыну своему она дала много по существу и в то же время не очень много по содержанию. Уж слишком ясно ей была видна рука Божия, ведшая сына, и кроме того она доверяла ему, зная, что он сам, с помощью благодати Господней, во всем разберется лучше ее. Однако, это отнюдь не умаляло твердости и решительности характера Любови Дмитриевны в воспитании сына, с которыми так прекрасно сочетались ее мягкость и деликатность. Она крепко держала в руках бразды правления в доме, и к сыну относилась, в общем, довольно строго. Он отзывался о ней всегда с сыновним почтением, говоря, что всем лучшим, что в нем есть, он обязан именно ей. "Верен был мой материнский инстинкт, — вспоминала Любовь Дмитриевна в 1905 г., — недаром я своего сына посылала в лавочку и знакомила со всеми житейскими нуждами. Сердце говорило: это ему пригодится. — Только плаванию и верховой езде не обучила, глубоко скорблю", добавляла она в шутку. Как художница, Любовь Дмитриевна стремилась облагородить его натуру, привить ему эстетический вкус, пробудить любовь к прекрасному. Она сама приготовила сына к первой исповеди. "Со страхом и трепетом" Леонид пошел исповедаться к священнику Богдановскому, как это значится в сделанной рукой Любови Дмитриевны приписке к "Дневнику" Лениного дедушки — Федора Захаровича. Эта исповедь была первым контактом будущего католического Экзарха с русским синодальным духовенством. Он ее не забыл и даже после всего пережитого вспоминал о ней в своих рассказах на Соловках. Что спросил его тогда духовник? Решительно ничего. Что сказал в назидание? Велел передать отцу — приготовить в такой-то день к обеду два любимых кушания. Первое отпущение грехов подействовало на юного раба Божьего Леонида удручающе. Однако, не будем делать из этого тех обобщений, которых сам он не сделал, и приписывать этому событию большее значение, чем оно имело в действительности, тем более, что в гимназии его законоучителем был известный тогда в Петербурге священник К. Смирнов².

Учиться грамоте Леонид начал шести лет. Восьми лет его отдали в школу к некоему Аккерману, а во 2-ю Петербургскую гимназию, в 1-ый класс, во второе отделение, он поступил одиннадцати лет, в 1892 г. (когда инок Андрей Шептицкий был рукоположен в священники). Смерть отца внесла полную перемену в материальное положение семьи. Правда, кое-что он оставил; по словам о. Леонида, отец его был "человек предусмотрительный" и скопил 15.000 рублей, которые мать получила после его смерти. Повидимому деньги были в процентных бумагах государственной ренты, о чем имеется упоминание в переписке Л. Д. Федоровой с сыном. Это давало ей с капитала около 50 рублей в месяц; жить на это, даже бедно, в Петербурге было нельзя, и ей пришлось самой зарабатывать, чтобы обеспечить известный прожиточный минимум и дать сыну образование. По всему видно, что жизнь их была очень скромной, приходилось экономить и сильно расчитывать, но о. Леонид однажды сказал о себе, что ему "никогда не пришлось испытывать горя нищеты". Навык к такой жизни остался у него с детства, и, неприхотливость стала его отличительным свойством. В ранней молодости у него даже развилась жадность к деньгам. Сам он впоследствии затруднялся объяснить ее происхождение: "не было ли это глухим протестом против расточительности моих товарищей? Трудно сказать что-либо положительное"³. Может быть в этом было немного и врожденной наклонности: ведь отец его все-таки был дельцом-коммерсантом и сразило его разорение. Во всяком случае, Леонид сознавал свою "жадность к деньгам", боролся с нею, считая пороком, и с годами это зло исчезло в нем совершенно, так что ему трудно было даже представить себе, как он мог "отдаваться такой постыдной страсти".

Когда Леонид поступил в гимназию, во главе русской школы стоял уже десяток лет Министр Народного Просвещения гр. И. Д. Делянов, армянин, старый друг обер-прокурора Константина Петровича Победоносцева, тогдашнего всесильного теоретика и доктринера русского абсолютизма. По его мысли, гр. Делянов должен был проводить эту теорию в области народного просвещения. Система школьного "классицизма" оправдывалась тогда соображениями не столько педагогического, сколько, до некоторой степени, полицейского свойства. Гимназисты прекрасно это понимали и знали, что начальство держит их на латинских и греческих склонениях и спряжениях, чтобы отвлекать молодые умы от того, о чем им не полагалось думать, а главное, чтобы отбить у них охоту интересоваться политикой. Латинский язык преподавался во всех классах гимназии, начиная с первого, а в третьем к нему присоединялся греческий. Однако Федоров вряд ли когда-нибудь пожалел о школьном классицизме своего времени. Благодаря ему он имел возможность изучить в гимназии очень основательно древние языки, столь необходимые для дальнейших научных занятий. К тому же, в его школьные годы, официальная доктрина абсолютизма, с обязательной "народностью по Иловайскому" и "православием по Филарету", значительно ослабела в способе ее насаждения в юных умах по сравнению с еще недавним прошлым, какой она была во времена предшественника Делянова, гр. Д. А. Толстого. Теперь уже мало интересовались тем, проникались ли кончавшие гимназию этим влиянием. Для начальствующих было важно знать, что в бытность в гимназии находившиеся на их попечении молодые люди ни в чем предосудительном замечены не были. Обостренное в прежние годы соотношение между семьей и обществом с одной стороны, (которые добивались, чтобы дети воспитывались на началах гуманистического идеализма), и школьного начальства — с другой стороны, для которого гимназия служила орудием внедрения в детские души победоносцевской доктрины, сменилось теперь своего рода перемирием. Все как-будто оставалось по-старому: запретное в интеллигентском радикализме 8о-х годов не перестало и дальше быть запретным (оно, конечно, не было ни национальным ни православным), но доктрину Победоносцева, хотя и продолжали преподавать, но перестали внушать.

Между тем, как это ни может показаться странным на первый взгляд, для подростков, такое послабление оказалось пагубным. О. Димитрий Кузьмин-Караваев, учившийся тоже во 2-й Петербургской гимназии, но несколькими годами моложе Федорова, отмечая сказанное выше, обращает внимание на своеобразное последствие этого явления. Между семьей-обществом и школьным правительством образовалась как-бы некая пустота или, так сказать, "ничья полоса", которая в значительной мере обуславливала ту моральную атмосферу, в которой росли гимназисты в школьные годы Федорова. Такая школа понималась в семье как неизбежная необходимость, которой надо поневоле подчиняться, тогда как влияние семьи в школе не всегда поощрялось начальством. Обсуждать в школе, например, прочитанные дома "толстые" журналы и другие современные издания — не полагалось; беседовать же с товарищем о том, что готовишь к уроку, было скучно. Нетрудно догадаться, что делалось предметом разговоров подростков от 12 до 1б лет при условии, что победоносцевский идеализм им оставался чужд, а радикальный, которым они невольно заражались вне школы, был в стенах гимназии запрещен. Сам Федоров, как увидим сейчас, был в своем суждении еще более категорическим: "Наши гимназии, — говорит он, — можно без преувеличения назвать клоаками порока". Политический климат петербургской гимназической молодежи того времени определялся поэтому двумя факторами, проистекавшими с одной стороны из сознания, что с начальством, как и со всем тем, что тогда существовало, можно и даже должно было не соглашаться, а с другой стороны — из убеждения, что бороться со всем этим каким бы то ни было образом и бесполезно и безнадежно.

На этом довольно сумрачном фоне, с которым гармонировал даже внешний вид 2-й гимназии, типичного казенного здания постройки Александровских времен, выкрашенного в однообразный шоколадно-коричневый цвет, протекала внутренняя жизнь Леонида-гимназиста. Тем не менее школьная "ничья полоса", со всеми искушениями, какие она таила в себе, не только не повредила ему, но, напротив, оказалась весьма благоприятной, чтобы по ней проложить свой путь и пробиться к цели, намеченной Богом. Леонид отлично учился, все ему давалось легко; в этом смысле он взял от гимназии, в особенности от ее "классицизма", все, что она могла дать. О. Кузьмин-Караваев вспоминает, что Федоров был тогда гибкий и стройный, ходил с характерно откинутой назад головой, и младшие его даже побаивались. Товарищи звали его почему-то "Евой". Об этом он сам напомнил о. Димитрию в послереволюционные годы.

Еще до поступления в гимназию, в девятилетнем возрасте, греческий классический мир овладел Леонидом: в нем сильно сказалась материнская кровь! Уже тогда он читал мифологию и историю и втянулся в древний мир, начав изучать его до мельчайших подробностей. Постепенно он сжился, внутренне сроднился с этим миром прекрасного. Древняя Греция стала "вечным сном" его юности, "недосягаемым, но дорогим сердцу идеалом", отказаться от которого у него не хватило бы сил. Любовь к прекрасному, которую он в себе сознательно развивал, не раз спасала его в гимназические годы от нравственных падений, не дав опуститься, изменить идеалу. Но вместе с тем она вызывала в нем и определенное отвращение к окружавшей действительности, стоявшей, при всем "классицизме" школьного дела, в таком резком противоречии с его идеалом прекрасного. "Там в далеком прошлом" для него было "искусство, красота, жизнь, полная грации, благородных стремлений еще юного ума, а здесь — пошленькая, фабрично-мещанская обстановка, погоня за наживой, тупость, грубость, низменные инстинкты, золотой телец и т. д.". Все это, неизбежно касаясь юной души, отталкивало ее от себя, вызывая отвращение к этой окружающей обстановке, вследствие ее контраста с увлекавшим его прекрасным миром. Ему "оставалось только скорбно вздыхать о невозвратно потерянном рае...". В этом смысле гимназическая среда и вся школьная атмосфера не могла ему дать ничего положительного. Ни в ком и ни в чем он не находил созвучия. У него был один единственный друг, оставшийся ему верным и по окончании гимназического курса, но и тот оказался слишком слабым, чтобы продвигаться по духовному пути юного Леонида, и кончил тем, что пошел по избитой дороге. "Так как наши гимназии, — свидетельствует о. Леонид, — можно без преувеличения назвать клоаками порока, то молодые люди, выступающие на защиту сверхъестественных идеалов, слишком редки и клеймятся общим презрением большинства." — "Правда, — говорит он еще, — меня все любили за мой покладистый характер, но не могли простить моего идеализма. Поэтому я был чужим в кружках моих товарищей, да и сам крайне неохотно посещал их. Пьянство, распутство, грубость, были всегда неразлучны с каждой вечеринкой, с каждым собранием. И хотя я был тогда так же груб, циничен и пошл в словах и обращении, как и мои друзья, но никогда не позволял себе реализовать мои слова и помышления".

До четырнадцати лет Леонидом владело стремление, которое в нем может больше всего удивить; но в то же время оно как-то вытекало из его идеализма и отражалось в рыцарских чувствах и решительности характера, искавших себе внешнего выражения в какой-нибудь форме. Леонид вздумал сделаться "солдатом", но, конечно, "идеальным" солдатом, солдатом-рыцарем, "настоящим солдатом, преданным до самозабвения своему призванию". Но и тут действительность его тоже отталкивала. Он восставал против нее, ибо ненавидел "офицеров кутил, картежников, беспутников: они грязнили святое дело своими мерзкими лапами". Как характерно и здесь для юного Леонида это слово "святое"! Конечно, это детское стремление, нелепо само по себе и еще далеко от неосознанного тогда настоящего призвания, от того, к чему он был предназначен, однако и тут уже искание святости выступает на первый план, тогда как в той среде, в которую он должен был бы неизбежно войти, (ибо другой на этом пути в действительности не было), он сейчас же видит отталкивающее его противоречие. Однако это не смущает юного Леонида. Он опять отрывается от реальной среды, уходит в мир, до некоторой степени тоже идеальный. Он с наслаждением зачитывается ... записками Мольтке! Немецкий полководец начинает питать его мысли. Под его влиянием он задает себе ряд вопросов : "Разве не нужно иногда очищать мир от негодных отбросов человечества? Разве война не встряхивает нашу обыденную будничную жизнь, не вызывает в нас благородных порывов?" Где-то, в подсознании, уже зарождаются первые, слабые аккорды той трагической симфонии, которая стала современем его жизненным уделом. На все эти вопросы сама действительность дала ему в свое время наглядный ответ, создав такое положение, какое ничей ум не мог тогда предвидеть. Но теперь, в связи с этими мыслями, в душе Леонида наростает ненависть к людям. Фантазия рисует ему "иногда страшные картины: уничтожение всей современной цивилизации и восстановление первобытной чистоты". Аккорд святости опять прорывается. И здесь Леонид хочет видеть прежде всего путь к освящению, обожествлению, хотя бы в аспекте "первобытной чистоты", которая сгладит страшное противоречие между идеальным в мечтах и низменным в окружающей действительности.

Леонид начинает отдавать себе отчет в том, что обладает необычайно впечатлительным характером. К окружающим людям и событиям, лежащим в поле его духовного зрения, он относится со все более обостренным вниманием. Он сам замечает, что его взор заглядывает и даже проникает в такие уголки человеческой совести, какие недоступны другим, "даже взрослым". Он видит потрясающие картины зла в том мире, который изображал Достоевский; ведь с раннего детства он дышит одним воздухом с ним. Две гениальности, столь разные и по призванию и по делам, какие они совершили, зарождаются и развиваются в той же атмосфере, но по разному реагируют на нее.

Четырнадцати лет Леонид в первый раз прочитал Библию. Некоторые книги, в особенности Иова, Екклезиаста, Премудрости Соломона, произвели на него неотразимое впечатление. Он уже совсем созрел для этого чтения, и оно положило конец его детским мечтам о военной карьере. Правда, образы, с которыми он уже свыкся, оставили его не сразу. Преодолеть в себе прежнее влечение ему удалось лишь постепенно. Он сам признался, что все "касающееся милитаризма" протолжало его интересовать. Спустя много лет он как-то сказал: "даже теперь не могу еще равнодушно смотреть на проходящих солдат"! Однако, при всем этом, неясные стремления к религии, "затерявшиеся раньше в нахлынувших кровожадных инстинктах", вспыхнули в его сознании и указали на настоящую дорогу. Вместе с тем, "блеск мира, его приманки" — словно какое-то "беганье белки в колесе" — выступают перед ним в подлинном свете и он видит в них одну только "суету сует". Дышать петербургским воздухом ему становится уже легче, но нападает невыразимая тоска, доходящая временами до какого-то "тупого отчаяния". "Зачем, — спрашивает он себя, — куда-то стремиться, преследовать какую-то цель, напрягать силы и нервы, когда мое существование не оставит никакого следа на земле, ничего не исправит, не даст мне никакого удовлетворения после смерти?" К таким мрачным взглядам Леонид был немного расположен с самого детства. Они только всколыхнулись теперь сильнее, ибо, при его необычайной чувствительности, картины глубокого горя и тленности мира, "так гениально изображенные в Библии", подействовали на него с исключительной силой. Он сам отметил словом "гениально" свое первое впечатление, действие этих великих страниц на свою четырнадцатилетнюю душу. Да, Леонид тонко воспринимал великое, гениальное, он его чувствовал. Обмануть его посредственностью, пошлостью, глупостью, — невозможно. Великое — нельзя ничем подменить. Он предохранен от разлагания в петербургском моральном болоте, он ему уже не опасен. Мать, художница, питавшая в нем стремление к идеальному, прекрасному, помогает ему теперь своей глубоко христианской душой быть "не от мира сего". Леонид признает, что она поддерживала его в эти годы "как могла", но тут же замечает, что "все-таки этого было мало". Нужно было ему самому сделать большое усилие, чтобы пойти дальше. Благодать ждала его, приоткрывала путь, которым он призван был следовать. Но надо было еще немало потрудиться, ничто не давалось ему без борьбы, без усилий. Они очищали его, в них он креп. Недаром Федоров любил повторять слова Водсворта: "Битва — дочь Бога", но, конечно, не в интерпретации Мольтке.

И снова зазвучали в его ушах слова Екклезиаста: "Кто умножает познания, умножает скорбь". Федоров умножал свои познания очень быстро, и поэтому чувствовал так ясно преумножение скорби. Но для него она была даром благодати. Она толкнула его, и он сделал правильный шаг, правда, пока только смутно, в виде решения, принятого в принципе. Леонид решил стать монахом или, вернее, как он сам говорит, стать "на путь монашества". Монахом в полном значении слова он никогда не был, да и быть им не мог. Его призвание не укладывалось в строго размеренные монастырские рамки. Но монашеским путем он шел всегда, ибо только на нем мог осуществить свое призвание. Правда, его никогда не оставляла готовность стать в каком-нибудь монастыре строгим монахом, коль скоро для него окажется невозможным следовать тому, к чему он считал себя призванным. Однако, стремление, пробудившееся в четырнадцать лет под непосредственным впечатлением первого чтения Библии, не было еще стремлением уйти от греховного мира, а просто от скучного и пошлого; это было желание "закрыть глаза на калейдоскоп жизни и открывать их только для созерцания вечности". Конечно, для ученика пятого класса второй петербургской гимназии и это значило уже много; и в этом была великая благодать.

Когда интерес к богословским вопросам окреп в Леониде, подошло время философского развития. Он читал наперерыв Канта, Гегеля, Фихте, Якоби, Моллешота и других. Мать его была того мнения, что он должен читать все и сам во всем разбираться без посторонней помощи. У нее, видимо, была полная уверенность, что ее сын сам пробьется, сам выберется на прямой путь к жизненной цели. "Не было поэтому, — повествует об этих годах о. Леонид, — книги настолько атеистической и грязной, которую я не мог бы прочитать: ничто мне не запрещалось. Я всласть зачитывался французскими романистами от Золя — до Мопасана и Дюма. Не минула меня и итальянская эпоха возрождения со своей разлагающей литературой (Бокаччио, Ариосто и др.), и период немецкого Zerstreuung-a был мне также известен; одним словом, моя голова стала похожа на помойную яму, куда сливаются отбросы".

Позже, Леонид увидел и понял причину многих своих затруднений: в России ему была неизвестна гармония жизни и веры. Научить ей не мог его в те годы никто, а сам он обрел ее много позже. Поэтому он мог тогда отдаваться одновременно чтению Поль-де-Кока и задумываться над Якоби и восхищаться творениями Иоанна Златоуста. Это был умственный хаос, в который он погрузился на время. К нестройности человеческих взглядов и мыслей присоединилась еще буря человеческих страстей и испорченность заговорившей природы. В период от 16 до 20 лет, по его собственному признанию, чувственность бушевала в нем "как ураган". Не скорбь в нем умножалась теперь от познания, а ненависть к миру, страх перед жизнью. Энергия слабела... Отсюда — новый толчок, стремление, с некоторым надрывом, "уйти куда-нибудь подальше, остаться наедине с самим собою!" Теперь, в этом хаосе, Леонид ищет себя...

В ту лет, когда Шопенгауер и Гартман были уже позади, ему попадают в руки буддийские книги. Самосознание Леонида пришло в такое состояние, что при чтении индийского философа ему казалось, будто он читает собственные мысли: "К чему эта бесцельная жизнь? К чему вся деятельность, благородные порывы, сремления к цели? Не лучше ли вечный покой небытия?" — "Лучше стоять, нежели ходить; лучше сидеть, нежели стоять; лучше лежать, нежели сидеть; лучше спать, чем бодрствовать; лучше всего-смерть"!

Несомненно, подобное настроение семиклассника поддерживалось еще, как он сам говорит, "чисто философской усталостью юноши, всю жизнь проводящего среди громадного города, обращающего ночь в день и день в ночь". Этот духовный климат "петербургского болота", на фоне которого он развивался умственно и рос духовно, специфический "воздух" Достоевского, которым он дышал, нельзя никак упускать из виду, следя за последовательными переменами во внутренней жизни Леонида. Чисто физическая слабость тоже давала себя знать. Ему казалось, что он страшно устал и должен отдаться "долгому отдыху, похожему на непробудный сон". При этом всего тяжелее для него была его же отзывчивость к чужому горю. Малейшее несчастие с человеком, даже совершенно незнакомым, угнетало его "до отчаяния"; но не менее тяжело ему было.и "яркое выражение радости и общественного веселия". Впоследствии у него сохранилось полностью заложенное в его природе это сострадание к горю ближнего, тогда как праздничная толпа производила на него всегда самое удручающее впечатление. И он продолжал себя спрашивать: "Зачем веселиться, когда смерть стоит за плечами, и притом такая смерть, которая не даст успокоения, а приведет к еще большему горю?" В своем заключении Леонид, конечно, тогда ошибался. Свою крестную ношу он, может быть, и предвосхищал в подсознании, но крестная смерть, к которой привел его жизненный путь, была блаженной и в ней он несомненно обрел вечный покой. Но все же тогда, под гнетом таких мыслей, у него был момент, когда образ живого Бога почти затуманился и превратился в какую-то абстракцию высших идеалов. К счастью, идеализм не позволил ему перейти сознательно в разряд атеистов и материалистов. Божественное Откровение защищало в нем все те же столь дорогие ему идеи правды, добра и красоты, с которыми он совсем сжился; на работали они и в другом направлении, все больше отдаляя от общества и делая нелюдимым.

Леонид находил, что и первая любовь его — а таковая была и в его жизни — "носила характер чего-то, так сказать, ожесточенного". Он полюбил одну девушку, простую и добрую, но некрасивую и своенравную, именно за то, что другие смеялись над ней и называли ее "дикой дурой". "Вам дуракам, — думал он, — нравится только смазливая рожица и болтливый язык, потому что ваши мозги неспособны думать о чем-либо ином; хорошо, я покажу вам, кого и как нужно любить". Позже, повествуя об этом, он сам себе улыбался, но тогда думал именно так. Ему даже казалось, что по этому случаю у него впервые промелькнула фарисейская мысль: "я не такой, как другие", однако без прибавления: "благодарю Тебя, Господи", ибо все это Леонид считал еще делом личной воли и независимости своего характера. "Стоит ли вращаться с такими людьми, тратить свои драгоценные духовные дарования в борьбе с собаками?" — продолжал он раздумывать. "Лучше возрастить этот плод путем уединения и созерцания, достигнуть того квиэтизма, который не знает ни любви ни ненависти". — "Зло — потеря любимого", говорит Будда; отсюда для него следовал вывод: "пусть же человек ничего не любит".

Однако, сказать это, и даже написать, было легче, чем сделать. Голова Леонида могла в те годы размышлять о таких ужасных постулатах, но его от природы доброе и нежное сердце не давало ему никакой силы провести их в жизнь. Ему самому было ясно, что он обладает ценным даром любить и привязываться к дорогим существам. И потом у него была мать, и как бы ни были своеобразны их отношения, она никогда не переставала делать для него то, что могла; и Леонид, как умел, отвечал ей на это. Вот что она впоследствии написала о нем владыке Андрею: "Если по наружному впечатлению он кажется сух, а иногда может быть груб, то по этому не заключайте, что он таков и в душе. Меня он глубоко любит, но разве это видно? С малых лет он такой; бывало я захвораю, он скучает, бледнеет, но никогда не приласкается; такая уже натура"!

Заглядывая в свой внутренний мир, оглядываясь на свое отношение к окружающим и думая о будущем, Леонид пришел к сознанию, что его духовному миру были совершенно чужды два порока — гордость и самолюбие; по совести, при самом строгом отношении к себе, он не мог тут ни в чем себя обвинить, прежде всего потому, что с самого начала его сознательной жизни оба эти порока были ему особенно противны. "Я не выносил и не выношу, — говорит он, — гордых,людей. Гордость ведет за собой грубость и нахальство, с которыми неразлучна обида слабого сильным, следовательно, вопиющая несправедливость. Гордость порождает эгоизм, ведущий к отвратительной эксплоатации всех и всего в свою пользу. Человек делает себя идолом, перед которым склоняются другие. Он пользуется их несчастиями для своего счастья, делается отвратительным, окаменелым злодеем, достойным проклятия в этой и будущей жизни. Да и чем может гордиться бедный человек? Умом? Но он ему ежеминутно изменяет, может навлечь на него горе, так же, как и счастье. Да и вечно ли это торжество? Со временем все будет забыто и стерто, все канет в пучину бесконечности. Богатством? Славой? Но разве можно все это взять с собою в гроб? Какое счастье в том, чтобы умирать, зная, что мое имя будет жить в истории, если сам-то я, мертвый, не буду чувствовать этого? А чего стоит временное достижение всего того, чем может гордиться человек? Сколько времени, сил, труда, здоровья? А часто, в результате, пустая погоня за призраком славы награждается хилой старостью, болезнями, ввергает в несчастья, заставляет совершать преступления. И все это ради каких-то жалких восьмидесяти, самое большее ста лет, этой нудной тоскливой жизни! Не глупость ли быть гордым? Не жалкая ли это немощь человеческого ума и, еще более, жалкой воли, которая не в состоянии бороться с этим жалким призраком? В верующем человеке — гордость греховна, в неверующем — смешна. Первый, гордясь, забывает, что он не имеет ничего своего, кроме греха, которым он не может гордиться; другой, не признавая ни Бога ни души, восхищается обожанием таких же двуногих зверей, как он сам, от которых, как и от него, не останется впоследствии даже следа! Отсюда мне чужды всякие стремления к наградам, почестям, блестящей карьере. " Посмотри на колесницу Мары, — говорит Будда, — в нее впряглись глупцы, а мудрый не прикоснется к ней "?

***

Итак, отречься от мира! Кажется, что это решение уже созрело так как иначе нельзя осуществить заветную мысль — стать монахом. Но как это сделать? Леониду пришло было в голову последовать за каким-то дьяконом-болгарином, чистым браманистом (!), и уехать в Индию. Однако и эту "мечту" пришлось скоро оставить. "Попытаюсь, — думал Леонид ко времени окончания гимназии, — найти подходящий монастырь, а если нет, то жить в миру, руководясь правилами стоиков". Он объясняет это намерение тем, что "хотел покрыть свою душу такой броней, сквозь которую не могло бы проникнуть никакое чувство".

Однако, Господь судил об этом иначе. В то самое время, когда Его юный избранник стал было совсем терять веру, благодать Божия внезапно осенила его и произвела такой переворот, что он оказался окончательным и решил судьбу всей дальнейшей жизни. Сам Господь напомнил ему о Себе. Перед Леонидом встал живой образ Христа-Спасителя мира, пролившего Свою драгоценную кровь ради грешных людей, предавших Его. Этот образ запечатлелся в нем тогда очень ярко, и с тех пор не покидал его уже никогда. Леонид стал сознательным верующим и, как следствие этого, апологетом христианства. Отсюда был уже один шаг до того, чтобы посвятить всего себя Церкви. Целостная натура Леонида, чуждая двойственности, приняла решение стать священником. Он начал усердно читать и изучать творения св. Отцов, соборов и историю Церкви. Его уму не понадобилось много времени и труда, чтобы притти к убеждению в истинности католичества⁴. Таким образом, истина открылась Леониду из этих источников без внутренней борьбы, так же просто и ясно, как и Владимиру Соловьеву, с той только разницей, что у Федорова это произошло в юном возрасте и он в своей духовной жизни не имел такого руководителя, каким был для Владимира Соловьева его отец, историк Сергей Михаилович Соловьев⁵.

Наконец пришло и давно жданное время окончания гимназии. Леонид Федоров блестяще сдал экзамены, получил аттестат зрелости и золотую медаль. Труднее было решить вопрос, как быть дальше. А решить его надо было немедленно. Присоединиться к католической Церкви он еще боялся. Ему хотелось сначала окончить духовную академию и пробыть два-три года священником, чтобы написать магистерскую диссертацию. Но тут перед ним встало серьезное препятствие: в русской церкви, чтобы быть рукоположенным, надо сначала жениться, тогда как мысль о браке была ему совершенно чужда. Единственным выходом из положения являлось монашество. В данном случае факт пострижения в монахи являлся почти формальностью, так как "ученое" монашество в России освобождалось тогда от послушнического искуса (того, что на Западе называется "новициатом") и от внешних строгостей жизни (подвижничества). "В один месяц студент третьего курса Академии постригается в монахи, делается через неделю дьяконом, а потом живет как вольная птица без всякого контроля". Тем не менее, при всей серьезности стремлений Леонида, надо сказать, что тогда такое монашество его привлекало, не только тем, что освобождало от брака, но и тем, что давало ему полную свободу. Эта последняя, в его понимании, должна была охватить совокупность трех дорогих ему элементов духовной жизни: уединения, отсутствия связывающих обязанностей по отношению к людям и возможности вести духовную жизнь по своему усмотрению. Конечно, он сознавал при этом, что жизнь такого "ученого монаха" — не более как "жалкая карикатура истинного монашества". Творения восточных аскетов убеждали его со всей очевидностью, что настоящее монашество далеко от буддизма, что оно не только в самоуглублении в духе Григория Паламы, а также в усовершенствовании себя путем долгой и мучительной борьбы, в подражании Христу и в соединении с Ним. Вот мысли, с которыми Леонид Федоров стоял у порога Петербургской Духовной Академии:

"Монах, — этот vir perfectionis, переходящий " из силы в силу ", должен иметь мягкое и отзывчивое сердце, полное сознания собственного ничтожества и величия Творца. Он должен смотреть на себя, как на инструмент воли Божией и прислушиваться к голосу Господа и Спасителя. Квиэтизм чужд ему, ибо его цель — реализовать слова Христовы: будите убо вы совершении, яко совершен Отец ваш Небесный"! "Все это было мне ясно, но слабая воля подсказывала совсем иное. Сделай только первый шаг, думал я, остальное придет само по себе. Ты сумел выдержать и вытерпеть столько искушений: неужели тебе будет трудно привести в гармонию и твой стоицизм и смиренное отречение монаха"?

Тут "слабая воля" подсказывала Леониду не "первый", а неверный шаг. Но сделать его будущему-Российскому Экзарху Господь не позволил. Он внушил ему тот решительный шаг, который нужно было сделать, чтобы выйти на прямой путь, предназначенный Провидением. Вторая Петербургская гимназия которая не помешала ему стать целостным человеком, вполне уравновешенным, закаленным борьбой, — теперь была уже позади, и, что самое главное, не произвела никакой внутренней "трещины" , столь характерной для героев Достоевского из той же петербургской среды. Короткое пребывание в Духовной Академии только помогло Леониду Федорову уяснить себе до конца, что от него требовалось, и в связи с этим, со свойственной ему решительностью, принять бесповоротное решение.

1. « Слово Истины » — И 64-65, апр.– май 1918 г.
2. О. К. Смирнов был строгим и требовательным к ученикам, но справедливым и ласковым с ними и пользовался большим уважением и любовью в гимназии. Оставил он гимназию в 1900 г., когда был назначен кладбищенским священником в Кронштадте. Вскоре после этого он овдовел и постригся в монахи. Был миссионером на озере Ван в Персии у группы Несториан, воссоединившихся с православной церковью. Затем был назначен викарным епископом в Петербурге и уже во время первой войны — архиепископом Тамбовским. После Собора 1917 г., был выбран митрополитом Казанским. Патриарх Тихон наметил его первым из трех кандидатов в свои преемники. Впоследствии он стал одним из вождей « катакомбной церкви », выступал против обновленчества и обличал своими посланиями митрополита Сергия за самовластные действия. За активное участие в катакомбной церкви заплатил жизнью (или умер в ссылке или расстрелян в Москве).
   В те годы, митрополиту Кириллу, бывшему законоучителю 2-ой Петербургской гимназии, пришлось увидеться со своим бывшим учеником, ставшим русским католическим Экзархом. Они встретились очень сердечно; митрополит был с ним
   ласков, говорил ему « ты » и называл по-прежнему « Леня ». Однако, ни в записях, ни в письмах, ни в разговорах о. Леонида нет нигде упоминания о каком-либо влиянии законоучителя на его духовное развитие в гимназические годы.
3. В дальнейшем, в основу этой главы положено автобиографическое письмо-исповедь о. Леонида митрополиту Андрею перед поступлением в монастырь. Все цитаты и отдельные выражения в кавычках, без указания источника, заимствованы из него.
4. Нет никакого основания связывать его убеждение с влиянием на него Вла­димира Соловьева, т. к. в оставленном о. Леонидом материале нет нигде не только намека на это, но и самое имя Соловьева в нем совсем не встречается. В упомянутом уже автобиографическом письме исповеди он прямо говорит митрополиту Андрею: « ...путем усердного чтения и изучения св. Отцов, соборов и истории я пришел к убеждению в истинности Вселенской Церкви ».
5. Ко времени обращения Федорова, Владимир Соловьев опубликовал уже свой знаменитый « Великий спор и христианскую политику лив ответ на возражения оппонентов (главным образом протоиерея А. М. Иванцова-Платонова) — свои не менее знаменитые « основные вопросы », на которые и по сей день никто из них не дал прямого ответа: 1) Постановления Вселенских Соборов о неприкосновенности Никейской веры относятся ли к содержанию этой веры, или же к букве символа Никео-Константинопольского? 2) Слово филиокве, прибавленное к первоначальному тексту Никео-Константинопольского символа, содержит ли в себе непременно ересь, и если да, то на каком Вселенском Соборе эта ересь подверглась осуждению? 3) Если сказанное прибавление (появившееся в начале VI века, а около половины VII века ставшее известным на Востоке), заключает в себе ересь, то каким образом бывшие после сего два Вселенские Собора — шестой в 68о г. и седьмой в 787 г. — не осудили эту ересь и не отлучили принявших ее, но пребывали с ними в церковном общении? 4) Если нельзя с достоверностью утверждать, что прибавление филиокве есть ересь, то не дозволительно ли всякому православному следовать в сем деле мнению св. Максима Исповедника, который в послании к пресвитеру Марину оправдывает сказанное прибавление, толкуя его в православном смысле? 5) Помимо филиокве, какие другие учения Римской Церкви и на каких Вселенских Соборах осуждены как ересь? 6) В случае если должно признать, что Римская Церковь виновна не в ереси, а в расколе, — раскол же по точнейшим определениям св. Отец бывает тогда, когда часть Церкви (духовные и миряне), ради каких-нибудь вопросов обряда или дисци­плины, отделяются от своего законного начальства, — то спрашивается: от какого своего церковного начальства отделилась Римская Церковь? 7) Если Римская Церковь не виновна в ереси, а в расколе виновна быть не может, не имея над собою никакого церковного начальства, от которого она могла бы отделиться, то не должно ли признать, что эта Церковь пребывает нераздельною частью единой Вселенской Церкви Христовой, а так. называемое разделение Церквей, не имея никаких истинно-ре­лигиозных и церковных причин, есть лишь дело человеческой политики?

В Петербургской Духовной Академии. — О. Иоанн Сциславский. — "Бесповоротный шаг" Леонида Федорова. — В Львове у митрополита Андрея. — Присоединение к Римско-католической Церкви. — Четыре года в Папской Семинарии в Ананьи. — Начало борьбы за "Восточный обряд". — Отклики революционного движения в России. — Общение с матерью.

Леонид Федоров поступил в Петербургскую Духовную Академию в 1901 г. Незадолго перед этим, в том же году, владыка Андрей занял кафедру митрополита Львовского и Галицкого.

Федоров сразу же выдвинулся в академии и стал в ней одним из лучших учеников. Он продолжал усердно изучать историю Церкви и творения св. Отцов. Он читал их в подлиннике, и это не только утвердило его еще больше в истине католичества, но и показало наглядно, что не все в толкованиях академии соответствует учению св. Отцов Церкви. Пытливый ум Федорова, занятый непрерывно работой и всегда доводивший спорные вопросы до полной ясности, был поставлен здесь перед серьезной задачей. Он часто обращался за разъяснениями к профессорам и даже в классе задавал им вопросы, которые товарищи его называли "каверзными". Отделаться от Федорова общими словами было нелегко; случалось, что он своими доводами ставил профессора в затруднительное положение ("припирал к стенке", как говорили о нем). В таких случаях, спор обрывался обыкновенно словами: "ну довольно, садитесь, садитесь, католик"...

По счастливому стечению обстоятельств, в том же 1901 г., в Петербург прибыл прекрасный священник-миссионер, о. Иоанн Эдуардович Сциславский, бывший каноник Житомирской епархии, которого архиепископ Могилевский Аполлинарий Внуковский взял с собой в Петербург и назначил настоятелем главной католической Церкви св. Екатерины на Невском проспекте¹. Как и все польские священники, О. Иоанн был, конечно, тоже глубоким патриотом, но это не мешало ему тогда, как мало кому из его соотечественников, в тяжелое для них время, быть сначала католиком, а потом уже поляком. В этом была несомненно его апостольская сила и тайна успеха в среде русских; во всяком случае, так было вначале петербургской деятельности о. Иоанна. Обладая врожденным даром миссионера, он сумел раскрыть русским любящее сердце католического пастыря, быстро снискал их доверие и таким путем привлек к себе немало душ. Этому много способствовало и то обстоятельство, что в первые годы своего пребывания в Петербурге, он всегда указывал русским на их право, при воссоединении со Вселенской Церковью, сохранять в полной неприкосновенности сокровища восточного обряда. Самая мысль о возможности использовать воссоединение для "латинизации" русских была ему в то время, повидимому, совершенно чужда.

Еще в бытность в Немирове о. Иоанн привлекал к себе сердца учащейся молодежи. В Петербурге он стал вскоре известен среди студентов (православной) Духовной Академии. В определенные дни они собирались у него в кабинете, уставленном со всех сторон до верху полками с книгами чуть ли не на всех европейских языках. Пили чай, беседовали. София Алексеевна Лихарева², тоже имевшая доступ на эти собрания, свидетельствует, что темы собеседований были самые разнообразные, но всегда жизненные и интересные.

В числе других студентов, посещал о. Иоанна и Леонид Федоров. Знакомство их вскоре перешло в личную дружбу. В лице о. Иоанна Федоров нашел человека, в котором он в то время нуждался больше всего. О. Иоанн помбг ему разобраться в создавшемся положении, сделать правильный вывод и предпринять тот шаг, к которому Федоров был уже подготовлен. Благодаря его помощи, он стал на новый жизненный путь и смело и без оглядки пошел к поставленной цели. В течение нескольких лет о. Иоанн поддерживал его потом даже материально .

"Наконец я решил сделать бесповоротный шаг и уехать заграницу с целью сделаться католиком, — пишет Федоров о себе в уже цитированном письме-исповеди. Господу и на этот раз было угодно спасти Своего негодного раба и вытащить его раз навсегда из грязного болота". В этих словах он сам подводит итог последним годам своей жизни и дает им оценку. Чтобы правильно понять, почему Федоров сначала боялся открыто перейти в католичество, надо принять во внимание два обстоятельства, делавшие этот шаг "бесповоротным":

1) Федорову, при его выдающихся способностях, по окончании Духовной Академии, была бы несомненно обеспечена блестящая духовная карьера в России. От нее нужно было теперь отказаться. Делаясь католиком, ему приходилось отречься от всего, на что он, как и всякий русский, по своим заслугам, мог иметь право на родине. Как католик, он должен был стать на путь совершенно бескорыстного и жертвенного служения Богу, Церкви и родному народу, приняв на себя все политические последствия, проистекавшие из сделанного им шага, а они были нелегкими.

2) До обнародования закона о веротерпимости в 1905 г.³ "отпадение от православной веры", как говорится в этом законе, "подлежало преследованию" и "влекло за собою невыгодные в отношении личных и гражданских прав последствия" (конфискация имущества, ссылка или высылка заграницу; потеря права воспитывать своих детей; телесные наказания в последнее время больше не применялись). Таким образом, присоединение к Риму до 1905 г. значило для Федорова разрыв со всем, к чему он принадлежал как русский; последнее было для него еще больнее, чем отказ от будущей духовной карьеры в своем государстве. Лишаясь родины, Федоров ставил себя впоследствии, как священник восточного обряда, в нелегальное положение.

В этом вопросе надо было, действительно, много раз примерить, прежде чем один раз — и навсегда! — отрезать. Тем не менее, "грязное болото" было бессильно засосать Федорова; напротив, как только у него явилась необходимая опорная точка в лице о. Иоанна Сциславского, это болото только побудило его действовать, и притом очень решительно. В единстве Церкви Федоров ясно увидел первое условие оздоровления и спасения России от нависшей над нею опасности. Поэтому, служение делу воссоединения стало как бы само собой единственной целью его жизни. Ради него он не задумывался пожертвовать всеми возможными благами и, став на путь жертвенности, не боялся никакого мученичества и был, действительно, готов пролить свою кровь. Об этом Федоров говорил неоднократно и в 1923 г. заявил во всеуслышание в своей защитительной речи на большевицком "суде".

Решив оставить Духовную Академию на втором курсе и ехать заграницу, Федоров подал инспектору прошение об отпуске в Италию для поправления здоровья. Инспектор, епископ Феофан (тогда — Ямбургский), "человек редкой и святой жизни", — по словам Федорова, ставившего его очень высоко⁴, сказал, когда тот явился к нему:

— Знаю, куда едешь, знаю, зачем. Ну, Бог с тобой!

С этим напутствием Федоров покинул Россию и в сопровождении о. Иоанна Сциславского направился в Рим. Любовь Дмитриевна Федорова осталась в Петербурге одна с бывшей "Лениной няней", служившей у нее теперь прислугой и разделявшей ее одиночество. "Величие ее души, — по свидетельству о. Иоанна Дейбнера, — особенно проявлялось у нее в тех жертвах, какие Господу было угодно потребовать от нее и которые она несла с неизменной духовной силой и сердечной ясностью. У нее был единственный сын, единственное сокровище на земле, и того она отдала Богу. Он уехал заграницу на целые годы, она осталась одинокой. Это была ее первая жертва". О ней она позже (в 1909 г.) сама написала митрополиту Андрею: "С первого же дня я вручила Леонида воле Божией. Я воспитала его для Бога и для Него рассталась с ним".

* * *

"Все пути ведут в Рим", но для русского сердца, чувствовавшего призвание к служению святому делу единения Церквей, дорога из России в Рим лежала тогда через Львов, где было местопребывание митрополита Андрея Шептицкого; так высказался в одном из своих докладов кн. П. М. Волконский.

Леонид Федоров, расставшись с Петербургом, тоже начал свой путь с того, что отправился в Львов и пробыл там восемь дней у владыки Андрея, который буквально пленил его исключительной сердечностью и простотой обращения. Оказанный прием произвел на него особенно сильное впечатление по сравнению с официальной сухостью петербургских епископов, которую Федорову самому пришлось наблюдать. Через два с лишним года он написал владыке Андрею:

"Вспоминая дни, проведенные мною в покоях Вашего Высокопреосвященства в Львове в 1902 году, я всегда испытываю глубокое чувство благодарности к Вам, Владыко, за то сердечное и теплое внимание, которое Вы уделяли мне с первого же дня моего приезда". На Федорова произвел в те дни сильное впечатление один эпизод, который помог ему сразу оценить величие личности митрополита Андрея и правильно подойти к ней. Однажды митрополит вернулся из сейма усталым и разбитым; разговор за обедом не клеился. О. Сциславский объяснил Федорову, что митрополит получил в этот день много неприятностей и болел душой. Федоров успел уже так его полюбить, что и сам начал страдать. Вечером, возвращаясь из сада, он зашел вместе с о. Сциславским в домовую церковь и задержался перед святыми Дарами. Тут, в темноте, при свете лампады, он увидел митрополита безмолвно распростертого на полу. Федоров понял, что он отдает в этот момент свои скорби Богу, приносит себя в жертву и набирается сил. Смотря на эту мощную фигуру, лежавшую так неподвижно, Федоров как-то инстинктивно воспринял, что митрополит Андрей — человек страдания, что оно — его удел. И в то же время ему стало ясно, что это страдание не сможет никогда поработить митрополита Андрея, что оно бессильно загасить в нем хотя бы искру того "Фаворского света", который он созерцал в его душе. На другой день, смотря на митрополита, Федоров невольно вспомнил мифического Антея, получавшего новые силы от всякого соприкосновения с землей-матерью, и ему открылась тайна обаяния митрополита, притягивавшего к нему сердца окружающих. В его глазах он увидел "Царство Небесное" и почувствовал, что митрополит, при всей— его мягкости и доброте, как бы родился духовным вождем, наделен его свойствами от природы.

Повидимому, с первого же взгляда, митрополит Андрей тоже правильно оценил исключительные качества Федорова. Он сразу принял его под свое покровительство, стал ему духовным отцом, руководителем научных занятий, а впоследствии и непосредственным иерархическим начальником. В своем отношении к Федорову, митрополиту Андрею было так легко и приятно выражать любовь к русскому народу и христианскому Востоку. Федоров не мог не чувствовать этого, и в нем отвечало митрополиту русское сердце:

"Верю твердо, — писал он в 1909 г., — что настанет время, когда тысячи обращенных с благоговением на устах будут произносить ваше имя". Немного позже, когда их отношения стали особенно близкими, он признался ему:

"Видно сам Господь вел меня к Вам, указывая на Вас, как на светильник, в свете которого я сам направляюсь к "незаходимому свету" и спасу мою душу".

В том же 1909 г. Л. Д. Федорова написала митрополиту Андрею о своем Леониде:

"У меня хранится его письмо из Львова, где он описывает первую встречу с Вами; по его восторженному тону я думала, что он останется у Вас; но во втором письме он говорит, как грустно ему расставаться с Вами. Я недоумевала, зачем же он не остался? Прошли три года; тогда-то я поняла, что не по своей, а по Вашей воле он засел в Риме. Ему было назначено все увидеть, все испытать, все оценить". Материнское сердце, "воспитавшее Леонида для Бога", следило с большой чуткостью за влиянием на него митрополита Андрея. Мать могла только радоваться, что ее сын оказался на его духовном попечении.

"В течение семи лет (т. е. со времени его отъезда из Петербурга), -пишет она, — я зорко следила за ним, и видела, как рука Божия вела его по жизненному пути".

"Благодарю Вас за честь, которую Вы мне оказываете Вашим доверием дать добрый совет Леониду. Но рискованно поправлять работу хорошего мастера, а Леонид — Ваше духовное творчество, так что мой резец может его только испортить. В нравственном отношении он безупречен; те зачатки, которые показались у него в 14 лет, теперь, под Вашим влиянием, развились в большие размеры и прочно окрепли. Я с удивлением смотрю на этого нового человека".

Мы сильно забежали вперед, но это лишь для того, чтобы отметить исключительное значение встречи этих людей, раскрывшееся им самим только впоследствии по тем плодам, которые произошли из нее. Невольно хочется усмотреть здесь большее, нежели событие, касавшееся только судьбы и призвания двух избранных душ. Не является ли эта встреча в некоторой мере и символом, неисповедимых путей Божиих? Не олицетворяет ли исполненное отеческой любви великое ЗАПАДНОЕ сердце митрополита Андрея ПЕРВОЗВАННОГО, раскрывшееся в лице Леонида Федорова христианскому ВОСТОКУ, России, — подлинный Римский Запад, ожидающий, зовущий, принимающий, воссоединяющий в единстве веры, под одним Пастырем, Христовым Наместником? А сердце Леонида Федорова, трепещущее от радости, что выбралось из "грязного болота", не знаменует ли оно и не предвосхищает ли пробуждение русского Востока от многовекового сна недоразумений и заблуждений, воздвигавшихся столетиями не во славу Божию, — стремление к Единству христиан во Вселенской Церкви? Во всяком случае, в дальнейшем повествовании о Российском Экзархе, нельзя не признать лежащей на них обоих печати креста, которой Господь обычно удостоверяет подлинность земной миссии своих избранных. Из Львова Федоров отправился в Рим. Здесь, 31 июля 1902 г., в храме del Gesu он воссоединился со Вселенской Церковью. Сразу же она сделалась для него, как он сам говорит, "не только источником познаваемой истины, но и новой силоамской купелью", из которой он вышел совершенно обновленным. Вскоре после этого события, о. Иоанн Сциславский удостоился аудиенции у Папы Льва XIII и представил ему Леонида Федорова. Папа направил его в основанную им в 6о км. от Рима семинарию "Leonianum" в Ананьи. К этому времени прибыл в Рим и митрополит Андрей и выхлопотал Федорову папскую стипендию. 20 октября, под именем Leonidas Pierre, он поступил в семинарию, в которой протекли в усиленной работе первые четыре года его подготовки к священническому служению. "Годы учения, в особенности в Ананьи, были для меня почти новым откровением, — пишет Федоров в своем письме-исповеди. Строгая регулярная жизнь, ясная, светлая умственная работа, жизнерадостные окружающие меня товарищи, не испорченные современной атеистической культурой, даже самый народ, живой, умный, пропитанный насквозь истинно-христианской цивилизацией, все это подняло меня на ноги и вдохнуло новую энергию".

Начало учения в совершенно новых и непривычных условиях было для Федорова, конечно, делом нелегким, главным образом из-за недостаточного знания языков; итальянского — Федоров не знал совершенно. Не было у него и навыка изъясняться по-латински. Однако, его усидчивость и настойчивость превозмогли постепенно все трудности. Чтобы получить представление о добросовестности Федорова, достаточно просмотреть его студенческие тетради, в которых сотни страниц исписаны на пяти языках ровным, красивым, четким, мелким почерком. Федоров исполнял очень усердно и в точности все предписания, касавщиеся порядка жизни и работы в семинарии. Епископ Ахти, его бывший товарищ и приятель, рассказывает в числе прочего маленький эпизод, характеризующий исполнительность Федорова, но вызвавший, наверное, не одну улыбку у его товарищей в семинарии. По правилам, после обеда, полагался "riposo al tavolino" — "отдых за столом". Новичок Федоров, еще мало знакомый с итальянским языком, понял это предписание по — своему и стал в точности его исполнять. Однажды, во время "отдыха ЗА столом", к нему в комнату вошел префект и застал его лежащим НА столе, с которого он предварительно убрал свои многочисленные книги.

Федоров быстро оценил своих новых наставников-иезуитов и искренне к ним привязался. В 1922 г. он написал тогдашнему Генералу ордена Иезуитов о. Владимиру Ледоховскому, хотя и поляку, но дружественно расположенному к русскому католичеству восточного обряда: "Возвожу очи мои к Вам, досточтимый Отец, как представителю того святого ордена, благодаря которому я получил мое церковное воспитание и которому я обязан за все, что есть хорошего в моей душе". Эти слова несомненно искренни и выражают то, что думал Федоров спустя много лет, когда мог взглянуть более критически на учебные годы в Ананьи. Однако, сказанное нисколько не умаляло в Федорове, в те годы сознания своего личного призвания и связанной с этим самостоятельности характера. В семинарии Федоров послушно и жадно вбирал в себя все, что ему преподавалось, но усваивал он это и перерабатывал в себе, имея всегда в виду свое особое призвание. Он брал, воздавая должное тому, что давали, и тем, кто давал, но при всем этом оставался духовно независимым, не поддавался неизбежным влияниям, которые .могли бы отклонить его в сторону, указать на другой, по-человечески, может-быть, более заманчивый путь, на другую, тоже интересную и полезную область работы. Единственным руководителем его и наставником, строго говоря, был и оставался только митрополит Андрей. Вообще, чтобы правильно судить о Федорове, надо понять до конца его идеи, призвание, миссию. Нельзя брать у него из этого целого что-нибудь одно, оставляя без внимания другое и даже отбрасывая то, что почему-либо не нравится. В то же время нельзя винить Федорова иной раз за слишком строгую прямоту и определенность суждений, как человека, которому компромис был органически чужд. Надо правильно учитывать и его пламенность и ревность в служении делу, к которому он считал себя призванным и в котором его поддерживал своим авторитетом митрополит Андрей.

* * *

Может быть, на первых порах, рассказанный случай с "отдыхом на столе" не был единственным в своем роде; ведь надо учитывать всю ту перемену, какую пережил Федоров за короткое время. Правда, внутренне, он уже достаточно созрел для нее и был к ней хорошо подготовлен. К тому же, ясная цель впереди, которой он все подчинял, побуждала его, шаг за шагом, мужественно преодолевать все затруднения. Однако, это нисколько не сглаживало разницы, между окружающей средой и обстановкой и Петербургом, второй гимназией и Духовной Академией, с его бывшим законоучителем о. Смирновым, инспектором владыкой Феофаном и даже с о. Сциславским в его рабочем кабинете на Невском проспекте. Ничто, происходившее в душе Федорова, не могло ослабить степень новизны и необычность для него новых условий жизни и занятий. В иную, не столь сильную и закаленную душу, могла закрасться сама собой нотка тоски, пусть по "грязному", но все же привычному "болоту". В своем письме-исповеди Федоров сам дает заглянуть в тайники своей души и показывает, как его внутренний мир реагировал на происшедшую перемену: "Здесь я горячо полюбил не только вообще народ, но и в частности наш русский народ. Национальный патриотизм был мне всегда чужд, да и теперь я, говоря по совести, совершенно не понимаю, как можно согласовать с ним христианство. Но сделать что-нибудь для бедного, смиренного русского народа-аскета, или поднять хоть немного дорогих моему сердцу эллинов, стало необходимой потребностью. Свобода итальянской культуры, ее естественность и простота, в соединении с тончайшим эстетическим чутьем, заставили меня почти позабыть страх перед обществом и жизнью. Я сделался порядочным болтуном и искал каждого случая для проповеди и апологетики христианских идей.

Византийская снисходительность и терпимость ко злу уступили во мне место римскому "pereat mundus-fiat justitia". С этой точки зрения я взглянул и на обрядовые несогласия в Церкви и несправедливое отношение римских латиноманов к восточным народам. Остюда желание борьбы и деятельности, желание во что бы то ни стало пробить дорогу, хотя бы даже ценой собственной головы".

Эти строки дают ключ к пониманию Федорова в его отношении к "Восточному обряду". Не тоска по прошлому говорит в нем теперь, а разлитая вокруг "истинно христианская цивилизация", которая помогла ему стать на ноги и дала вдохнуть новую, еще неведомую энергию. Отсюда первое движение Федорова — работать для родного народа-аскета; а это значит, что Федорову нет места в латинстве, как и латинству в его миссии. Таким образом, не связавшаяся с национальностью обрядовая форма влечет к себе его сердце, а его — Федорова — миссия, русская миссия, несовместимая с латинизацией. Личный, легкий успех, если поддаться "латиноманам", не может его соблазнить; стать на этот путь было бы для него равносильным измене.

В августе 1903 года Федоров был в Риме, стоял на площади св. Петра при оглашении имени новоизбранного Папы св. Пия X; он присутствовал и при его коронации. Торжественные латинские церемонии произвели на него глубокое впечатление, но не поколебали нисколько утвердившейся привязанности к восточному обряду. Давление, которое в этом смысле оказывали свыше, хотя и ставило его, как он признался в этом митрополиту Андрею (27-7-1905), в "неопределенное положение", но не могло отвратить его от восточного обряда. Напротив, при характере Федорова, несправедливое отношение "латинян" к "восточникам" только побуждало его работать, бороться, пробивать себе путь. Да, он учился в латинском мире, назидался в нем и обогащался, рос духовно, времени не терял, но все это делал с целью стать хорошим восточником, чтобы привести восточных христиан к воссоединению, в котором они были бы равноправны латинянам в единстве католической веры. Латинизация его лично не могла соблазнять уже потому, что она подрывала в корне идею, за которую он, совместно с митрополитом Андреем, готов был отдать свою жизнь.

Таким образом, в Ананьи у Федорова была ясная цель — учиться; особенно хорошо он старался изучить "контроверзу", чтобы, во всеоружии знания, быть в состоянии преодолевать вековые заблуждения и ошибки. Повидимому, схоластика потребовала от него больше трудау, чем все остальное. Он начал, как обычно, с философии, а после нее, с 1905 г., три года изучал богословие. Фабри был его любимым профессором. Федоров делал для него даже переводы с русского языка на итальянский: переводил ему русских классиков, богословов. Сам он при этом успел перечитать немало русских произведений, главным образом по религиозной философии. Можно предположить, что его знакомство с творчеством Владимира Соловьева относится тоже к этому времени.

Федоров не отдалялся в Ананьи и от о. Иоанна Сциславского; он всегда отзывался о нем с глубоким уважением и благодарностью за помощь, оказанную в подготовке к принятию католичества. Тот его тоже не оставлял, продолжал поддерживать материально и присылал по его просьбе русские книги из Петербурга. Однажды, — надо думать, что это было вскоре после погребения Папы Льва XIII, на котором о. Иоанн присутствовал в Риме, — он даже приехал в Ананью навестить Федорова. О. Иоанн хорошо знал и любил итальянский язык; он пожелал послушать профессора Фабри, который, ради гостя, вместо обычной лекции, сделал доклад об отношении католической Церкви к отделенным от нее восточным христианам. Когда Фабри кончил, о. Иоанн зааплодировал; слушатели его поддержали, устроив шумную овацию любимому профессору Федорова.

Постепенно, Федорову удалось добиться официального признания себя " восточником ", практикующим лишь временно латинский обряд. О своих намерениях он говорил в семинарии открыто, излагая свои планы и мечты о будущем. Он не скрывал при этом, что русский народ знает о религии, вообще, очень мало. Однако Федоров верил, что русские пойдут за выдающимся человеком; чтобы достичь этой цели, необходимо дать народу ясное и объективное представление об учении Церкви, раскрыть главные пункты истории расделения, показать подлинный дух католической Церкви. Федоров много говорил в семинарии о восточном богослужении. Епископ Атти был тогда его соседом по комнате. Ему приходилось не раз слушать упражнения Федорова в церковном пении. Атти признался, что ему, как итальянцу, слышались в нем какие-то погребальные напевы, но Федоров, сожалея о непонимании, какое встречал в среде товарищей, превозносил свое пение и даже сожалел, что не наделен голосом "восточного диакона".

Мечтая о работе в России, особенно среди духовенства и интеллигенции, он считал, что надо начинать с них, а за ними пойдет и народ. При этом он ясно сознавал., какие трудности и опасности сопряжены с этой работой. Он указывал товарищам, что на родине его ожидают Сибирь и тюрьмы. Он не раз говорил им, что "обращение России станет возможным только тогда, когда она пройдет через красное море крови своих мучеников и через многие сугубые страдания своих апостолов". Призвание, заставлявшее Федорова неутомимо работать, готовиться к своей миссии, предуказывало ему уже тогда период преследования и кровопролития; он предвидел, что от народа потребуется большое число мучеников. К предстоящим ему испытаниям, Федоров, по свидетельству товарищей, сознательно готовился подвигами и духовной жизнью, "чрезвычайными умерщвлениями плоти".

Тут существенно меняются и его прежние мысли о монашестве. Оно перестает быть для него "самоцелью", а делается, по его словам, "средством для достижения цели в святой борьбе за попранные права и для миссии на Востоке".

"Внутренний голос говорил мне, — повествует Федоров, — что первая цель монашества — это внутреннее совершенство, без которого другая цель, как бы она ни была свята, не может быть достаточным основанием для вступления в ряды отрекшихся от мира, а миссия, даже самая святая, хотя не от мира сего, однако же в мире, с которым монах, при своем вступлении в монастырь должен порвать совершенно, ибо даже направление к святой цели зависит не от него, а от его руководителей".

Таким образом, Федорову становится ясно, что тот выдающийся ученый миссионер, за которым пошел бы "народ-аскет", должен быть непременно человеком святой жизни. Чтобы трогать сердца людей, мало умения их убеждать, доказывать им очевидные истины; надо носить эти истины в сердце, раскрывать их в любви; нужно действовать силою личного авторитета, который был бы заключен в святости самого проповедника-миссионера. Идея миссии сливается теперь у Федорова с идеалом личного совершенства. Так, постепенно, мысль о монашестве, зародившаяся в четырнадцатилетнем уме, развивается в нем рука об руку с духовным ростом и переходит в стремление использовать силу иночества для дела миссии.

Кажется, что первым видимым успехом Федорова-миссионера и литератора-проповедника было большое письмо, написанное матери в октябре 1905 г. Она сейчас же отнесла его о. Иоанну Сциславскому. "И вот, — пишет она сыну, — когда я зашла к нему через несколько дней после того как у него были студенты (из Духовной Академии), — пришла я к нему во время обеда — он усадил меня за стол. Этот неугомомонный старик стал рассказывать с величайшим восторгом, как восхищались студенты, когда читали Твое письмо. Они говорят: это так современно и хорошо, что надо было бы напечатать". Может быть, здесь для Леонида Федорова прозвучал впервые отклик русских душ, задетых за живое живым словом...

Во все годы учения заграницей, Федоров, через посредство матери, оставался в духовном соприкосновении с Россией, главным образом с Петербургом. В своих письмах, Л. Д. Федорова подробнейшим образом оповещала его обо всех событиях первой революции, захватившей Россию в 1905 г. и бушевавшей особенно сильно в Петербурге. Она описывала происходившее на городских улицах, сообщала о заседаниях Государственной Думы, которую ради сына посещала регулярно, посылала газеты, вырезки, статьи, касавшиеся текущих происшествий. "У меня, — пишет она сыну, — осталась привычка от прежнего осведомлять Тебя обо всем. И я так сильно озабочена, боюсь пропустить что-либо. Может быть, и почти наверно, Тебя-то это и не интересует, но Ты должен знать все; хотя мы и не принадлежим земному царству, но тут задет и смысл духовный, и участь христианской Церкви".

Любовь Дмитриевна радуется за сына, что он в мирном краю, вдали от смуты и волнений, захвативших все слои столичного населения. Особенное впечатление произвел на нее бунт Кронштадского гарнизона, когда "солдаты и матросы разоряли все, что принадлежит казне, хулиганы и босяки грабили все и всех, пьяные стали сжигать дома". "Я не удивляюсь, пишет она, — зверствам нашего народа. Помнишь, ты сказал: если в России будет революция, то французская окажется игрушкой. Твои слова оправдались".

В те дни, многих, даже совершенно непричастных к правительству и не имевших никакого отношения к вершителям судеб Российского государства, которым революция угрожала непосредственно, охватила тревога за собственную судьбу перед разбушевавшейся темной стихией. У Любовь Дмитриевны, в связи с пребыванием сына заграницей, тоже возник было вопрос, что делать, но она его быстро решила раз навсегда: " Я ни за что не уеду из России, и буду испытывать все то, что будет испытывать мой народ. "Ни один волос не упадет с вашей головы, если на то нет воли Отца Небесного". Недаром я ношу на своем кресте изречение: "да будет воля Твоя". Я твердо, бесповоротно решила, да будет все так, как захочет Отец мой Небесный. Если мне суждено мучение, то оно будет .мне дано для очищения грехов; если прольется моя кровь, то она останется на земле вместе с грехами. Я верю, неповинно пролитая кровь очищает дух. И Ты должен будешь радоваться о такой моей смерти. Люди из Царства Божьего не должны смущаться телесной смертью близких; хотя кровь погрустит, но нет таких печалей, которые бы не проходили, потому что земная печаль не может долго тяготить свободный дух; она ему чужда по существу, память сохранится до конца земной жизни. И если эта память чиста, то свободный дух найдет в ней как бы свое второе "Я" и сольется с ней воедино. Мы, кажется, так знаем друг друга, что и после меня ты будешь слышать меня и думать за меня. Как я счастлива, что могу умереть с такой мыслью; в себе я вижу Тебя, и в себе я знаю Тебя (конечно, исключая Твоей чистоты)".

Разлука с сыном давала матери возможность самой видеть в их отношениях то, что при повседневном общении, даже самых близких людей, все-таки заслоняют разные житейские попечения. Ей было несомненно легче выражать свои чувства в письменной форме, чем высказывать на словах. Многое из написанного ею за эти годы разлуки, очень ценно теперь, ибо позволяет заглянуть в материнское сердце, увидеть тончайшие его излучения и уловить самое нежное, а потому и сокровенное в их отношениях. Достаточно взять оттуда несколько отрывков, чтобы войти в мир отношений, связывавших духовно сына и мать, и понять, что матери удавалось в разлуке с сыном оставаться неразлучной с ним и продолжать его охранять. 4-9-1905.

"Поздравляю с днем Твоего рождения и Тебя и себя. Величит душа моя Господа и возрадовался дух мой, что в рожденном плотью снова родился человек духа. С этим-то вторым рождением я и поздравляю Тебя и молю, чтобы до конца моих дней в земной жизни всегда могла поздравлять Тебя— с этим новым рождением ". 25-12-1905.

"Сегодня у нас Рождество Христово. Сегодняшнюю ночь я видела Тебя во сне, будто Ты восходишь на какую-то белую мраморную высоту. Она была так высока, что упиралась прямо в чистое, дивное, голубое небо. Я будто была в гостях у Тебя; сижу у окна и ужасаюсь, куда Ты идешь! А Ты говоришь .мне: "Не бойтесь, я не упаду, дорога прекрасна!" Проснувшись, я молилась, чтобы Господь благословил Твой путь; я твердо уверена, что ты идешь по белому пути, и не свернешь с него, и не остановишься. Эта мысль держит нить моей жизни и дает ей цель и смысл; меня не могут поразить земные несчастья, они для меня слишком бессильны. На все эти страхи и ожидания бедствий, какие нам теперь пророчат, я смотрю как бы одним глазом; не беда, если из полной чаши прольется несколько капель, чаша от этого не опустеет". "Если прекратится вражда, христианство окрепнет, и разум старшего брата возьмет верх и от младшего он возьмет все хорошее и оценит его по достоинству. Нужно непременно, чтобы он оценил, это принесет ему мир, откроет путь к сердцу". 22-5-1906.

"Сегодня день Сошествия Св. Духа, для нас с Тобой — святой и благодатный день. В этот день я как-то вся меняюсь, какой-то внутренний свет меня озаряет, я как бы чувствую новое рождение и ясно сознаю, что я уже не та, что была прежде — робкая, страждущая, боящаяся земной человеческой жизни. В этот день мои глаза поминутно смачиваются слезами; но какие это благодатные и радостные слезы! Все житейское, и мелкое и крупное, от меня отходит, и я чувствую, что дух мой не на земле. Как счастлив человек, который знает, что он не умрет никогда духом".

1. О. Иоанн Сциславский, родился в 1842 г. в Подольской губернии, учился в гимназии и в духовной семинарии в Каменец-Подольске. После рукоположения, начал священническую службу в Морахве, Ямпольского уезда. Однажды имел несчастье отслужить в царский день заупокойную мессу в черном облачении, за что был сослан в монастырь Бернардинцев в Заславию на Волыни, где пробыл четыре года. Здесь напутствовал князя Сангушко и присутствовал при его смерти. После этого, сыну его Роману удалось устроить о. Иоанна на приходе у себя в Словуце. Однако, свадьба князя Романа с княжной Турн-Таксис вызвала какой-то конфликт; в результате, о. Иоанна перевели в Берездов — одно из самых глухих мест на Волыни. Оттуда ему удалось выбраться на приход в Немирово, но вскоре, по проискам недоброжелательных и мало достойных лиц, его перевели в Фастов — местечко в 6о км. к югу от Киева, а оттуда в Каменец-Подольск. К этому времени, перед самым назначением его в Петербург настоятелем церкви св. Екатерины, относится знакомство о. Иоанна с митрополитом Галицким и Архиепископом Львовским Андреем. На этом видном приходе о. Иоанн оставался недолго. По-видимому, и здесь у него нашлись недоброжелатели; в 1903 г., через два года, его перевели в придворную Мальтийскую церковь св. Иоанна Крестителя при Пажеском корпусе на Садовой улице, а потом — в 1905 г. в Крым. Скончался он в 1910 г. в имении Стрыжавцы, в семье Горохольских, в Подольской губернии.
2. Она познакомилась с о. Иоанном в Риме на погребении папы Льва XIII; о. Иоанн снабдил ее входным билетом на заупокойное богослужение. Через него произошло и ее воссоединение со Вселенской Церковью. Когда высшие учебные заведения в Петербурге были закрыты после студенческих забастовок и протестов (1905), ей удалось устроиться при помощи о. Иоанна в Кракове и там продолжить учение. По свидетельству С. А. Лихаревой, благодаря о. Иоанну, не один студент Петербургской Духовной Академии нашел путь ко Вселенской Церкви. Она называет, например, некоего Юрия Покровского, который остался в Италии. Личное влияние о. Иоанна сказалось и на ней, вызвав горячее желание служить делу Единства. Мы встретим ее в 1917 г. опять в Петербурге, куда она прибыла из Манчжурии. С. А. Лихарева, прекрасный знаток древних языков, проявила тогда деятельное участие в начавшейся духовно-просветительной работе под руководством о. Экзарха. В эмиграции, своими статьями и воспоминаниями, она обогатила материал, который собирал кн. П. М. Волконский о восточном обряде в России.
3. Вот самое существенное, что говорится в этом законе: « П. с. з. № 26125 — « Церковные Ведомости » 1905 г.: « XXVI — ОБ УКРЕПЛЕНИИ НАЧАЛ ВЕРО-ТЕРПИМОСТИ: i) Признать, что отпадение от православной веры в другое христианское исповедание или вероучение не подлежит преследованию и не должно влечь за собою каких-либо невыгодных в отношении личных или гражданских праи последствий, причем отпавшее по достижении совершеннолетия от православия лицо признается принадлежащим к тому вероисповеданию или вероучению, которое оно для себя избрало ».
   Подписано: НИКОЛАЙ. Дано в Царском Селе — 17 апреля 1905 г.
4. Впоследствии, в связи с гонением, которому епископ Феофан подвергся во времена Распутина-Саблера, его удалили из столицы. Сначала перевели в Астрахань, где он, по слабости здоровья с трудом переносил тамошний климат. Епископ Феофан попросил о переводе оттуда, и его назначили в Симферополь, а позже в Полтаву, которую он уже как архиепископ покинул во время гражданской войны при отступлении
    Добровольческой армии, а потом эвакуировался из России. Церковная смута и эмиграции и все нестроения действовали на него очень тяжело. Сначала он стал сторонится    активного    участия    в церковных делах, а в тридцатых годах, с переездом во Францию, и совсем от них отошел, сделавшись затворником. При этом он прекратил переписку даже с самыми близкими людьми. Пользуясь молчанием, которое он принял на себя, некоторые лица распространили слух об его помешательстве. Есть основание думать, что внутренне архиепископ Феофан был убежден в истинности католичества. Скончался он незадолго до второй мировой войны и эту тайну, повидимому, унес с собою в могилу, если только не открыл в предсмертных записках.
5. В письме, написанном им в 1935 г. польскому иезуиту о. Иоанну Урбану, из которго мы заимствуем и некоторые другие подробности о пребывании Федорова в Анаяньи.
6. Другими словами в 1912 г., когда, по-видимому, писалась, эта исповедь, о чем речь впереди.
7. « Пусть погибнет мир, но совершится справедливость ».
8. Эти подробности, относящиеся к тому времени, имеют теперь, слава Богу, только исторический интерес для биографа Леонида Федорова. Тем не менее, они важны, чтобы установить существенный факт: восточный обряд не был никем навязан Федорову для каких-либо целей. Напротив, он сам за него боролся. Полвека, протекшее с тех пор, сделали свое дело. Восточный обряд приобрел во Вселенской Церкви равноправие наравне с латинским, и печальное наследие прошлого уже изжито в значительной мере. Восточный обряд не считают больше, как это бывало во времена Федорова, особенно в Польше и в польской среде, обрядовой стороной «схизмы », от которой, при воссоединении с католической церковью, нужно будто бы прежде всего отрешиться, чтобы стать, как говорили тогда, « настоящим католиком».
9. Увы, это были пока только « цветочки»; «ягодки» же, к которым относились слова Федорова, ждали еще впереди. Однако, не забудем, что это « пророчество » Федорова относится к тому времени, когда он еще был гимназистом!

Встреча Федорова в Риче с ассумпционистами Эраром и Борэном. — Знакомство с о. Алексеем Зерчаниновым. — Первый Велеградский съезд. — Юбилейные торжества в Риме в память св. Иоанна Златоуста. — Перемена в отношении о. Сциславского к восточному обряду. — Евгений Францевич Шмурло. — Проект Сазонова об устройстве русской католической Церкви латинского обряда. — Разговор об этом Федорова с монсиньором Бенини. — Предложение Сазонова Федорову основать русскую латинскую церковь в Белоруссии. — Работа Федорова по пересмотру литургических текстов. — Год в коллегии Пропаганды. — Окончание богословского образования в Фрейбургском Университете в Швейцарии.

Усердные занятия Федорова в Папской Семинарии в Ананьи увенчались полным успехом. В 1905 г. он сдал экзамен на лауреата философии, а через два года получил ученую степень баккалавра богословия. Весной 1907 г. он перешел в коллегию de Propaganda Fide на третий курс богословия. В конце мая этого же года Федоров встретил неожиданную поддержку своим мыслям о будущем католичества восточного обряда в России. Два французских ассумпциониста, о. Эрар из Москвы и о. Борэн пз Петербурга, вызвали его в Рим. С первым из них он имел уже случай познакомиться два года тому назад, второго же знал только по письмам матери и о. Сциславского. Из беседы с ними Федоров вынес теперь впечатление, что они, как и вообще все ассумпционисты, хорошо разбираются в русских делах и знают, какими средствами там лучше всего пользоваться для подготовления воссоединения. Если эти ассумпционисты все еще оставались в латинском обряде, то, по их словам, только для того, чтобы лучше укрепить свое положение в России и не возбуждать подозрения поляков. 24 мая, оба они, вместе с генералом их ордена, имели аудиенцию у Папы св. Пня X, который выразил свое удовлетворение их образом действий и открыто заявил, что единственный путь работы для присоединения России — это через священников русского восточного обряда. Эти знаменательные слова очень обнадежили Федорова, показав, что в Ватикане начали понимать важность восточного обряда для этой работы среди русских.

Федоров не замедлил уведомить об этом разговоре митрополита Андрея и со своей стороны попросил его принять меры против перехода русских в латинский обряд без разрешения на то Папы в каждом отдельном случае. Он находил, что если такие разрешения будут даваться легко, без уважительной причины, то тогда "снова повторится история Брестской Унии. Зло надо задушить, пока оно не развилось".

"Теперь, — пишет дальше Федоров, — оба миссионера направляются во Францию и через несколько недель возвращаются в Россию. Кажется, поляки поняли ту опасность, которая будет грозить им, если все русские католики будут собираться около Вас. Из слов ассумпционистов можно заключить, что поляки стараются внушить русским, что они де должны основать свою великорусскую церковь своими силами, и что Ваше влияние отразится на обряде и его чистоте. Я, конечно, поспешил рассеять эти страхи и просил их познакомиться с Вами. Узнав, что Вы принимаете такое горячее участие в судьбе русской церкви, они были очень удивлены; видно было, что они раньше были о Вас совсем противоположного мнения" (27-5-07).

* * *

В середине июня Федоров познакомился с приехавшим в Рим о. Алексеем Зерчаниновым.¹ Цель его приезда заключалась главным образом в том, чтобы исходатайствовать у Папы разрешение для русских католиков оставаться в своем обряде. О. Алексей удостоился аудиенции у св. Отца, во время которой Папа св. Пий X высказал вполне ясно, что Ecclesia sine magna difficultate nunquam permittet переходить из восточного обряда в латинский (т. е. что этот переход будет сопряжен с большими затруднениями). На прощание Папа подарил о. Алексею две медали со своим изображением и преподал ему благословение. О. Алексей остался в восторге от приема. Его глубоко тронула и поразила доброта и даже добродушие, с каким его принял Наместник Христа, до того это было непохоже на знакомое ему отношение русских архиереев к православному клиру.

Во время пребывания о. Алексея в Риме, Федоров постарался тоже выяснить как можно лучше положение русских католиков. Так как в книге о. Алексея "Царство Божие в мире" было много ошибок, то он воспользовался случаем указать ему на сделанные промахи. При этом он ожидал, что о. Алексей станет защищать свои мнения. Однако вышло наоборот: он сам признал, что допустил в своем произведении немало ошибок и неточностей, и сказал, что будет рад, если ему на них укажут. В общем, собеседование с о. Алексеем показало Федорову, что в отношении к восточному обряду они сходятся в существенном. "Именно эта-то книга в связи с польскими возражениями и создала ему репутацию латинника", — пишет Федоров по этому поводу митрополиту Андрею (21-6-07). Все толки о наклонности о. Алексея к латинству Федоров считал тогда чистой выдумкой, хотя и не скрывал, что его все же смутило отношение о. Алексея к вопросу о чистоте и единообразии восточного обряда. В разговоре с ним о. Алексей стал высказывать суждение о том, что в Петербурге должен быть почему-то старо-униатский обряд, в Москве же — чисто восточный, а у старообрядцев еще какой-то Древний. Из этого можно было вывести заключение, что если сделать о. Алексея главой русских католиков, то он станет "кроить обряд по-своему" и являлось опасение, не выступит ли он при этом в роли никем непрошенного реформатора. Сам же о. Алексей как-будто удивлялся слухам о нем:

— Откуда это взяли, что я хочу перейти в латинский обряд?

Отрицательную сторону о. Алексея Федоров уже тогда видел в некоторой излишней самобытности его характера и, конечно, в недостатке систематического научного образования. В этом он был несомненно прав.

* * *

К тому же времени относятся два события, связанные с восточным обрядом. Для Федорова они представляли собою как бы новый шаг вперед к осуществлению заветных желаний, принимавших в его сознании все более ясный и определенный характер, — привести русский Восток к Риму не как бывало раньше, путем компромисных соглашений (в которых Восток третировался как низшее и второстепенное, а латинство — как призванное придать ему постепенно более европейский облик и поднять на высшую культурную ступень!), а воссоединением на началах полного равноправия восточного обряда с латинским в единстве веры.

Первым событием был Велеградский съезд на земле святых Кирилла и Мефодия, созванный летом 1907 г. под покровительством св. Игнатия.² Федоров принял в нем участие под именем Теодора Леонини. Свой отъезд из Рима он постарался обставить и дипломатически " и в строгом " инкогнито ". Кроме двух-трех друзей, посвященных в его тайну, всем остальным говорилось, что он едет на каникулы в Галицию. Перед отъездом Федоров зашел в Посольство, поблагодарил за паспорт и справился о формальностях. Чтобы отклонить, насколько возможно, подозрения русского посла при Ватикане С. Д. Сазонова (будущего Министра Иностранных Дел), он нашел полезным высказать ему в самых неопределенных выражениях свои мысли и предположения о будущем. Выходило так, что если Федоров и заедет в Львов, то только чтобы попросить митрополита Шептицкого, который так хорошо относится к русским, помочь ему как-нибудь устроиться. Может быть там найдется и для него какое-нибудь место, напри пер, учителя русского языка и истории, которое позволило бы ему продолжить занятия по истории и археологии в одном из славянских или немецких университетов. Федоров подчеркнул в письме к митрополиту Андрею, что тут не было ни слова неправды, так как это были только мысли и предположения о будущем, высказанные к тому же без всякого обязательства придерживаться их. Другой вопрос, конечно, что думал про себя Сазонов, тоже дипломат, слушая и наблюдая молодого и пылкого Федорова! Впрочем, он вскоре ему приоткрыл свои мысли.

Федоров прибыл "инкогнито" в Велеград 20 июля. Его выбрали в исполнительный комитет десяти, сразу поставив этим Теодора Леонини в ряд таких известных деятелей того времени как Пальмиери, Жюжи, Гривец, Урбан, Стоян, Шпальдак, Ниаради, Салавиль, Гратье, Ширауб, Франко (албанец) и др. Леонини-Федоров мог здесь действительно радоваться: участники съезда показали полное понимание важности вопроса о восточном обряде, которому был посвящен специальный доклад. В нем говорилось главным образом о принципе сохранения чистоты обряда и ограждения его от латинских форм, нередко искажающих его символику. Было отмечено, что новые проявления католической набожности, появившиеся за последнее время в латинской Церкви (например, культ Сердца Иисусова), могут применяться с успехом и большой духовной пользой и в восточном обряде, однако под непременным условием быть выраженными в формах именно этого обряда, а не в латинских. Как на яркий пример, указывали на культ св. Евхаристии: в то время как мельхиты и албанцы, введя благословение св. Дарами обособленно от литургии, выразили его в чисто восточной форме, русины, под влиянием польского клира, переняли это благословение в чисто латинском виде. Было указано, что и здесь одним из препятствий является незнакомство западных христиан с восточным обрядом, а это нередко приводит к довольно печальным последствиям. По мнению Пальмиери, подобные заблуждения и ошибки происходят оттого, что народу не дается ясного представления о разнице между догматом и обрядом, и что с давних пор укоренились странные воззрения на обряды: латинский обряд считается почему-то аристократическим, а восточный — плебейским. Поэтому на восточного священника латиняне смотрят как на представителя какой-то низшей расы. Пальмиери подчеркнул что такое положение идет вразрез с учением католической Церкви. Участники конгресса особенно настаивали на проповеди единения и взаимного сближения в духе любви и мира, рекомендуя священникам, сочувствующим этим идеям, совершать хотя бы раз в месяц литургию с молитвами об уничтожении церковного расделения. Помимо этого, все высказались единодушно за необходимость иметь центр для будущей работы католичества в России; и таковой они усматривали в начинаниях митрополита Андрея Шептицкого. Участие Федорова в работах конгресса имело большое значение и для него самого, так как он познакомился с рядом выдающихся лиц и мог продумать и переработать с ними ряд вопросов, имевших прямое отношение к его будущему служению. Кроме того, он начал здесь более деятельно помогать митрополиту Андрею в его трудах, связанных с Россией.

Вторым радостным событием в том же году были для него юбилейные торжества в Риме в память св. Иоанна Златоуста (+ 14 сентября 407 г.) по случаю 1500-летия со дня его смерти. Но по ряду обстоятельств празднество было отложено и состоялось 12 февраля 1908 г. Торжественную литургию в Sala Beatificationis, над входом в собор св. Петра, в присутствии Папы св. Пия X, совершил Антиохийский (мелхитский) Патриарх Кирилл VIII, в сослужении шести восточных епископов, в том числе и митрополита Андрея, и двадцати архимандритов и священников. Федоров принимал участие в этом богослужении в качестве иподиакона.

* * *

Перед самым отъездом в Велеград, когда материальное положение Федорова было особенно незавидным (у него оставалось 270 лир, ровно столько, чтобы кое-как дотянуть до конца каникул), он получил письмо от о. Иоанна Сциславского, в котором тот уведомил, что впредь не сможет оказывать ему никакой помощи. Федорову, который никак не ожидал этого именно в данный момент, отказ о. Иоанна был особенно неприятен еще потому, что сопровождался, сообщением о его полной перемене к восточному обряду, с которым якобы "сопряжено все возмутительное и отсталое в России". По его словам, "настоящие русские питают непреодолимое отвращение к византизму и татарщине"; "только люди, столь далекие от народного быта, как наши французы,³ видят все вверх ногами" . "О. Зерчанинов чуть не плачет"; "просто не хотят этого обряда ". " Полонизм оказался отличным проводником католицизма".

"Дальше этого итти уже некуда! ", — воскликнул Федоров в письме к митрополиту Андрею (10-6-07). "О. Сциславский совершенно потерял голову и не думает ни о чем другом, как только об обращении русских в латинский обряд. Он понимает все совершенно навыворот и, как видно, повсюду старается разрушать идею о восточном обряде". При создавшемся положении и в виду приближавшегося времени отъезда в Велеград (как на беду, будущий "Теодор Леонини" должен был сшить себе штатское платье и прикупить белья), Федорову не оставалось ничего другого, как написать откровенно о своих материальных делах митрополиту Андрею. Не прошло и двух недель, как он уже благодарил владыку за скорую и отеческую помощь, "вполне его обеспечившую и освободившую от всяких треволнений за свою участь".

Но было бы неосновательным винить о. Иоанна за его перемену мыслей. Как ни печально было это само по себе, но он в итоге только стал на общую польскую линию и перестал быть исключением. Федоров же имел от этого двоякую пользу. Во-первых, о. Иоанн подготовил его к тому, с чем ему вскоре пришлось самому встретиться в Петербурге, а во-вторых он от этого еще больше приблизился к митрополиту Андрею. Всякая тень компромисса на этой почве отпала; Федоров стал совершенно свободен и независим; теперь не было больше никого между ним и митрополитом Андреем, и отныне никто не мог влиять на отношение Федорова к последнему. Но было бы несправедливым забыть из-за этого или хотя бы умалить ту важную роль, какую о. Иоанн сыграл в свое время в жизни юного Леонида.⁴

* * *

Занятия в коллегии Пропаганды начинались только 2О ноября. По возвращении из Велеграда и Львова, Федоров решил использовать оставшееся у него свободное время, чтобы посетить некоторых лиц и поговорить с ними о вопросах, связанных с католичеством восточного обряда в России. Первый визит был к профессору Евгению Францевичу Шмурло, официальному представителю в Риме русской Академии Наук. Тогда это был уже седой человек, лет под шестьдесят, однако еще вполне бодрый. Он принял Федорова очень радушно и сейчас же повел разговор на религиозные темы. Е. Ф. Шмурло как раз изучал сношения Польши с Россией, обращая особенное внимание на развитие Унии. В завязавшемся разговоре, Федоров, не выступая открыто за католичество, проводил только идею, что разделение Церквей зависит больше от взаимного непонимания и исторически сложившихся условий, чем от догматической разницы, и что все сочувствующие соединению Церквей должны путем научных работ стремиться к достижению сближения Востока с Западом. Шмурло с восторгом слушал эти слова и заявил себя горячим поборником церковного единства. Он имел разрешение работать в архивах Пропаганды, за что был очень признателен; в кабинете у него висел портрет Папы. Расстался он с Федоровым вполне дружески, предложив ему пользоваться своей собственной, интересной и довольно богатой библиотекой. Следующий визит Федорова был к Сергею Дмитриевичу Сазонову. Он принял Федорова очень ласково и познакомил со своим помощником Шиллингом. Последний произвел на Федорова впечатление человека даже "более хладнокровного и дипломатичного, нежели Сазонов, но не особенно верующего": "нечто вроде петербургского чиновника, только формально числящегося в православной церкви". Федоров выяснил, что русское правительство совершенно оставило мысль об унии, а хочет решить вопрос о католичестве устройством русской католической Церкви латинского обряда, в которой вне литургические богослужения — "officia supletoria" ("дополнительные богослужения"), так же как и проповеди в церкви, были бы на русском языке, подобно тому как поляки и литовцы имеют их на своем родном языке. Этим правительство устранило бы унию с ее восточным обрядом и, при существовавшем тогда положении вещей, проводившуюся полонизацию русских католиков латинского обряда. Такое решение вопроса, конечно, не могло быть нисколько опасным для православия, так как в латинский обряд не перешел бы никто из народа, кроме разве нескольких десятков тысяч человек в западных губерниях. Более того, в умах русских еще сильнее утвердилось бы убеждение, что католичество остается латинством, даже если из него исключить польский элемент.

Чтобы достигнуть своей цели, правительству были нужны русские священники латинского обряда, которые в латинско-католической церкви сумели бы отстаивать свою национальность от полонизации. Сазонову, повидимому, было ясно, что если бы у русских католиков латинским священником был литовец или поляк, то он неминуемо старался бы парализовать в своем приходе влияние русского языка, да к тому же, что самое главное, и сам не был бы в состоянии хорошо проповедовать по-русски. Словом, Сазонов предложил Федорову, не более и не менее, как приход, если только он выразит желание сделаться священником латинского обряда в России. Когда Федоров противопоставил этому плану Восточный обряд для русских католиков, то Сазонов ответил:

— Это никому не нужно, этого никто не спрашивает, все равно это ведет к латинству.

Федоров, как мог, принялся доказывать всю неосновательность подобного взгляда, и тогда Сазонов, не удерживаясь больше, сказал: — Что вы думаете, разве мы враги самим себе? Разве мы не понимаем, что такая уния будет органом пропаганды украинофильства? В связи с этим, вопросу о рукоположении Федорова Сазонов давал другой оборот: он советовал ему подать прошение о рукоположении в России и отнюдь не делать этого в Галиции.

Сообщая об этом разговоре митрополиту Андрею (4-11-07), Федоров просил его посетить в Риме Сазонова, чтобы самому объяснить ему всю неосновательность высказанных опасений и указать, что если из Галиции будут отправляться в Россию, в качестве приходских священников, только "москвофилы",⁵ то они не только не будут распространять украинофильских идей, но, напротив, как противники " украинофи-лов ", будут стараться парализовать их влияние.

Под впечатлением разговора с Сазоновым, у Федорова возникло опасение, как бы церковные круги в Риме, плохо осведомленные о положении дел в России, не попали в устроенную здесь ловушку, польстившись на надежду латинизировать русскую церковь. Вскоре Федорову пришлось убедиться, что римская прелатура, действительно, относится сочувственно к Сазоновскому проекту. Благодаря Вере Константиновне Белен, уроженке русской Украины, бывшей замужем за французом и работавшей на литературном поприще над сближением и ознакомлением западного общества с Россией и русской церковью, хорошо знавшей кардинала Рамполлу, считавшегося другом России и Франции, и других римских прелатов, Федоров встретился у нее на квартире, вечером, за чашкой чаю, с монсиньором Бенини. Еще до отъезда в Велеград, Федоров посещал его на квартире, имея в виду привлечь Бенини к участию на конгрессе, от чего тот тогда отказался, сказав, что у него нет никаких сношений с восточными и что он совсем не занимается вопросами их обряда. Однако теперь он сам заговорил о Велеградском съезде и с большим удовольствием слушал рассказ Федорова, останавливаясь на разных подробностях. Повидимому, желая захватить его врасплох, Бенини⁶ неожиданно задал вопрос:

— А скажи-ка мне, любезнейший Федоров, правда ли это, что митрополит Шептицкий хотел бы главенствовать со своими украинцами?

— В каком смысле, монсиньор?, — спросил в свою очередь Федоров.

— Да не знаю; скажем, чтобы устроить патриархат или что-нибудь в этом роде!

Когда зашла речь об обряде и присутствующие — Федоров, В. К. Белен и ее муж — стали доказывать, что нельзя говорить о возвращении России к единству Церкви без сохранения восточного обряда и что, прежде чем заниматься этим вопросом среди русских, надо узнать их со всех сторон, то есть с культурной, религиозной, психологической стороны и т. д., то Бенини стал уверять, что теперь Россией занимаются. Тем не менее, у Федорова создалось впечатление, что в руководящих кругах Рима все-таки склонны смотреть на католичество в России глазами Сазонова и русских аристократов. Бенини думал, что латинский обряд, если он не будет проводником полонизации, не встретит среди русских такого противодействия как среди греков, армян и сирийцев, так как русские уже давно вошли в западно-европейскую семью и в значительной мере потеряли свой "восточно-азиатский" облик:

— Те из русских, которые хотят остаться в восточном обряде, пусть остаются, но и те, которые хотели бы перейти в латинство, не должны быть удерживаемы, так что и волки будут сыты и овцы целы. Кто захочет стать латинянином, пойдет в приход "А", где проповедь и дополнительные богослужения будут на русском языке; кто захочет быть восточником, пойдет в приход "Б", где господин Федоров отслужит ему обедню со всей восточной помпой.

На замечание Федорова о вредном последствии смешения обрядов, о повторении печальной истории Брестской Унии с переходом аристократии в латинство, Бенини ответил уклончиво, что "все сгладится само собою", и на этом разговор кончился. К тому же он был, несомненно, беспредметен в части, касавшейся прихода "Б" с Федоровым во главе, так как русское правительство, высказавшееся устами Сазонова за "А", ни при каких условиях не согласилось бы на "Б", которое рисовалось тогда воображению Бенини. Федорову стало ясно, что Бенини "пел с чужого голоса":

— Какие-нибудь русские интеллигенты, раболепствующие перед западными идеалами, представили ему русский народ таким, каким они хотели бы его видеть. Очевидно, что эти лица, купно с поляками, стараются уверить ватиканских прелатов в единоспасающем значении латинского обряда в России.

Таково было заключение Федорова, которое он не преминул сообщить владыке Андрею. К чести Бенини он подчеркнул, что тот добросовестно взвешивает все pro и contra, так как в тот вечер было условлено, что Федоров снова посетит монсиньора Бенини, и тогда разговор о проекте Сазонова будте продолжен.

Федорову было совершенно ясно, что русское католичество латинского обряда не только не опасно правительству, но даже очень полезно. Прежде всего оно воспользуется им для борьбы с действительным "конкурентом" православия, — с католичеством восточного обряда, а затем создание латино-русской церкви, явится противовесом латино-польской. Наученное историей Брестской Унии, русское правительство отлично понимало, что оба направления — русско-восточное и русско-латинское — не будут мирно развиваться бок-о-бок, а вступят в соперничество. Начнется, по выражению Федорова, "душехватство", а вместе с ним и ослабление силы католического движения в России. И вот, когда русские ксендзы и восточные попы-католики будут вырывать друг у друга русские души, правительство будет спокойно за судьбу синодального православия.

С Федоровым, Сазонов потерпел тут явную неудачу. Однако, он на этом не остановился и при случае пошел дальше, выступив с новым предложением. Сазонов пообещал Федорову "все блага земные, вплоть до епископства, за основание католической церкви латинского обряда в Белоруссии". Этим он, конечно, не мог ни смутить ни соблазнить Федорова, которому сразу же стало ясно, чего правительство хочет достичь этим путем. Федоров понял, что в интересах правительства стоит даже возвеличивать латино-русскую церковь, играя на том, что католичество стоит вне национальных предрассудков, и что государство будет строго следить за тем, чтобы эта церковь не ополячилась и уж, наверно, не поскупится на деньги и ордена, чтобы привязать к себе русских ксендзов, сделав их верными слугами департамента иностранных исповеданий.

Федоров предвидел, к чему все это поведет. В Рим будут поступать правительственные донесения, одно другого лучше, о русских ксендзах, будет проводиться та мысль, что они не только не опасны правительству, но являются действительно преданными отечеству и царю. Ясно, что всякий русско-латинский ксендз всегда будет иметь на своей стороне правительство в своих столкновениях с польской иерархической властью, а если будет основано русско-латинское епископство, то, выбрав себе человека "по сердцу своему", правительство весьма легко переработает его в нового Сестренцевича.⁷ В каком же положении окажется польская духовная власть при столкновении с русскими ксендзами шовинистического характера? Ведь за плечами русских ксендзов будет стоять правительство, готовое забить клин в тело Церкви!

Федоров понимал, что правительство могло бы сделать то же самое и с униатами; но тогда будет угрожать опасность распадения православия, а тут: "I Богу свiчка i чортови огарок". Что же будет с честными русскими ксендзами, которые не захотят плясать под правительственную дудку? Поневоле они будут ближе тесниться к полякам и потянут за собой свою паству, и в конце концов все это потонет в польском море...

Нет, Федоров крепко стоял на своем пути, и поколебать его Сазонову было не по плечу. Однако, тем самым Федоров предрешал и свою дальнейшую судьбу в царской России. Какую роль мог сыграть впоследствии Сазонов, в качестве министра Иностранных Дел, в ссылке Федорова в Сибирь, — нам неизвестно.

* * *

В Риме Федоров закончил начатую еще в Львове работу по пересмотру литургических текстов. В Пропаганде он нашел старинные венецианские и римские издания, на основании которых, по его мнению, некоторые места было необходимо исправить. При этом он старался сохранить текст синодального издания по возможности неприкосновенным, удалив из него лишь произвольные вставки и чисто русские наслоения (отклонения от древнего текста; лишние рубрики, заключавшие в себе явное заблуждение, как, например, запрещение причащать частицами святых; изобилие "царесловия " и т. п.) и приблизив к греческим евхологиям, как древним, так и новейшим. Федоров тщательно избегал всего, что могло бы хоть сколько-нибудь навести на подозрение в латинизации и остерегался вводить рубрики из униатского служебника, (хотя некоторые из них он считал очень хорошими), чтобы в будущем не оказаться связанным предписаниями, неизвестными русской церкви. Он использовал для своей работы и труд лучшего русского литургиста Петровского, составившего для юбилейного года "Историю славянской редакции литургии св. Иоанна Златоустого".

Практически, предложенные Федоровым поправки, сохраняя за литургией строгую древность, уничтожали "царесловие" и, в общем, сокращали ее минут на двадцать. Он думал, что русские это одобрят, ибо они уже давно жалуются на длительность службы и на беспрерывное поминовение "благочестивейшего, самодержавнейшего...".

Эта работа, которую Федоров выполнил для митрополита Андрея, имея в виду будущих русских католических священников, была, несомненно, очень полезна и ему самому, так как дала возможность основательно изучить восточный обряд. Все им написанное он переслал митрополиту Андрею 25-1-08, за несколько дней до начала римских торжеств.

Федоров начал занятия в коллегии Пропаганды зо ноября 1907 г. Вспоминая впоследствии этот переход, он заметил (1-8-21): "Когда я из Ананьи попал в Пропаганду, то мне показалось, что я из гимназии попал в сельскую школу". Однако, уже в мае следующего года, Федоров был вынужден прекратить занятия в Пропаганде. В посольстве ему дали ясно понять, что если он будет и дальше учиться в "иезуитских учреждениях", то ему запретят обратный въезд в Россию. Федоров, видевший единственную цель своей жизни в будущей работе на родине, даже если это окажется связанным для него с мученичеством, конечно, не мог не принять во внимание такую угрозу. По совету митрополита Андрея, он оставил коллегию Пропаганды и направился продолжать учение в Фрейбургский университет в Швейцарии, которым ведали доминиканцы. Там его зачислили в ноябре 1908 г. под именем американца Антонио Кремони.

Жизнь Федорова в Фрейбурге протекала тихо и мирно. Он находил Фрейбургский университет очень хорошим в воспитательном смысле, так как будущим священникам давалась здесь прекрасная пастырская подготовка. Между тем, для желающих подвизаться на чисто научном поприще, постановка дела у доминиканцев имела по его мнению и свои слабые стороны. Дисциплина, особенно по сравнению с Пропагандой, была здесь не из строгих. В Пропаганде, согласно правилам, Федоров мог писать только четыре письма в месяц; он даже просил митрополита Андрея не присылать ему книг прямо в коллегию, а через третье лицо, для передачи ему, "а то", говорил он, "у нас боятся всяких внешних книг и журналов, и часто получающих их склонны подозревать в модернизме"! Тем не менее, несмотря на то, что дисциплина была здесь слабее, в Фрейбурге царила строгая нравственность, и соблазнов городской жизни не было никаких. Митрополит Андрей мог написать матери Федорова такие слова:

"С радостью могу сообщить Вам самые лестные сведения о Вашем сыне: занимается он усердно, ведет себя благородно, и потому все относятся к нему с вниманием и любовью".

Федоров использовал годы пребывания в Швейцарии, чтобы изучить немецкий и французский языки; по-французски он говорил уже довольно хорошо. 18 июня 1909 г — он отлично сдал последний экзамен и закончил свое семилетнее духовное образование. Если оглянуться назад, то какой путь был у него уже позади со времени отъезда из Петербурга!

1. О. Алексей Зерчанинов родился 9 марта 1848 г. в Большом Мурашкине, Нижегородской губернии, где отец его был настоятелем церкви. В августе 1858 г. поступил в Нижегородскую Духовную Семинарию, которую окончил в июне 1871 с правом поступления в Духовную Академию. Он сознательно не воспользовался этим правом, чтобы скорее стать священником и отдаться пастырской работе, к которой чувствовал призвание, 10 сентября он женился и 15 октября 1871 г. был рукоположен в священники Нижегородской епархии. За время священнической службы, о. Алексей был законоучителем в шести училищах, из которых одно было устроено на его собственные средства, был протйвораскольничьим миссионером имел звание председателя церковно-приходских школ и благочинного. Миссионерская работа побуждала о. Алексея тщательно изучать учение православной церкви. Творения св. Отцов, история соборов и литургические сочинения, преимущественно православного издания, заставили его усомниться в истинности официального русского православия и вскоре он, без чьего-либо влияния, собственными усилиями, пришел к твердому убеждению в истинности католической Церкви. Один польский священник, о. Мариан Фульман, высланный из Влоцлавска в связи с делом о закрытии Духовной Семинарии в Кельцах, находился в это время на поселении в Нижнем Новгороде. 9 января 1896 г. он принял втайне о. Алексея в сущем сане в католическую Церковь, о чем и составил акт, пересланный затем Петербургскому митрополиту Симону Козловскому. Не зная, как поступить с таким необычным актом, митрополит приказал вшить его в « дело » о своей службе; он полагал, что там для него будет самое безопасное место. Принять же о. Алексея в свою юрисдикцию 0н никак не мог, так что о. Алексей и после перехода в католичество остался, как и был, благочинным села Борисова, Арзамасского уезда Нижегородской губернии. Однако, своих католических убеждений он не скрывал; на него донесли, и в результате, в ночь на 3 июля 1898 г., в его доме был произведен обыск, за которым последовал арест о. Алексея; библиотеку его уничтожили, а все книги и журналы католического издания конфисковали. Самого о. Алексея, распоряжением духовных и гражданских властей, без всякого суда и следствия, препроводили в Суздальскую тюрьмуч при Спасо-Евфимиевском монастыре для духовных « преступников ». Там он, ли шенный возможности священнодействовать, пробыл под надзором духовного начальства и полиции до января 1901 г.
   В начале 1900 г., русская католичка Наталия Сергеевна Ушакова, просила Императрицу Марию Федоровну заступиться за о. Алексея. По воздействию Императрицы на обер-прокурора К. П. Победоносцева, о. Алексей был выпущен из тюрьмы  на свободу, но под условием проживать безвыездно в Нижегородской губернии, на хуторе, который он приобрел на свои сбережения незадолго до ареста. Жена его должна была остаться в селе Борисове на положении вдовы священника. На хуторе о. Алексей завел себе небольшое хозяйство, сам работал на огороде, питался с него картофелем и репою; устроил домашнюю часовню и даже тайную школу и снова занялся чтением. К нему переехал старший сын Юлий, бывший уже приходским священником. О. Алексей тайно перевел его в католичество. Жена и остальные дети не последовали его примеру и остались православными. Федоров, еще в бытность свою в коллегии Пропаганды, стал переписываться с одним из его православных сыновей О. Юлий выразил желание познакомиться с Федоровым, но не дожил до этого, т. к. вскоре заболел чахоткой и умер.
   О.  Алексей любил не только много читать, для собственного назидания, но и много писать для назидания других. Первое его произведение озаглавлено « ЦАРСТВИЕ БОЖИЕ В МИРЕ », с подзаголовком: «Компиляция материалов, прочитанных деревенским дилетантом ». Этот труд, написанный во время заключения в Суздальской тюрьме (о. Алексей писал там гусиным пером и самодельными чернилами, пользуясь каждым клочком бумаги, какой только удавалось достать), представляет опыт апологии католичества на основании материалов, появившихся в русской религиозной печати, и распадается на 12 частей. Вследствие своей разнородности и множества дополнительных примечаний, разбросанных и внизу страниц и в конце книги, компиляция эта представляет собою довольно нестройное целое, что, впрочем, не укрылось и от самого автора, который « вместо предисловия » счел нужным сделать следующую оговорку: « ...Настоящее сочинение не есть в собственном смысле сочинение, т. е. связное, логически-последовательное изложение мыслей об известном предмете, но только более или менее удачная компиляция материалов, находящихся в разных анти-католических сочинениях, относящихся к учению о Царстве Божием, то есть Христовой Церкви ». Тем не менее труд о. Алексея свидетельствует об его начитанности и показывает наглядно, как он, совершенно самостоятельно, изучая и сопоставляя написанное против католичества, пришел к убеждению в его истинности и из антикатолического материала составил своего рода апологетику католичества.
   Другое большое произведение о. Алексея, беллетристического характера, « НЕПОКЛАДНЫЕ ЛЮДИ», издано (в 1904 г. в Кракове) под псевдонимом А. Н. Звездина. Напечатали тогда только первый том, продолжение так и осталось в рукописи. В предисловии о. Алексей уверяет, что изобразил почти фотографически жизнь православного русского духовенства, на которую сам смотрел или с которой ознакомился — по рассказам отца, матери и родных. В сочинении сем изображена голая правда без всяких увеличений и прикрас... Жизнь православного духовенства снята здесь прямо с натуры и показывает, к чему это духовенство приводит светская власть или цезаропапизм ». Для автора, как русского священника, было бы, пожалуй, лудше, если бы его « голая правда » совсем не увидела свет. Хотя она и свидетельствует об его литературной работоспособности, но в то же время немало говорит об его слишком своеобразной одаренности. Пережитое гонение, конечно, не могло не оставить в его душе очень горького следа; оно выявило ему наглядно печальное состояние многого в дореволюционной синодальной церкви и дало испытать темные стороны церковного управления. Но все же, в своей « голой правде» о. Алексей зашел довольно далеко, много дальше, чем Гусев-Оренбургский.
   Печатали и распространяли его КНИГУ поляки. Да и вывез рукописи о. Алексея из России тоже польский иезуит о. Генрих Подынковский, которому удалось несколько раз пробираться в глубину запретного для иезуитов края России. В ОДНУ ИЗ  своих поездок он посетил о. Алексея в его заточении на хуторе и взял с собой заграницу, как рассказывает об этом иезуит о. Урбан, « полные портфели рукописей » изданием которых: и занялись австрийские поляки.
   В 1905 г., революционное движение и общее брожение в России, вызванное неудачной войной с Японией, позволило Н. С. Ушаковой выписать о. Алексея в Петербург. Сначала ему пришлось все же скрываться и проживать вне столицы, в пограничном с Финляндией местечке Белоострове, где у Н. С. была дача. После манифеста 17 октября 1905 г., о. Алексей перебрался в Петербург. В 1907 г. Н. С. устроила ему возможность поехать заграницу. О. Алексей побывал тогда в Риме, где имел аудиенцию у Папы св. Пия X, в Лурде, в Львове у митрополита Андрея, и провел некоторое время в Закопане; здесь он служил в иезуитском костеле литургию по восточному обряду.
2. Группа западных богословов, главным образом чехов, начала издавать в 1905 г. журнал на латинском языке « Slavorum litterae theologicae», задачей которого было ознакомление западного мира с современной славянской ДУХОВНОЙ литературой. Журнал помещал статьи о различиях между католичеством и православием, давал библиографические обзоры, печатал рецензии и т. п. Центром этой работы была Прага. В 1907 г., в Моравии, у могилы св. Мефодия, состоялся первый конгресс богословов, стремившихся к развитию духовних отношений между Востоком и Западом; второй последовал в 1909 г. и третий в 1911 г. Участниками конгрессов были почти исключительно католики; впрочем, на третьем конгрессе фигурировали уже православные, участвовавшие лично в работах или приславшие свои заявления и приветствия. Отчеты об этих съездах печатались на двух языках — латинском и русском. На третьем съезде присутствовал корреспондент петербургской церковной газеты «Колокол» (издававшейся известным тогда синодским чиновником, церковным публицистом-миссионером В. М. Скворцовым) Леонтий Воронин, доцент русского языка в Венском университете, человек крайне правого направления («идеальный черносотенец» по выражению Федорова). Руссофильство чехов и торжественная восточная литургия, которую служил преосвященный Епифаний в сослужении 10 священников и 2 диаконов в присутствии более 3000 молящихся, произвела на него очень сильное впечатление. Л. Ф. Воронин подружился с Феодоровым, много говорил с ним об унии, даже пел в хоре во время обедни. В « Колокол » он послал прекрасную статью о съезде, но редакция исказила ее до неузнаваемости. После сезда У Воронина завязалась личная переписка с Федоровым.
   Католический епископат поддерживал съезды и принимал участие в заседаниях. Митрополит Андрей был в числе инициаторов и председательствовал на первом конгрессе. В своем вступительном слове он объяснил цели, которые ставят себе Велеградские конгрессы, и принципы, которыми руководствуются последователи Кирилло-Мефодиевской идеи. Он особенно подчеркнул два существенных пункта:
   1) Эти съезды — собрания ученых, задавшихся целью исследовать, всесторонне и с полной объективностью, спорные вопросы, разделяющие Восток и Запад; участники их отнюдь не являются группой миссионеров, готовящихся к походу на русскую церковь; митрополит выразил сожаление, что некоторые русские богословы поняли задачи конгресса превратно. 2) В некоторых польских журналах появились ложные слухи о задачах съезда, якобы стремящегося к пропаганде панславянских идей, а не к церковному единению, тогда как всякая мысль о такой пропаганде в корне чужда этому конгрессу. Если славяне и составляют на нем подавляющее большинство, то причина этого должна быть понятной всякому непредубежденному УМУ. « Ведь не наша вина в том, — сказал митр. Андрей, — что соединение Восточной и Западной Церкви стало как бы славянским делом; если восточные славяне, по числу верующих, составляют подавляющее большинство в Восточной Церкви, не соединенной с Римским Престолом, и не малую часть среди тех, которые находятся в единении с ним, то что же странного в том, что дело церковного единения славяне считают как бы своим собственным. А если западные славяне, тесно связанные с восточными языком и культурой, помогают своим восточным братьям, то и это слишком понятно. Да не будет того, чтобы к священному делу вселенской веры, к делу единения Церквей, стали примешиваться политические вопросы ». Речь митрополита Андрея, вызвавшая общее одобрение участников, явилась как бы декларацией съезда.
   Последующие съезды дали не только возможность вести обмен мыслей по ряду жизненно важных вопросов, но и установить контакт с представителями православного мира (на втором съезде председателем восточной комиссии был известный протоиерей Мальцев). Отдельные ветви Восточной Церкви, находящиеся в единении с Римом, получили здесь возможность поддерживать друг с другом более тесную связь. Орган конгресса « Велеградский Вестник » печатался в числе 3000 экземпляров.
   На всех трех конгрессах участвовал Леонид Федоров. О третьем конгрессе он написал интереснейший отчет митр. Андрею, который на нем не присутствовал. Здесь мы забегаем вперед, чтобы отметить значение этого отчета для суждения о самом Федорове в те годы. Отчет обнаруживает его знание и понимание люден, умение завязывать и поддерживать отношения с ними, проводить свои мысли, где НУЖНО и можно — сглаживать расхождения, где нельзя — смело и решительно восставать против неправильно мыслящих и действующих, вредящих делу, которому Федоров себя посвятил. Смелость и решительность его суждений, характеристики участников и группировок, какие он дает, показывают в то же время, как близко он успел подойти к митр. Андрею, как тесно был связан с ним в общем деле, а также и то, как митр. Андрей доверял Федорову, как ценил его и считался с ним в той части своей работы, которая становилась по-преимуществу Федоровской.
3. По-видимому, намек на петербургских ассумпционистов о. о. Буа и Борена.
4. Федоров просил Н. С. Ушакову высказать ему свое мнение об о. Иоанне, которого та хорошо знала в Петербурге. Вот что она написала в ответ: « У меня к нему непреодолимое недоверие. Я верю, что он умный и очень добрый человек, отличеый и даже редкий священник, но я не верю в его любовь к России и к русским. Он поляк до мозга костей и проникнут, может быть, и бессознательно презрением ко всему русскому, в том числе и к русской церкви. Для поляка все это очень понятно, и я его не осуждаю. Эти чувства созданы и оправдываются ходом истории, но все же с ними надо считаться, а в данном деле особенно; вот почему полагаю, что о. Сциславский не может быть нам полезен, а при случае окажется даже вредным ».
5. Иначе говоря, « руссофилы », имевшиеся в Галиции главным образом среди довольно многочисленных консерваторов-москвофилов; оставаясь верными католичеству, они симпатизировали тогдашней официальной России.
6. Монсиньор Умберто Бенини был профессором в « Пропаганде » и написал известную в свое время книгу « Storia sociale della Chiesa »; очень талантливый человек, хотя и немножко склонный в своей деятельности к интригам. Будучи помошником секретаря в Конгрегации Чрезвычайных Дел, по своей инициативе организовал информационный центр и издавал информационный бюллетень. Благодаря этому был прекрасно осведомлен обо всем, происходившем в мире. В 1911 г. на его место бьл назначен монсиньор Пачелли, будущий Папа Пий XII.
7. Станислав Сестренцевич Богуш, имя которого сделалось почти нарицательным, был Белорусским викарным епископом Виленской епархии, к которой принадлежала большая часть католиков, перешедших к России по первому разделу Польши. Человек в высшей степени честолюбивый, заботившийся прежде всего о своей карьере и личном благополучии, он относился безразлично к интересам Церкви и был послушным орудием в руках русского правительства. Им воспользовалась Екатерина II чтобы подчинить себе латинскую Церковь. Не испрашивая согласия Рима, она назначила Сестренцевича епископом всех католиков в России и подчинила ему католические монашеские ордена. После этого она отделила Белорусский викариат от Вильны и образовала самостоятельную Белорусскую епархию (1773/4), с кафедрой в Могилеве и с управлением по образцу православных консисторий. Во всем этом Сестренцевич был послушным ее исполнителем.

Мысли митрополита о проповеди Единства Церкви и работе в России; его канонические права. — Первая аудиенция у Папы св. Пия X в феврале 1907 г. и Его решение. — Назначение о. Алексея Зерчанинова наместником митрополита Андрея в Росии. — Аудиенции 14 и 22 февраля 1908 г. — Полномочия митрополита Андрея и пророческие слова св. Пия X.

В те годы, когда владыка Андрей занял кафедру митрополита Галицкого, всякому католику, знакомому с положением духовных дел в Российской Империи не могло не быть ясно, что абсолютизм формы правления был одним из главных препятствий, мешавших России вернуться к единству католической Церкви. В России православие было государственной или, как митрополит Андрей его называл, "казенной" религией, которой государственная власть покровительствовала и которую она защищала всеми имевшимися в ее распоряжении средствами, не исключая, конечно, и полицейского аппарата. До обнародования закона о веротерпимости в 1905 г., давшего русскому народу некоторую свободу совести, отпадение от православной веры подлежало строгому наказанию: "виновные" лишались права воспитывать детей, подвергались ссылке или высылке заграницу, телесному наказанию (в последние годы оно, правда, перестало уже применяться), имущество их подлежало конфискации и т. д. Но уже тогда казалось несомненным, что такое ненормальное положение не может длиться долгое время. Рано или поздно, под давлением внутренних или внешних причин, безграничный абсолютизм должен будет смениться более либеральной формой правления, и свобода совести восторжествует и в России над нетерпимостью и преследованием.

Митрополит Андрей окидывал духовным взором необозримые возможности, которые откроются тогда в России для работы воссоединения Церквей. При этой мысли у него сам собою являлся вопрос: готово ли к ней католичество? Обладает ли оно уже теми людьми, которые, когда придет время, примут на себя задачу проповедовать в России единство Вселенской Церкви и вести в нее русских людей? Изучены ли, продуманы ли вопросы, относящиеся сюда, чтобы не оказаться застигнутыми врасплох, когда пробьет этот давно жданный час? Ведь католичество должно будет неизбежно считаться и с наследием прошлого, с предубеждениями, укоренившимися в русском сознании, с той ролью, которую играли в судьбах русского православия некоторые общественные и церковные элементы. Уже одно это настоятельно побуждало его серьезно считаться с особыми условиями в России в смысле выбора средств и людей для проповеди Единения. Совершенно независимо от взгляда на этнографическое соотношение отдельных частей Российской империи и на их взаимоотношения в составе целого -это касалось, конечно, прежде всего великоруссов и украинцев, реформированные васильяне и созданные им студиты, как он думал тогда, могли бы взяться за апостольскую работу в Российской Крайне и, вообще, в западных краях России. Для русских же в более тесном смысле слова нужно было найти что-то другое. Митрополиту Андрею казалось, что об этом пришло уже время серьезно подумать, чтобы приготовиться к предстоявшей великой задаче. О том, что для этого не делалось в сущности ничего созидательного, положительного, красноречивее всего говорили редкие индивидуальные воссоединения русских с католической Церковью. И по необходимости, и по недостатку руководства, воссоединявшиеся принимали латинский обряд и этим, бессознательно, только углубляли ров, отделявший православных русских от единой Вселенской Церкви.

Этот вопрос встал перед митрополитом Андреем во всю свою величину не только потому, что он практически подошел уже к нему вплотную в малом масштабе у себя в Галиции, но и в силу своего особенного положения, как митрополита Галицкого. Мы уже говорили, что на территории Российской империи, после гонений на Унию, от нескольких былых униатских епархий остался только жалкий след в виде КАМЕНЕЦКОЙ ЕПАРХИИ, канонически связанной с Львовом, на которую русское правительство в свое время не обратило внимания, считая, вероятно, что епископ Каменецкий не будет в состоянии проявить свою деятельность в России. ГАЛИЦКАЯ МИТРОПОЛИЯ, восстановленная в начале XIX века, была также канонически подчинена Львову. Как наследница Киевской митрополии, с которой она была соединена в течение столетий, она приняла, во время преследования униатов и уничтожения их епархий в России, и Каменецкую епархию под каноническую власть архиепископа Львовского и митрополита Галицкого. А ведь епископ Каменецкий и его епархиальный центр находились на русской территории! При этих условиях, митрополит Галицкий становился как бы призванным заместить униатам их епископов на уничтоженных русским правительством, но в действительности, канонически, лишь вакантных епископских кафедрах в русских епархиях.

Исходя из этого, владыка Андрей, в качестве митрополита Галицкого и епископа Каменецкого, считал себя обязанным принимать под свою пастырскую защиту всех русских католиков, как мирян, так и православных священников, присоединившихся к католической Церкви, так как почти все они входили в состав его епархии. Такое положение вещей заставляло его считать себя также и единственным представителем канонического права и власти в рассеянных епархиях, никем более не управляемых, потому что по каноническому праву, если кафедра остается незамещенной после смерти епископа, то епархия продолжает существовать канонически еще целое столетие.

На основании этого, митрополит Андрей находил, что униатские епархии, фактически уничтоженные русским правительством, канонически тем не менее еще существуют. Более того, он считал, что обязан видеть в себе единственного заместителя изгнанных епископов, так как ближайшие латинские иерархи не могли управлять католическими церквами восточного обряда.

Признать это — значило поставить вопрос, какой способ следовало избрать митрополиту Андрею, чтобы начать работать над воссоединением православной русской Церкви со Вселенской? Вообще говоря, в этой работе, как и во всякой миссионерской деятельности, можно начинать с постепенного образования приходов и общин и уже потом объединять их в епархии. Но можно действовать и в обратном порядке — сначала создать иерархические рамки, путем установления "диалога" с верхами Православной Церкви для того чтобы, создав атмосферу взаимного доверия и понимания, постепенно придти к согласию. Этот подход к делу Единения был указан Папой Иоанном ХХIII-им. Митрополит Андрей полагал, что способ создания иерархических рамок подходит ближе к тому, что делал Христос, создавая Свою Церковь. По этому пути прошла христианизация почти всей Европы: к обращаемым посылались сначала священники и епископы, имевшие полномочие не только крестить народ, но и устраивать одновременно молодую церковь. Св. Августин был уже епископом, когда его посылали в Англию; то же самое можно сказать о св. Бонифации в Германии и св. Адальберте в Богемии. Такая система работы, по мнению .митрополита Андрея более походила бы на то, как действовал Спаситель и Апостолы, хотя сам он, конечно, не считал ее в какой-либо мере основанной на божественном Откровении и не упускал из виду сказанного в Деяниях Апостолов, что сначала диаконы проповедовали Евангелие самаритянам, а затем уже пришли Апостолы и увенчали все дело.

Что касается формы работы в России для воссоединения Церквей, то и тут митрополит Андрей считал, что можно действовать двумя способами. Можно терпеливо дожидаться, пока число присоединившихся к Риму станет достаточным для образования самостоятельной церковной общины восточного обряда со священником во главе, который сначала был бы подчинен настоятелю ближайшей католической церкви латинского обряда, а впоследствии сделан независимым от него. Если такой приход будет численно возрастать, то по мере своего роста он образует со временем епархию, с епископом во главе, независимую от латинских епископов и даже митрополитов. Владыка Андрей признавал, что можно привести веские доказательства в пользу такого образа действия, но все же не ослабляется обоснованность работы и по противоположному плану. Нельзя никак упускать из виду, что православные, воссоединившись со Вселенской Церковью, будут оставаться христианами другого типа и другой культуры, так как принадлежность к восточному обряду поставит их в другие условия по сравнению с западными католиками. Настоятелю церкви латинского обряда было бы тяжело освоиться с этой, в общем, чуждой ему культурой. Вследствие незнакомства со всеми деталями восточного обряда или из-за незнания языка своих новых прихожан, ему было бы трудно итти навстречу их желаниям и правильно удовлетворять их потребности. А это естественным образом привело бы к тому, что настоятель невольно стал бы приспособлять своих новых прихожан к себе, вместо того, чтобы самому применяться к ним, в особенности в отношении обрядовой стороны. Между тем совершенно естественно желание православных, присоединяющихся к католической Церкви, сохранить свой восточный обряд неприкосновенным; да и сама Церковь неоднократно указывала, что в ее стремление к единству отнюдь не входит желание навязывать новообращенным православным латинский обряд. В то же время, нельзя не считаться с тем, что священникам латинского обряда, вообще говоря, обряды восточной Церкви будут всегда более или менее чужды. Как настоятели и руководители, они станут в какой-то мере, даже помимо своей воли, а часто и бессознательно, приучать своих новых прихожан к латинским обрядам, если не просто — навязывать их. Такое явление нельзя не считать совершенно естественным, так как церковные обряды, среди которых священник с детства растет и в которых воспитывается, сростаются с его религиозной психологией, с пастырской работой, и ему очень трудно меняться, приспособляясь к чуждым обрядам, знакомым до этого времени, может быть, только по наблюдениям со стороны.

В этом вопросе митрополит Андрей стоял категорически на том, что нужно принимать во внимание не личные стремления тех или других прихожан и даже не желания какого-нибудь отдельного прихода, а общее благо Церкви, которое требует, чтобы восточные христиане, т. е. православные, возвращаюсь к церковному единству, не чувствовали себя в католической Церкви чужими, а с самого начала ощущали одинаковую для всех ее чад материнскую любовь и заботу. Эта активная любовь Вселенской Церкви должна быть ясно видна и братьям, от нее отделенным. До тех пор пока православные должны будут при воссоединении с Нею приспособляться к латинским обрядам, чаще всего в силу разных местных причин и других обстоятельств, тем самым отдаляясь от восточного обряда, не-католики будут вправе говорить, что католичество ведет к латинизации и потому опасно восточному духу, так как уничтожает его характерные особенности и психический склад. А это в свою очередь поведет к тому, что они, забывая о вселенскости католической Церкви, будут смотреть на нее с узкой .точки зрения обрядовой стороны. О Вселенской Церкви у них образуется неверное, искаженное представление, они будут видеть в ней противника своей национальности и своих традиций. В результате, даже проникнутые идеей вселенскости, как таковой, и будучи в душе сторонниками церковного единства, они оттолкнут себя от католической Церкви из законного и понятного желания сохранить унаследованные ими обычаи и традиции своих предков. Им будет казаться, что существует огромная разница между идеей всеохватывающей вселенскости и тем, что они видят на деле. Они будут говорить: "Следует ли судить о Церкви по официальным заверениям или по неоспоримым историческим фактам?" Им будет трудно понять, что они основывают свои суждения только на противоречащих общим принципам Церкви единичных случаях, которые надо расценивать именно как местные и временные недостатки, не имеющие ничего общего с духом Церкви, и вину за которые нужно приписывать не Церкви, как таковой, а отдельному приходу, епархии или даже народу, так как ведь, в конце концов, все имеют одинаковое право отстаивать особенности своего характера и психического склада. Все это верно и понятно. Однако, беда в том, что не-католики не станут разбираться в причинах, вызывающих единичные случаи и в своих суждениях о них не станут подниматься до общих и основных принципов вселенской Церкви, а будут склонны приписывать каждое подмеченное ими противоречие — якобы лицемерию католичества.

Дабы избежать этой опасности и дать не-католикам ясное представление об идее вселенскости, этого основного и важнейшего признака Церкви Христовой, митрополит Андрей считал необходимым сделать все, что только возможно, чтобы обеспечить воссоединяющимся с католической Церковью то место в ней, какое они имели бы, если бы не произошло рокового разрыва между Западом и Востоком и церковное единство не было нарушено. Он был убежден, что только тогда не-католики смогут понять, какой источник духовной жизни заключен в действительном единении всех членов Таинственного Тела Христова!

С этими мыслями, в феврале 1907 г., митрополит Андрей предстал перед Святейшим Отцом Папой св. Пием X и изложил ему свои соображения о том, что можно было бы сделать в России, однако при непременном условии действовать СЕКРЕТНО, чтобы об этом не было ничего известно ни латинским епископам в России, которых подобные начинания могли бы скомпрометировать в глазах русских властей, ни Государственному Секретариату в Ватикане, ввиду его официальных сношений с русским правительством. По мнению .митрополита Шептицкого, в вопросе о рукоположении русских священников следовало бы усвоить себе тактику старообрядцев, которым, несмотря на все преследования правительства, все же удалось устроить свою церковь. Митрополит Андрей высказал убеждение, что для начала это было бы единственным способом действовать. Он считал, что имел на это право, как митрополит Униатской Церкви. В ответ на это св. Пий X сказал:

— Utere jure tuo (Пользуйся своим правом).

Это решение он высказал устно, не закрепив его никаким документом.

На основании данного разрешения, митрополит Андрей сделал свой первый шаг. Приняв 3 июня 1907 г. докладную записку от о. Алексея Зерчанинова, единственного русского священника, подлежавшего его юрисдикции, обращенную к нему, как непосредственному начальнику, митрополит Андрей подписал 29 июня 1907 г. грамоту о назначении его своим наместником в Каменецкой епархии. Она давала о. Алексею Зерчанинову широкие полномочия и по отношению к остальным униатским епархиям. Митрополит предлагал ему устроить свое управление в Петербурге. Вот текст этой, для русского католического дела исторической грамоты:

"Божией милостью и благословением Святого Апостольского Престола, смиренный Андрей, Митрополит Галицкий, Архиепископ Львовский, Епископ Каменецкий.

Всечестнейшему иерею о. Алексею Евграфовичу Зерчанинову мир в Господе и наше архиерейское благословенние.

Когда Провидение Божие устроило так, что число верных в пределах Российской Империи греко-католиков умножается в настоящее время с каждым днем, между тем как нам, находящимся вне границ Империи, нет возможности управлять самолично нашею Каменецкой епархией, находящейся под державою Его Величества Императора Николая II, то рассудили мы усмотреть мужа Божия и ревнителя святой веры, чтобы ему, как нашему главному наместнику, могли бы мы вверить управление греко-католическими священиками и верными, находящимися в пределах Империи и нашей Каменецкой епархии. Зная же о Вашей ревности о соединении с Апостольским Престолом Божиих Церквей, о твердости в святой вере, о мужестве и благоразумии, мы избрали Вас на сей весьма важный пост, уповая на Бога, что Вы пожелаете всецело предаться святому делу, которому Вы посвятили уже всю свою жизнь. Посему во славу Единого Бога во Святой Троице и для пользы вверенных нам овец словесного стада Христова, мы нарекаем и назначаем Вас нашим главным наместником, поручая Вам пастырство душ в нашей Каменецкой епархии. Но кроме Каменецкой епархии в пределах Российской Империи находятся еще другие наши греко-католические епархии, для управления которыми по древним обычаям нашей Русской Греко-католической Церкви, в случае, когда не имеется надлежащего и в силу канонов избранного или нареченного и подтвержденного через Апостольский Престол пастыря, мы, как Русский Митрополит, обязаны изыскивать способы. Все эти Богоспасаемые епархии не имеют пастыря. Положение же Российской Империи в настоящее время таково, что Святейший Отец, желая для ее блага (как говорил мне это Он Сам на аудиенции несколько раз) так устроить дела церковной иерархии, чтобы удовлетворить нужды греко-католических верных, в этом отношении ничего не мог сделать. Равным образом и епископы католические латинского обряда по своему положению не в состоянии заведывать делами Греко-католической Церкви в России. Вследствие сего, Мы, как единственный русский греко-католический Митрополит, как епископ Каменецкий и как единственный начальник, занимающий греко-католическую епископскую кафедру на территории, находящейся в пределах Империи, по долгом размышлении перед Богом и нашей совестью, решились принять заведывание всеми вышеупомянутыми епископскими кафедрами. Когда же на аудиенции у Святого Отца мы представили Ему и наше мнение, Святой Отец устно соизволил одобрить сие наше мнение и утвердить. А так как это дело чрезвычайной важности, то в удостоверение сего факта мы подтверждаем его нашим архиерейским словом.

Посему, как администратор праздных епископий, мы поручаем Вам, нашему главному Каменецкому наместнику, заведывать всеми духовными делами этих епархий, посещать все собрания верующих, наблюдать за деятельностью всех наших священнииков и заведывать всем, что необходимо для блага святой католической веры. В удостоверение же всего этого мы выдаем сию грамоту за нашей подписью с приложением нашей печати.

Дана в Львове при храме св. великомученика Георгия в праздник Верховных Апостолов Петра и Павла 29 июня 1907 года. Смиренный Митрополит Галицкий Андрей

* * *

В феврале 1908 г. митрополит Андрей снова был в Риме. Там его поставили в известность, что отношения Ватикана с русским правительством еще более обострились; проявляла себя реакционная политика Столыпина. Митрополит подумал было, что в разговоре с Папой ему не придется коснуться подробностей этого дела. Поэтому на аудиенции, состоявшейся 14 февраля, он сначала его не затрагивал, но под конец, ободренный милостивым вниманием Папы, митрополит Андрей позволил себе сказать:

— Вы помните, Святейший Отец, что год тому назад, когда мы обсуждали вопрос о том, что можно было бы сделать в России, Вы мне сказали слова: " Utere jure tuo "?

— Конечно помню, — ответил Папа, — я их сказал и повторяю: пользуйтесь вашими правами.

Тогда митрополит Андрей вынул из портфеля латинскую копию с грамоты, выданной им о. Алексею Зерчанинову, и, передавая ее Папе сказал:

— Святейший Отец, вот, что я сделал.

Папа внимательно прочитал грамоту до конца и сказал:

— Хорошо.

— Но есть люди, Святейший Отец, которые не хотят верить; благоволите подписать эту грамоту.

Тогда Папа св. Пий X, сказав: Ah, bene, per quelli che non vogliono credere. (А, хорошо, для тех, которые не хотят верить), взял] перо и собственноручно написал следующие слова:

"Cuncta vidimus et approbamus fausta quaeque et salutaria Vene— j rabili Archiepiscopo eiusque vicario in spiritualibus Generali et cunctis: fidelibus et clero et populo cum Apostolica Benedictione a Domino adprecantes".

("Мы все пересмотрели и одобряем. Мы испрашиваем у Господа всякого спасительного благоденствия досточтимому Архиепископу, Его Генеральному Викарию по духовным делам, всем верующим, клиру и народу и Мы преподаем им Апостольское благословение".)

В силу этого подтверждения, митрополит Андрей становился теперь фактически администратором всех русских греко-католических епархий, упраздненных правительством, но существовавших канонически. Таким образом Святейший Отец одобрял работу, которая велась бы втайне, и право руководить ею Он оставлял исключительно за собой.

Митрополит Андрей обратился за советом к о. Франциску Ксаверию Вернцу, тогдашнему генералу ордена иезуитов, как лучшему знатоку церковных канонов, которого он знал, прося указать, что, по его мнению, следовало бы теперь предпринять в таком исключительном положении. Государственный секретариат Ватикана не мог ничего решать в этом деле. Какие полномочия следовало ему теперь испросить? Основываясь на правах, признанных за Маронитским патриархом, о. Вернц посоветовал митрополиту Андрею испросить себе тоже возможно более широкие полномочия, какие ему могут понадобиться и которые он тут же ему указал. В течение восьми дней митрополит Андрей готовился к новой аудиенции. В основу его полномочий ложилось мнение Папы св. Пия X о том, что русская католическая Церковь должна представлять собою патриархат с наиболее широкой автономией, допустимой в католической Церкви; примером .могла служить Маронитская Церковь. Чтобы не подчеркивать слишком сильно разницу между русской православной и русской католической Церковью, главой последней предполагалось сделать не патриарха, а экзарха, который, в случае воссоединения православной Церкви с Римом, уступил бы свои права патриарху. 22 февраля митрополит Андрей удостоился новой аудиенции у св. Отца. Он доложил Ему, каким образом положил начало выполнению его предначертаний, и при этом заметил:

— Обыкновенно администраторы епархий обязываются принести присягу верности Святейшему Престолу и изложить свое исповедание веры. Так как я не имею возможности выполнить это требование иначе, как перед Вашим Святейшеством, то разрешите мне это сделать. Святейший Отец изъявил согласие. Тогда митрополит Андрей, став на колени, прочел написанное им исповедание и, подписав его, передал св. Отцу. После этого он перешел к изложению своих просьб. Прежде всего он испросил разрешения посвятить от имени Его Святейшества присоединенные епархии и всю Россию Святейшему Сердцу Господа Иисуса. Св. Отец протянул было руку за пером, намереваясь подписать прошение, но митрополит Андрей остановил его словами:

— Боюсь, чтр Вашему Святейшеству придется подписывать сегодня слишком много документов. Что касается этой первой милости, то для меня достаточно Вашего слова.

Затем митрополит Андрей перешел ко второму полномочию, прося

— " ... чтобы помимо всех почетных прав, титулов, привилегий, преимуществ, почестей, также при исключении всякого права на прецедент в каком-либо случае, по какой-либо причине, званию или поводу, Ваше Святейшество удостоило даровать ему на территории всей Российской Империи власть и делегированную юрисдикцию, осуществляемую только именем Апостольского Римского Престола, такую же, какую имеет на своей территории Патриарх Маронитский ".

Св. Отец прочел просьбу и удивился:

— Почему? — спросил он.

Митрополит Андрей изложил в ответ свои доводы:

— Надо иметь возможность посвящать епископов, имеющих полноту епископской юрисдикции, без того, чтобы Государственный Секретариат знал что-либо об этом. Неблагоприятная тень не может быть наброшена на Св. Престол. Затем необходимо, чтобы юрисдикция могла простираться за пределы прежних границ униатских епархий. Наконец, надо пользоваться тем же оружием, каким пользуются русские: действовать на основании канонического права Восточной Церкви.

Св. Отец, согласившись с приведенными доводами, собственноручно подписал на прошении "Placet" ("Угодно") и, передавая документ митрополиту Андрею, сказал:

— Это — каноническая форма, к которой прибегают в самых серьезных и торжественных вопросах Церкви.

Прелат Брессан, личный секретарь Его Святейшества, приложил к документу печать Св. Отца, так же как и к документу о назначении о. Зерчанинова. Кардинал Копп сделал засвидетельствованную копию с этого документа и со всех остальных.

Год спустя, Св. Отец взял этот документ у митрополита Андрея и еще два других, но в то же время подтвердил содержавшиеся в них полномочия. Это было в декабре 1908 г. Он вновь подтвердил их в 1909, 1910и 1914 г— В 1909 г. (или 1910 — митрополит Андрей не мог впоследствии этого точно припомнить), Св. Отец сказал ему:

— Подтверждаю еще раз все данные вам полномочия, но прошу вас не пользоваться ими. Русское правительство делает затруднения, может сделать и еще более серьезные. Поэтому прошу вас пока воздержаться от пользования ими. ПРИДЕТ ВРЕМЯ, КОГДА ОНИ ВАМ ПОСЛУЖАТ. В 1914 г., Св. Отец в последний раз подтвердил митрополиту Андрею данные ему полномочия и даже расширил их, и при этом вторично сказал:

— Подтверждаю все ваши полномочия, но еше не врелш их применять. Я даже прошу вас в настоящий момент об этом. НАСТУПИТ ЧАС, КОГДА ВАШИ ПОЛНОМОЧИЯ ПОНАДОБЯТСЯ И КОГДА ВЫ СМОЖЕТЕ ИХ ПРИМЕНЯТЬ.

Митрополит Андрей попросил Св. Отца, чтобы эти полномочия были дарованы не только лично ему, но и его преемникам (т. е. будущим митрополитам Львовским и Галишшм). Он хотел, чтобы полномочия, предусмотренные для устройства и управления в Восточной Церкви и в Российской Империи, которые Его Святейшество даровало ему в 1908 г., как администратору вакантных епархий в России, собственноручно начертав тогда на его прошении слово "Placet",. были Им же распространены и на его преемников "jure ordinario et proprio in posterum competant" ("Чтобы впредь принадлежали но обычному и собственному праву"). Св. Отец на это сказал:

— Вам — да, я их даю, пусть они послужат вам "jure ordmario et proprio", но не вашим преемникам. Через шесть дней после этой аудиенции, митрополит Андрей испросил дополнительно через одного из cameriere participanti (действительный камергер — почетное звание) таких же полномочий для России (без упоминания вакантных епархий), какими Св. Престол снабжает делегатов в Южную Америку. Св. Отец даровал и их митрополиту Андрею, написав на прошении: "согласно просьбе о Господе". Таким образом, в общей сложности, митрополит Андрей располагал тринадцатью документами в форме прошений с резолюциями, написанными на них Папой св. Пием X, которыми определялись теперь его канонические права и полномочия в отношении России. Среди этих тринадцати резолюций имеется и одна знаменательная:

— "При обязательстве тайны, под страхом отлучения, снимаемого только Папой". Говоря об этом, необходимо отметить особо всю необычность происшедшего и достигнутого на этих памятных аудиенциях митрополитом Андреем у Папы св. Пия X:

1) Св. Пий X даровал эти полномочия митрополиту Андрею в такое время, которое могло казаться самым неблагоприятным и даже исключавшим мысль о возможности их применения в ближайшем будущем. Несмотря на это, он дважды, пророчески, сказал митрополиту Андрею, что НАСТУПИТ ЧАС, КОГДА ЭТИ ПОЛНОМОЧИЯ ПОНАДОБЯТСЯ И ОН СМОЖЕТ ИХ ПРИМЕНЯТЬ. Мы увидим дальше, как и когда это пророчество исполнилось.

2) Эти полномочия он даровал лично только митрополиту Андрею, исключив его преемников, митрополитов Львовских и Галицких. Будущее тоже показало, в какой мере это было обосновано.

3) Он сделал это помимо Государственного Секретариата, в той канонической форме, к которой прибегают в самых важных вопросах. В архиве Ватикана это не оставило никакого следа. Сам митрополит Андрей должен был хранить тайну данных ему полномочий под страхом отлучения, снимаемого только Папой.

Отношения с русским правительством, зорко следившим за католической Церковью в России и особенно за всем и всеми, имевшими отношение к митрополиту Андрею, были в то время весьма обостренными. Благоразумие, руководившее Государственным Секретариатом Ватикана, настоятельно диктовало последнему заботиться в первую очередь хотя бы о самых существенных правах католической Церкви в России, чтобы сохранить тамошние епархии латинского обряда и обеспечить признание русским правительством вновь назначенных католических епископов. Все, о чем просил митрополит Андрей св. Пия X и что он утвердил по его просьбе, могло казаться "реалистам" практически неприменимым к политической действительности в России и не только ненужным в данное время, но и заключающим в себе немалые опасности для уже существующего. Поэтому не приходится удивляться, что Государственный Секретариат Ватикана поспешил оградить Св. Престол от возможных дипломатических осложнений на этой почве. Но в то же время на решение св. Пия X это не оказало влияния, и оно осталось неизменным. Дальнейшее развитие дела не лишено интереса.

В Ноябре 1908 г. митрополит Андрей узнал, что декретом Конгрегации Negotiis Ecclesiae Extraordinariis (по чрезвычайным церковным делам) от 22 мая 1908 г., о. Алексей Зерчанинов назначен главой миссии для русских католиков восточного обряда. В этом декрете, в числе прочего, точно указаны его права:

1) разрешать от прещения по ереси и расколу,

2) освящать домовые церкви восточного обряда,

3) освящать чаши и церковную утварь восточного обряда,

4) исповедовать верующих,

5) разрешать во время Великого поста употребление мясной пищи четыре раза в неделю под условием, чтобы воздержание от мяса соблюдалось всегда по средам, пятницам и субботам.

Далее в декрете говорится еще нижеследующее:

"Кроме того вышеупомянутому священнику Зерчанинову Его Святейшество приказывает неуклонно соблюдать греко-славянский обряд во всей чистоте, не позволяя себе вводить какие-либо добавления латинского или иного обряда, а также заботиться, чтобы то же самое исполняли подчиненные ему священники и прочие католики".

Как ни необходимо было последнее указание, но все же этот декрет говорил совсем о другом, чем грамота .митрополита Андрея о назначении о. Зерчанинова его " главным наместником " в Российской Империи. Вопросов постной пищи она не касалась, и они вместе с другими, подобными им пунктами находились как-то вне того существенного, что имел в виду владыка Андрей. Одновременно с этим известием, он получил и письмо от главного Государственного Секретаря, уведомлявшего .митрополита, что он не может иметь в России никакой юрисдикции.

Естественно, что следующим шагом митрополита Андрея было новое обращение к Св. Отцу. Когда он вернулся по это.му делу в Рим, то св. Пий X дал ему oraculum vivae vocis (выраженное живым словом) следующее уверение:

"Все полномочия, дарованные митрополиту Шептицкому ранее, а именно на аудиенциях 14 и 22 февраля 1908 г. согласно его просьбе, Его Святейшество изволило вновь утвердить, не взирая на декрет Святейшей Конгрегации Negotiis Ecclesiae Extraordinariis от 22 мая 1908 г. и на письмо Кардинала Государственного Секретаря от того же числа ". Кардинал Копп засвидетельствовал и этот "oraculum";

Через несколько дней, Св. Отцу представился случай повидаться с о. Ледрховским, будущим генералом ордена. Иезуитов (тогда еще ассистентом генерала), и сказать ему, что он дал эти полномочия митрополиту Андрею, который может пользоваться ими. По возвращении в Львов, митрополит Андрей получил из Государственного Секретариата новое уведомление о том что его звание епископа Каменецкого является лишь почетным титулом и что он не имеет в России никакой юрисдикции.

В следующий приезд в Рим (это было по всей вероятности в ноябре 1909 г.), митрополит Андрей был опять на аудиенции у Св. Отца. Он снова получил от него заверение на словах о действительности данных ему полномочий, несмотря на последнее письмо Кардинала Государственного Секретаря.

На этом тогда все остановилось. Папа св. Пий X все видел, все хорошо понимал и знал, что делает. Его преемник, Папа Бенедикт XV, уже после войны, 24 февраля 1921 г., со своей стороны, подтвердил сделанное тогда св. Пием X.

Переезд о. Алексея Зерчанинова в Петербург. — Его положение в столице. — Между двух огней: русского правительства и польского духовенства. — Первые шаги в Устройстве русской католической церкви. — Деятельное участие Н. С. Ушаковой. -Отношение П. А. Столыпина. — Первое архипастырское указание митрополита Андрея. — Его обращение к Н. С. Ушаковой. — Декрет Папы св. Пия X о полномочиях о. Алексея.

В июле 1907 г. о. Алексей Зерчанинов покинул гостеприимный Львов и через Житомир-Смоленск направился в Петербург. На русской границе у него отняли большую французскую книгу, подарок кармелиток, и потребовали 75 копеек за пересылку книги в цензуру. Но это было только началом его дорожных приключений.

"У самого Бердичева, — пишет он митрополиту Андрею, — шесть мошенников завели меня под предлогом душеспасительной беседы в уединенное место и вынудили отдать все деньги, так что по приезде в Житомир оставалось всего несколько копеек для отдачи извозчику и покупки чаю". В Житомире о. Алексей должен был исполнить первое поручение митрополита Андрея — вручить его письмо епископу Антонию (Храповицкому). О. Алексей не застал его в городе: епископ оказался где-то в отъезде. Не дожидаясь его возвращения, о. Алексей отдал письмо " в надежные руки ". Повидимому он был этому рад, так как ему сказали, что личная передача письма могла бы быть даже рискованной: "подобных ему епископ Антоний предает суду, который без рассуждения отправляет в тюрьму".

В Смоленске о. Алексей присутствовал на литургии, которую служил тамошний епископ Петр. После обедни он отправился в архиерейский дом и передал письмо митрополита Андрея ему через швейцара. Прождав час, о. Алексей был принят епископом, который велел ему поблагодарить митрополита за письмо и выраженное внимание и передать об "его сильном сочувствии нашей идее". Кроме того епископ Петр попросил выписать для него "Osservatore Romano" (ежедневную церковно — политическую газету, орган Ватикана). Таким образом и второе поручение было тоже благополучно исполнено. В Смоленске о. Алексей услышал неблагоприятные отзывы об епископе Антонии: "его черносотенные листки не пользуются хорошим авторитетом". — "Значит, -заключил о. Алексей, — это не нашего поля ягода". Об епископе Петре, напротив, он отозвался как об "образованном и любознательном человеке", заявившем себя "католиком по убеждению". О. Алексей посоветовал митрополиту Андрею уговорить его приехать во Львов "посмотреть на все поближе".

Август и сентябрь о. Алексей прожил в Белоострове на даче Н. С. Ушаковой и в начале октября переехал в Петербург согласно указанию митрополита Андрея. Здесь он поспешил исполнить его третье и последнее поручение, добился свидания со старообрядческим епископом Иннокентием и вручил ему письмо владыки Андрея. По поводу этого посещения о. Алексей сообщил, что " письму Вашему он был рад и с удовольствием слушал мою беседу о разных вещах. Просил являться и на будущее время ". Однако, вскоре после этого о. Алексей установил, что епископ Иннокентий "ведет себя очень странно" и "в издаваемом им органе печати пришлось прочитать мало утешительного по этому вопросу". — "Зато, — говорит он дальше, возвращаясь к своим смоленским впечатлениям, — многого я ожидаю от епископа Петра".

Свое личное отношение к иерархическому начальнику о. Алексей резюмировал тогда восторженным отзывом о митрополите Андрее: "Видеть его, быть несколько времени под его крылом и не любить его — это было бы вопиющим преступлением. Это радость наша, а не человек"!

К сожалению чувство любви к митрополиту Андрею мало отразилось у о. Алексея на направлении его воли — быть на высоте оказанного ему доверия и строго исполнять все предписанное. Воля у о. Алексея отличалась, вообще, большой независимостью. Руководило ею скорее своеобразие упрямой натуры, чем сыновнее послушание тому, кого он, действительно, имел полное основание любить и почитать как отца. Впрочем это сказалось не сразу, а развилось постепенно, отчасти под давлением обстоятельств, которых сам он не учел, приняв от митрополита Андрея указания, изложенные в грамоте о своем назначении.

В Петербурге о. Алексей произвел благоприятное впечатление на русских католиков, начиная с Н. С. Ушаковой, искренно его полюбившей. К тому же он подкупал всех еще и ореолом мученичества, которое претерпел, как католический исповедник. Последнее было тоже заложено в натуре о. Алексея. Познав истину, проникшись убеждением в ее непреложности, он не знал ни сомнений ни колебаний. Совратить его с пути нельзя было ничем. Когда, после указа о веротерпимости, нижегородская консистория, через третьих лиц, стала зазывать о. Алексея обратно в православие, соблазняя лучшим местом в епархии, и через полицию возвратила ему священнические документы, заменив ими имевшуюся у него бумагу о лишении сана, о. Алексей на это никак не реагировал. На него не подействовала и прямая угроза Нижегородского епископа Назария "вытащить о. Алексея из Петербурга". Правда, предупрежденный своевременно о грозившей eму опасности, о. Алексей принял меры предосторожности и некоторое время даже скрывался. Упорный до упрямства, терпеливый до стоического равнодушия к ударам судьбы, неприхотливый, с детства привыкший жить бедно, наделенный от природы огромной выдержкой, о. Алексей оставался всегда верен тому, что крепко вошло в его сердце. Таким он был в тюрьмах и ссылках в царской России, таким же остался в тюрьмах и ссылках в советской России. Сломить его не удалось никому. Крайне осмотрительный и осторожный, "обстреленный воробей", как он себя называл, о. Алексей говорил, что у него "в решительности и смелости не было никогда недостатка". Благообразная наружность, длинная седая борода, величественная осанка, низкий голос, все это могло только внушать уважение его прихожанам, особенно простым людям, которых он привлекал своей сердечностью и доступностью. По словам С. А. Лихаревой, о. Алексей был очень добрым, при всей своей бедности помогал нуждавшимся ("чем иногда злоупотребляли"), был очень приветлив и "молитвенно-благочестив". Л. Д. Федорова написала однажды митрополиту Андрею: "Несмотря ни на что, я все-таки дорожу о. Алексеем. Его почтенная наружность придает нашей церкви солидность, народ любит стареньких священников, и его уважают за седые волосы и старческий голос".

У о. Алексея было одно особенно привлекательное свойство, которое осталось почему-то мало отмеченным — его душевная чистота. Гораздо больше бросалась в глаза окружающим физическая нечистоплотность и неаккуратность о. Алексея. Сам же он, повидимому, мало замечая это, хорошо знал свою внутреннюю чистоту, ценил ее и воздавал за нее должную благодарность своему отцу, так хорошо его воспитавшему. Правда, иной раз он писал об этом на своем образном языке в таких выражениях, что лучше их не цитировать. Тем не менее, внутренняя чистота о. Алексея, несмотря на многие странности характера, привлекала к нему сердца; люди охотно и легко шли к нему исповедоваться. Немало латинян, а среди них и священников, имели своим духовником о. Алексей. В то же время он был чрезвычайно своеобразен, даже чудаковат. Он и сам это сознавал, но в своей простоте не смущался некоторыми "странностями", которые других ставили иной раз просто в тупик. "Ведь не даром же я родился медведем!" -написал он однажды в свое оправдание владыке Андрею. "В Петербурге надо образованного человека, т. е. академика или университетца, а не медведя из лесной трущобы", — заключил он, ознакомившись немного с жизнью в столице. "Молитесь за наше общее дело, а особенно за меня, старого дурака", — просил он поэтому с особым оттенком владыку Андрея.

Все это, конечно, кроме последнего, надо иметь в виду, говоря о роли и деятельности о. Алексея в нарождавшейся русской католической общине. К тому же, оказавшись в Петербурге, он сразу почувствовал себя не только слабым, но и далеко не свободным, чего тоже не учитывали ни в Львове ни в Риме, вверяя ему этот пост. Держался он первое время главным образом благодаря связям покровительствовавшей ему Н. С. Ушаковой. Правительству он был слишком хорошо известен, как недавно выпущенный из тюрьмы, в которой сидел за переход из православия в католичество. Правда, П. А. Столыпин обещал Н. С. Ушаковой, что о. Алексея не арестуют и что он может служить литургию у себя дома, но о. Алексей хорошо понимал, что даже слово всесильного тогда министра могло быть только относительной гарантией при господствовавшем в Петербурге положении дел. В новых условиях быстро сказался преклонный возраст о. Алексея, имевшего за плечами уже без малого шестьдесят лет, его усталость от жизни, полной испытаний и тяжелых переживаний, бедности, затруднений всякого рода, с которыми ему приходилось непрестанно бороться. Огромная задача, возложенная на него митрополитом Андреем по управлению и руководству русской католической миссией, оказалась ему уже. не по силам. Двенадцать лет жизни на положении гонимого сделали свое дело и наложили отпечаток на о. Алексея. Он не мог не чувствовать, что ему отказывает энергия, поддерживавшая его раньше. Автор "Непокладных людей", который как тип просится иной раз на страницы Лескова и Писемского, старался сначала держать себя в тени, опасаясь возможной высылки из столицы, а потом стал искать помощи и защиты у тех, кто могли ее дать. А это все больше отдаляло о. Алексея от митрополита пославшего его в Петербург, побуждало пренебрегать его указаниями, так что в результате он оказался неспособным поддерживать даже чистоту восточного обряда, того основного, чему был призван служить. Для этого ему нужно было найти какое то оправдание, и вот, в его старческой голове, одновременно с ростом уклонений от обряда, стала расти и какая-то идеология, все это обосновывавшая и объяснявшая, и столь же запутанная, как и отличавшее его своеобразие. Отпечаток последнего можно найти, кажется, во всех словах и делах о. Алексея, к которым мы теперь перейдем с большой грустью, ибо с его приездом в Петербург собственно и началась та — по словам Ю. Н. Данзас — "очень печальная повесть" русской католической общины восточного обряда, в которой было "противопоставлено друг другу столько взаимной борьбы, вековых столкновений и человеческого лицемерия", что писать ее, лично у нее, не было совершенно охоты.

Русских католиков восточного обряда было тогда в Петербурге очень немного. Но от этого их стремление, будучи католиками, сохранить русский обряд, делалось только более сильным. Естественную опору себе они искали в устройстве хоть какой-нибудь церковки. После манифеста 1905 г. о свободе совести у них явилась надежда, что это станет возможным. В первую очередь им нужен был, конечно, русский католический священник восточного обряда. Такового они, в конце концов, приобрели в лице о. Алексея, испытанного борца за католичество и к тому же снабженного столь много обещавшими полномочиями митрополита Андрея, их нового иерархического начальника, лучше которого, кажется, и желать было трудно. Вверенное дело показалось о. Алексею тоже нетрудным, раз имелся манифест о свободе совести. Он считал, что ему нужно начать с того, чтобы испросить законным путем резрешение открыть хотя бы домовую церковь, а дальше будет видно, что делать. Однако, очень скоро ему пришлось убедиться, что: " объявленная Высочайшим манифестом свобода вероисповедания для русских новокатоликов имеет свою главную силу только на бумаге, хотя протестантам и другим сектантам здесь живется гораздо легче". Таковым было первое впечатление о. Алексея, немало его смутившее и сильно затруднившее решение основного вопроса — открыть русский католический храм в Петербурге. Старый петербуржец того времени сказал бы ему в ответ на все его недоумения:

— Да, у нас действительно провозглашена свобода совести, но своеобразная. Можно, например, закладывать мечети, синагоги, протестантские молитвенные дома, можно открывать масонские ложи. В Петербурге построили даже буддийскую пагоду! Но открыть русский католический храм восточного обряда, хотя бы самую скромную домовую церковку, правительство не позволит. Тут уж ничего не поделаешь!

* * *

Вот, дословно, как о. Алексей охарактеризовал в своих первых письмах к митрополиту Андрею трудное положение, в котором он оказался: С одной стороны:

"По наведенным справкам оказывается, что этих католиков (явных и тайных) во всей России имеется чуть ли не полмиллиона... ведь это целая епархия!"

"В одном только костеле св. Станислава за три минувшие года значится более 150 душ мужского пола, перешедших в католичество. Всех же русских католиков по сообщению ксендза-пробоща, недавно определенного деканом при костеле св. Екатерины на Невском, Казимира Будкевича, считается более 1500 душ мужского пола в Петербурге".

"Прислушиваясь к голосу народа, осторожно зондируя его почву и наблюдая за течением мыслей новой для меня среды, не могу не утешить себя надеждой, что дело Божие не останется здесь бесплодным. Тем не менее при настоящем тревожном состоянии русской политики приходится дело Божие вести осторожно весьма".

"С некоторого времени мне боязно открыть рот в защиту католичества, из опасения шпионов и особенно шпионок, рассыпанных повсюду. Так, например, недавно мне сообщили, что в Петербурге у властей хорошо знают, что я'делаю, говорю и куда хожу; так что иные опасаются иметь со мною дело, чтобы не попасть в беду. А органы печати бывшего моего духовного ведомства науськивают на меня полицию, и если меня доселе еще не арестовали, так это во-первых потому, что знают о моих сношениях с некоторыми аристократами, а во-вторых потому, что я держу себя осторожно. Долго ли продержится у нас такое состояние, неизвестно; но жить здесь при настоящих условиях очень тяжело, и я с удовольствием воротился бы к себе в усадьбу сажать в огороде овощи, если бы на то была воля свыше...".

"У нас ... все атеисты, революционеры и сектанты с жидами имеют свои органы печати, в которых осуждают поведение правительства и издеваются над самою господствующей церковью, а наши католики (кроме разве ложных между поляками), ничего не желающие России, кроме добра одного, доселе не смеют рта разинуть. Разве не дико"?

С другой стороны :

"Здесь полонофильство господствует...". "Всматриваясь и вслушиваясь во все окружающее, я не мог не заметить, что местная католическая среда сильно полонизована... и что местные католические ксендзы занимаются не столько окатоличиванием русских, сколько ополячиванием их. Исключением из этого могут быть лишь немецкие, французские и некоторые литовские священники, а из польских можно указать лишь на прелата ДЕНИСЕВИЧА и еще... не знаю хорошо, на кого... Все же остальные, по русской пословице, и спят и видят о превращении России в Польшу. О некоторых ее патриотах выражаются, что если бы вся Россия обратилась в католичество по греко-католическому обряду, то они желали бы перейти в протестантство".

"Здесь поляки ненавидят, например, немецких священников-доминиканцев Иоанна Шумпа, Иоанна Френи и вытеснили из Петербурга ксендза Родзевича за проповеди на русском языке, подведя под ответственность через русскую полицию. Очевидно поляки хозяйничают здесь, как у себя дома".

"Конечно, с устройством в России греко-католической общины многое должно измениться в хозяйничании ксендзов; а этого им не хочется: ведь теперь они — господа положения! Отсюда и борьба с нововозникающей общиной, подкрепленная нашим правительством, ослепленным предрассудками против нее".

"К несчастью нашему, русское правительство, под руководством узких наших шовинистов, само помогает полякам при их узко-национальной работе".

"Жаль мне своей родины, а помочь пока нечем...".

При своем несвободном положении в Петербурге, о. Алексей не мог не чувствовать себя особенно беспомощным между этих двух огней — русского правительства и польского духовенства. Ему положительно не на кого было опереться, особенно при отсутствии почти всяких материальных средств у тех, кто должен был бы его поддерживать. Не приходится поэтому особенно удивляться, что гонимый "медведь из лесной трущобы" пошел в Петербурге по линии наименьшего сопротивления и стал искать помощи у тех, которые склонны были ее дать, но в своих интересах и на известных условиях. Польское духовенство, за очень немногими исключениями, действительно не хотело, чтобы в России был восточный обряд для русских католиков. Единодушие поляков в этом вопросе показывает, что у них было на это серьезное основание. По существу, все они были солидарны в отрицательном отношении к восточному обряду в католической Церкви. Вся разница была только в степени личной благожелательности к русским католикам, определявшей форму отношения к этому больному вопросу. В своем действительно тяжелом положении о. Алексей не нашел другого решения, как приспособиться к "власть имущим латинникам".С. А. Лихарева, в письме к о. Павлу Майе (22-11-1934), оправдывает в этом о. Алексея, но в то же время указывает, что "по его пути не могли (не смели!) итти другие":

"Не из политических мотивов, (так как все русские католики желали свободной Польши), старое и новое поколение русских, желавших единения, решило во что бы то ни стало отстаивать волю Рима и собственные идеалы и требования, с этой волею полностью совпадавшие. Мы в это верили и это решили отстаивать, не боясь быть осмеянными "католиками высшего сорта". Будучи сторонниками свободного единения с Римом, мы знали, что верующий народ, при благоприятных условиях, пошел бы за нами. И мы сознавали бремя ответственности, которое несли на себе перед своими собратиями; мы должны были серьезно думать о культуре народа и Церкви, имевшей за собою более нежели тысячелетнюю традицию. Перед католиками-латинянами мы стали в положение старообрядцев, непримиримых с духом всякого посягательства на наше духовное "Я". Это сознание оформилось из среды кн. Елизаветы Григорьевны Волконской, Наталии Сергеевны Ушаковой...".

Дух Рима, главным образом дух Папы Льва XIII, успел тогда овладеть лишь отдельными умами, поднимавшимися выше национального восприятия католичества. То обстоятельство, что подавляющее большинство католического духовенства в России составляли поляки, делало теперь неизбежным столкновение восточного обряда с русским католичеством, особенно в связи с общим напряженным и обостренным политическим настроением. Создавалось весьма драматическое положение, сущность которого С. А. Лихарева, сама его испытавшая, передает правильно— Для русского католического дела оно усугублялось еще тем, что вся тяжесть его на первых порах легла почти целиком на старые и усталые плечи о. Алексея, так что приходится удивляться не столько его ошибкам и более чем своеобразному руководству общиной, сколько тому, что он, вообще, как-то держался на своем посту.

Польское духовенство, действительно, оказало материальную поддержку о. Алексею, сначала "интенциями", дававшими ему около тридцати рублей в месяц (в дополнение к тем пятидесяти, которые высылал ему ежемесячно, в качестве субсидии, из своих личных средств, владыка Андрей), а потом, и кое-каким литературным заработком. Он писал статейки, и о. Около-Кулак печатал их в своем журнале для русских "Вера и Жизнь". Этим о. Алексей ставил себя, конечно, в зависимость от поляков, те влияли на него, внушая, что восточный обряд, чтобы быть католическим, должен непременно перенять кое-что из латинского. Он подпадал под это влияние и с течением времени стал со всем соглашаться. В результате он и сам проникся нерасположением поляков к восточному обряду. Если судить по той мешанине, в которую все больше и больше обращались его службы, то постороннему человеку было бы даже трудно понять, к какому обряду принадлежит сам о. Алексей:

— к восточному или к латинскому.

Вот как все это постепенно сложилось.

По приезде в Петербург, о. Алексей поселился на Петербургской стороне, на Полозовой улице № 12, в доме, принадлежавшем католичке латинского обряда, сестре милосердия Варваре Антоновне Тимофеевой. Она приняла его радушно и дала комнату в нижнем этаже, с окном, выходившим на улицу. О. Алексей думал было, что ему удастся устроить здесь домовую церковь и общину сестер милосердия во имя Св. Духа. Основываясь на манифесте 17 апреля 1905 г., он подал прошение об утверждении общины и о разрешении открыть при ней церковь. Ответ он почему-то надеялся получить к Рождеству. Однако, время шло, прошло Рождество, а разрешения все еще не было. В ожидании ответа, о. Алексей служил каждый день литургию в своей крошечной комнате, на маленьком столе, перед Распятием, с двумя пятикопеечными свечками. Чтобы не привлекать внимания прохожих, окно в его комнате затягивалось плотной занавеской; служба совершалась совсем тихо. На литургии присутствовали только две сестры милосердия и один-два человека из посторонних, да и то было тесно. Несмотря на меры предосторожности, серьезно побаивались, как бы не явилась неожиданно полиция. Учитывая эту возможность, сестра Варвара переселила о. Алексея на третий этаж, где она жила с сестрами.

Новое помещение было просторнее и к нему еще примыкала передняя. Комната имела два окна; здесь стоял латинский престол, принадлежавший сестре Варваре, и над ним висел образ Сошествия Св. Духа. Проскомидийным столом (жертвенником) служил комод, в ящиках которого находилась ризница. Церковные принадлежности пожертвовал один француз-мирянин Пари, большой друг русских и приверженец восточного обряда, о чем будет еще речь впереди (в X главе). Тут же в комнате была поставлена фисгармония; стоял в ней и письменный стол о. Алексея (спал он в другой комнате). В итоге, "восточного" не было ничего, даже в мелочах. Престол был украшен цветами и статует-качи. О. Алексей имел обыкновение служить в латинском облачении и только в праздничные и воскресные дни надевал фелонь, но на кружевной латинский подризник. Приобщал он облатками. Перенял он и ряд других латинских обычаев: звонки, фисгармонию, заменявшую у него орган. Вместо вечерни и всенощной, в 6 часов вечера, он совершал "набоженства" — "Salus" и Розарий. Служил он при этом с таким усердием, что русским делалось даже досадно; говорили: "если бы он так же служил и обедни!" На замечания, которые ему стали делать, о. Алексей отвечал неизменно:

— Дайте мне стать на ноги, тогда я все переверну по иному!

Но именно этого власти не хотели позволить. Весной 1908 г. прошение об открытии церковки вернулось обратно от градоначальника с указанием, что оно написано не по правилам. Первый неуспех произвел на всех особенно тяжелое впечатление еще потому, что о. Алексей в своем положении "опального" не мог решиться что-нибудь предпринять. Ответ градоначальника давал это понять между строк. Все же, хотя разрешения о. Алексею не дали, но не было и формального запрещения совершать церковные службы. Поэтому, не предпринимая никаких дальнейших шагов, о. Алексей продолжал, как и раньше, втайне служить у себя литургию. На первых порах помогало и то, что около-дочный в этом полицейском участке был католик, и жена его ходила на службы. Околодочный сказал однажды дворнику дома, тоже католику:

— Смотри, чтобы больше двенадцати человек на молитве не было!

Это была первая негласная помощь властей будущей русской католической общине.

Видя полную беспомощность о. Алексея, Н. С. Ушакова, со свойственной ей решительностью и смелостью, решила использовать свое влияние и родственные связи и сама начала хлопоты об открытии общины. Ей удалось добиться более или менее благосклонного отношения Столыпина. Он сказал ей, что община может быть утверждена, если на прошении подпишутся пятьдесят русских католиков. Тут явился новый и, как оказалось, довольно серьезный вопрос: где взять этих русских католиков, или вернее, как найти их? В Петербурге их было, наверное, много больше пятидесяти, но они не знали ничего о задуманном на Полозовой улице, а там принуждены были скрываться, и о. Алексей не раз говорил:

— Чем меньше к нам ходит людей, тем лучше!

С точки зрения личной безопасности, он, конечно, был прав; с русскими ему приходилось, вообще, быть осторожным, но при этом условии дело не могло развиваться. В отношении приходивших поляков этого опасения не было. Они были простые, набожные люди, которые молились и жертвовали на церковь, кто что мог. Им нравилась служба о. Алексея, и все были готовы подписать прошение. Однако, и вместе с ними, много еще не хватало до пятидесяти. В среднем, службы о. Алексея посещало около пятнадцати человек. Из них русских католиков было четверо взрослых и двое детей. Бывали тут и потомки бывших униатов, сохранивших еще в душе верность католичеству. Певчие все были поляки. Пели они под фисгармонию и выходило это недурно, но русским не нравилось, обостряло их отношение к о. Алексею, который, не считаясь ни с просьбами ни с указаниями, явно уже не желал соблюдать чистоту обряда. Он отделывался теперь возражениями вроде того, что в восточном обряде будто бы много лжи, которую внесли греки, а они по его мнению — самый низкий народ. Так, постепенно, в маленькой католической группе, которая должна была бы стать ядром зарождавшегося русского католичества, начались разногласия, и надо признать, что главной причной их был никто другой, как сам о. Алексей. Особенно резко восставал тогда на него за пристрастие ко всему латинскому ИВАН АЛЕКСАНДРОВИЧ ДЕЙБНЕР, ярый приверженец чистоты восточного обряда. Не раз, облачившись в латинский "орнат", чтобы служить "на свой манер" восточную литургию, о. Алексей, смеясь, говорил Л. Д. Федоровой:

— Если бы Дейбнер увидал меня в этом облачении, он поднял бы целую бурю!

Митрополит Андрей был в курсе происходившего в Петербурге. Там получалось далеко не то, что он имел в виду, посылая о. Алексея, который явно не оправдывал его ожиданий. Поэтому митрополит не замедлил ему написать, чтобы уточнить свои предписания и потребовать отчета. В начале декабря (1907 г.) о. Алексей получил следующее письмо от владыки Андрея:

" Дорогой о. Алексей,

Доносят мне, что Вы при служении литургии отступаете кое-в-чем от предписанных обрядов. Поэтому я пишу это письмо, чтобы Вам поручить возможно точное и строгое соблюдение всех предписаний обряда, как они напечатаны в русских официальных Требнике, Служебнике и Молитвослове. Всякую перемену, вводимую незаконно частными лицами, считаю прямо опасной, тем более, что при таком поведении каждый может вводить на собственную руку непозволительные перемены обряда. Наши и Ваши настоятели требуют решительно самого строгого соблюдения обряда до всех мелочей. Православный, присутствующий на Вашей службе, не должен заметить во внешней форме ни малейшей перемены. На это письмо прошу Вас ответить мне и сообщить обо всем, что с Вами происходит".

Казалось бы, письмо иерархического начальника оставляло мало места раздумью о том, что следовало делать, а призывало стать на путь послушания. Однако о. Алексей был не такой человек, и в этом митрополиту Андрею вскоре пришлось убедиться. Письмо его только дало повод о. Алексею пуститься в пространное рассуждение о правильности своего поведения. Он действительно приложил все старание, чтобы убедить в этом владыку Андрея. В своем ответе о. Алексей утверждает, что возведенное на него обвинение "не столько неосновательно, сколько недобросовестно". Он находит, что придерживается имеющегося у него образца в лице "святого архиоригинала Апостола Павла". Ссылаясь на его пример, о. Алексей обращает внимание митрополита Андрея на то, что "в крайних случаях и мы не обязаны исполнять законных предписаний во всей их скрупулезности". Все, что он делает, имеет свое разумное основание. Так как русская община еше не утверждена, то он избегает обращаться в просфирню, а пользуется облатками, чтобы не навлечь на себя подозрение. Служит он по будним дням в латинском облачении из-за внимательности к нерусским католикам, посещающим его богослужение. По той же причине, чтобы угодить им, он завел у себя фисгармонию. И в результате:

"Тактика моя достигла намеченной цели: среди католиков всех наций (!) разнеслась молва, что новый греко-католический священник — человек толерантный, а не фанатик, и посыпались отовсюду заявления католиков быть моими прихожанами".

"Оказалось, ... что новообращенные русские посещают костелы главным образом потому, что там играют на органе, а в русских церквах его нет. Тогда и для нашей каплицы мы проибрели хорошую фисгармонию, и можно надеяться, что путем разных всевозможных компромиссов удастся оттянуть русское католичество от костелов и привлечь русских...".

В своем заключении "толерантный человек" все-таки совершенно категоричен и подчеркивает митрополиту Андрею, что именно так и "придется совершать богослужение впредь до утверждения общины. Когда мы здесь почувствуем под ногами более твердую почву, то будем поступать совсем иначе" (11-12-07).

Через три недели о. Алексей снова взялся за перо и вернулся к этой теме, чтобы еще больше убедить митрополита Андрея в правильности его поведения и объяснить ему то, что, повидимому, ускользало от его понимания: "... Посему приходится создавать совершенно свежую почву. Это-то обстоятельство и заставляет меня прибегать к разным компромиссам, чтобы, уступая мелочи лицам, имеющим полную возможность затормозить наше дело, взять перевес в самом важном... И святые Апостолы применялись иногда к обстоятельствам, а нам в наших трудных обстоятельствах это даже необходимо" (1-1-08). Дальше письма следуют одно за другим. Мы опускаем написанное через два дня после предыдущего. Заглянем сразу в последовавшее за ним: "Я оказался предусмотрительнее, чем сам думал... Мы постараемся жить здесь подольше, и я думаю, что скоро меня отсюда не выгонят. Вообще я веду дело с большими предосторожностями и являюсь только туда, куда просят меня неотступно. Посему покорнейше прошу полного сочувствия моим планам, а планы мои состоят главным образом в том, чтобы никого не раздражать и не обижать. Я далек от партийности, особенно в важных делах" (23-1-08).

На другой день о. Алексей принялся опять за письмо. Как будто он вполне доволен собою:

"В конце концов оказалось, что мое поведение здесь было образцовым... Вот почему я просил и снова настойчиво прошу разрешить мне некоторые, уже известные Вашему Преосвященству, оригинальности при моем богослужении, потому что нам теперь приходится прог таскивать верблюда сквозь игольные уши... Полезно бы было даже ходатайствовать об этом в Риме, если бы Вы не решались принять на себя (!). Теперь предстоит нам выдержать гонение великое и в то же время утонченное (?). Но если Бог послал меня сюда из моей берлоги, то, конечно, Он ведал, что творил. Благодаря моей осторожности, в настоящее время у меня нет ни одного врага среди польской партии, едва было не разрушившей наше дело в самом начале" (24-1-08).

После этого следует трехнедельный перерыв. Молчание владыки Андрея, видимо, нисколько не смущает о. Алексея. Собравшись с силами, он принимается снова его убеждать:

"Политика моя достигла намеченной цели, и они готовы всемерно помогать нам, но в то же время они стремятся "поглотить" нас в своей массе, а это не входит в наши планы... Посему, если бы не моя политика, поляки давно, может быть, сплавили бы меня отсюда или заперли в своей ячейке (?)".

"Таким образом волей-неволей приходится делать именно то, что я делаю, до тех пор, пока наше дело не окрепнет настолько, что мы будем твердо стоять на ногах. Все, что я доселе делал, было обдуманно, и благодаря именно этому обстоятельству я держусь здесь пока твердо, а там, что будет дальше, известно одному Богу" (12-2-08). В следующих письмах о. Алексей повторяется, возвращаясь на все лады к той же теме. Три месяца переписки не дают нам ничего нового. Затем тон его становится еще более авторитетным и местами даже поучительным.

"Дело наше, по милости Божией, я веду надлежащим путем, но на каждом шагу я должен применяться к обстоятельствам...".

"Что же касается чистоты нашего обряда, то в последнее время даже в русской печати являются требования во многом изменить его и приблизить к тому состоянию, в каком он находился до разделения Церквей, а над усилиями западных — сохранить его в так называемой точности — смеются. Ведь век обрядовых церковных споров для России уже прошел, и даже самые старообрядцы ныне во многом думают совершенно иначе, и мне, как прожившему в этой среде более четверти столетия, все это известно, как нельзя лучше".

"Во всем нужно сообразоваться с обстоятельствами. Ведь многие даже важные церковные заповеди не исполняются в безвыходных обстоятельствах, а мое положение как раз напоминает собой предсказание Божие о ветхозаветном Измаиле: "он как дикий осел, и руки его на всех и руки всех на него"... Когда поживет здесь Федоров и увидит все на практике, во многом он изменит свои взгляды на чистоту нашего обряда и свою о нем ревность... В настоящее время для упреков места не должно быть... Фантазии и шовинизм приносят всегда один вред. Это внутренние враги Церкви, производящие в ней ереси и расколы" (10-5-08).

Митрополит Андрей попрежнему не возражал ничего, даже когда принял к Новому Году (1908) пространный реферат от о. Алексея о желательной по его мнению системе церковного управления, "чтобы создать новую, совершенно свежую почву".

"Вдумываясь в состояние нашего Греко-Католического отдела Вселенской Церкви, я находил бы полезным иметь для него прочный центр вблизи Св. Престола в лице собственного патриарха или кардинала, который бы всегда имел возможность отстаивать перед лицом Главы св. Церкви на земле интересы этого отдела. Тогда и наше дело будет распространяться повсюду более прочно и надежно..." и т. д. Митрополит Андрей не только все это терпеливо читал, но и складывал в своем архиве, продолжая регулярно высылать субсидию о. Алексею. Впрочем, вскоре после новогоднего послания о. Алексея, он написал откровенно Н. С. Ушаковой о своем взгляде на дело: Милостивая Государыня Наталия Сергеевна, Прошу извинить меня, что, не имея чести знать Вас, затрудняю Вас деловым письмом. Извинением мне служит то, что делу, которым, как я слышал, весьма интересуетесь и Вы, грозит большое затруднение. Позвольте непосредственно приступить к изложению обстоятельств. Как Вам, Наталия Сергеевна, известно, о. Алексей послан в Россию с известными полномочиями. На него мы, желающие святого церковного единения, возлагали надежды. Он и сам весьма опытный и коренной русский священник и испытанный в вере, за которую пострадал и сидел в тюрьме, и написал в защиту святого единства целую серию сочинений; словом, казалось бы, нельзя найти более подходящего апостола святой веры. Между тем, вот что случилось.

Прелат Денисович, управляющий Российскими латинскими церквами, донес в Рим, что малообразованный русский священник по имени Зерчанинов говорит проповеди с содержанием, противным католическому учению, и не признает его, Денисевича, авторитета. Таким образом поставленный вопрос грозит тем, что Рим может подчинить греко-католических священников юрисдикции латинских епископов, а такое подчинение может весьма неблагоприятно отозваться на миссии:

1) это подтвердит в глазах русских и без того вредящие делу толки о том, будто Рим желает нас латинизировать — дает в руки врагов оружие против св. единства.

2) затруднит миссию, потому что иерархия латинская, боясь перед правительством за свои латинские епархии, будет действовать слишком боязливо

3) это будет весьма неудобно для греко-католических священников, т. к. латинские епископы, не зная восточного обряда и своеобразного богословского мышления, во многом не смогут давать указания им;

4) дает повод в иных случаях на самом деле проводить латини-заторские тенденции — а это не может не отразиться печальньм образом на расширении св. веры, ибо ю человек будут облатинены, а ю.ооо из-за этого ожесточатся и не примут единства.

Так как латинская партия весьма сильна, то мы должны, во славу Божию и ради расширения св. единства Церкви, употребить все дозволенные совестью средства для устранения грозящей опасности.

Поэтому прошу Вас ради славы св. Матери нашей Церкви Кафолической:

1) употребить в Риме свое личное или других знакомых лиц влияние на то, чтобы миссия и греко-латинские священники (их 7 человек) не были подчинены латинской иерархии;

2) разъяснить в Риме кому следует, что о. Алексей — выдающийся русский священник, и что если он для латинской иерархии плох, то кто же будет хорош? Что же, обращающихся русских священников выгонять вон из Церкви, что ли?

3) Употребить решительно все свое влияние на кузена Вашего (т. е. П. А. Столыпина), чтобы нашему священному обряду была дана не меньшая свобода, чем латинскому. Между тем, когда в Житомире Хондру (православный священник, перешедший в католичество) стал служить в костелах, ему запретил губернатор, и Хондру снова вынужден служить в семинарской каплице.

4) Спросить у кузена, на что могут надеяться русские восточного обряда современем (т. е. какие законы предполагается ввести) и на что они могут расчитывать теперь — узнанное прошу подробно не отказать сообщить.

5) Употребить свое влияние на то, чтобы о. Алексей был весьма осторожен с поляками, с которыми лучше не иметь дела (хотя и не ссориться, конечно) и чтобы он не примешивал ничего инородного к нашему прекрасному обряду и не портил его, т. к. всякое небольшое изменение может много повредить.

6) Настоящее к Вам письмо прошу сохранить в совершенной тайне, принимая между прочим во внимание, что моя юрисдикция негласная, а потому ее надо хранить в тайне; в Риме не настаивают на том, чтобы она была официальная, а только на том, чтобы все оставалось в теперешнем положении, так как юрисдикция предоставлена мне Св. Отцом устно и неофициально; официальной же юрисдикции не дадут,, ибо будут бояться правительства. Лучше всего о моей юрисдикции совсем в Риме не упоминать.

Наталия Сергеевна! Дело идет о весьма важном; если Россия сохранит свой великолепный обряд, и постепенно обратится к единству, то и св. Церковь будет украшена и Россия будет влиять через Рим на весь мир и обновит весь Восток, ибо от России зависит все на Востоке. Затем действуйте энергично, осторожно.

Пользуясь случаем, прошу Вас, Наталия Сергеевна, принять мои искренние пожелания всего хорошего на Новый Год. Да благословит Вас Господь наш Иисус Христос и Его Пресвятая Матерь.

С искренним уважением и совершенной преданностью смиренный митрополит Андрей.

Свой ответ Н. С. Ушакова отправила княжне М. М. Волконской в Рим, а та переслала его митрополиту Андрею (на ее письме имеется сделанная им пометка карандашом: "12-11-1908"):

"Преосвященнейший Владыко, Простите за карандаш. Я очень больна. Воспаление печени. В Рим по Вашему приказанию поручила написать верному человеку. Столыпину все скажу, если поправлюсь. Пишу Вам через Рим, лучше, чтобы здесь не знали, что у меня сношения со Львовом. Поручаю себя Вашим святым молитвам и прошу благословения. Преданная Вам Н. Ушакова ".

К матери Леонида Федорова, в ответ на ее письма, владыка Андрей обратился с такими словами:

"По-моему не следует никоим образом прекращать сношения с о. Алексеем, так как все-таки по-дружески можно будет его повоздержи-вать от одного и к другому уговорить. У меня много надежды, что все эти препятствия не задержат дела в его историческом развитии. Пишу о. Алексею и постараюсь разъяснить ему, что все перемены вредны. Сомневаюсь однако в успехе...".

Получив его ответ, Л. Д. Федорова написала через несколько дней сыну (а тот переслал ее письмо митрополиту Андрею):

"О. Алексей ставил выше идеи — авторитет своего индивидуального взгляда на вещи и, при самолюбии всех посредственных людей, был убежден, что он правее всех. Но тут еще на грех подвернулись умные люди, которые поняли его и оценили, как следует. Они отстранили его от дела, суля ему золотые горы, т. е. околпачили. Ничего подобного не было бы, если бы не это несчастное полномочие. Оно укоренило его мелкое самолюбие и заставило много мнить о своих достоинствах. "Я Ваш начальник, и.вы должны мне повиноваться"; такое письмо он написал недавно Наталии Сергеевне. И если это глупое полномочие с него не снимут, то он сделается орудием против нас в руках ксендзов. Он мне говорит: "Я послал письмо Папе, в котором заявил, что русские не любят свой обряд и совсем его не желают". Вот за это его следует строго судить! Какое право он имеет отвечать за других? Ведь это уже явная клевета! И это не внушение его друзей, а его собственное убеждение и желание стереть наш обряд с лица земли. Он хочет выдумать свой, не московский, а скорее, как в Львове, и еще с какой-то прибавкой".

"Полномочие", полученное о. Алексеем в силу декрета от 22 мая 1908 г., ставившего его в независимое положение от митрополита Андрея, произвело, действительно, нехорошее действие на старика. Он как-то или просмотрел или не принял всерьез предписания "НЕУКЛОННО СОБЛЮДАТЬ ГРЕКО-СЛАВЯНСКИЙ ОБРЯД ВО ВСЕЙ ЧИСТОТЕ, НЕ ПОЗВОЛЯЯ СЕБЕ ВВОДИТЬ КАКИЕ-ЛИБО ДОБАВЛЕНИЯ ЛАТИНСКОГО ИЛИ ИНОГО ОБРЯДА", а понял его скорее как предоставленную ему возможность делать все, что покажется правильным, требуя послушания от своих подчиненных. Такого результата, конечно, не ожидала Н. С. Ушакова, по чьей инициативе немецкий доминиканец о. Шумп, тоже строго осуждавший теперь о. Алексея за его литургические вольности, выхлопотал это полномочие в Риме. Правда, ими руководило убеждение в необходимости сделать о. Алексея и русских католиков, хотя бы официально, независимыми от Львова, ибо таковым было категорическое требование Столыпина.

"Конечно, — пишет Л. Д. Федорова в своем дневнике, — Рим не знал, кому он дает полномочие, но раз это бывший православный священник, то можно ли было сомневаться, что он дорожит своим обрядом? Папа высказал свое пожелание и строго подтвердил, чтобы русские, переходя в католичество, оставались в своем обряде. Так у нас и начались распри... "; "буря в стакане воды", а "поляки над нами посмеиваются". В ряде писем к митрополиту Андрею она же отзывается с болью на происходящие нелады среди русских католиков:

"Хотя у нас и раньше не было единения, но теперь пошли постоянные ссоры. О. Алексею, как старшему, конечно, неприятно было слышать, что ему указывали на некоторые неправильности, упрекали в симпатии к людям, относящимся к нам недоброжелательно. Он, видимо, сердился и страдал, но уничтожить своих симпатий не мог или не хотел. Напротив, он рельефно старался заявить свой авторитет".

"Возникают вечные споры, доходящие до ссор".

"Кто виноват? — Виноваты все!"

О. Алексей, "погруженный в свое литераторство, не обращает ни малейшего внимания на практическую сторону дела". — "В настоящее время не то досадно, что он пишет день и ночь, но то, что его труды не принесут нам ни малейшей пользы". — "Всякий раз с трудом выжимаешь из него каждое слово, ему некогда, он до самой обедни сидит и пишет какое-нибудь обличение, в настроении кого-нибудь как можно язвительнее продернуть".

"Мои преклонные годы выработали во мне то душевное спокойствие, которое не может быть нарушено делами или распрями человеческими; на все эти разбушевавшиеся страсти я смотрю, как на временную игру подрастающих детей; они часто спорят о том, в чем все убеждены одинаково, и со скорбью сознаем, что всему этому виной национальная рознь; это одна из казней египетских, перед которой кажется бессильным и Слово Божие. Между тем видишь, что эти враждующие ищут Царствия Божия, и есть уже принадлежащие к нему; но неуравновешенность характера портит все дело".

Однажды, когда о. Алексей был у Л. Д. Федоровой, ей стало его жаль, и она откровенно высказала свое мнение:

— Скажите, пожалуйста, для чего вы себя ломаете? Ведь я отлично знаю, видела и вижу, что вы, не любя, взялись за это дело. А где нет любви, там ничего не может создаваться, а затем, — как бы не ответить за это Богу. Он возразил:

— А вы думаете, что только то можно делать, что любишь? Нет, надо делать то, что приказывают. Еще недавно одно высокопоставленное лицо, теперь уже умершее, велело исполнить этот обет. Я ведь неохотно ехал к вам, меня тащили.

— Неужели это лицо было так несправедливо, что при вашем заявлении несочувствия, оно все же настаивало? Но вы теперь попытались исполнить ваш долг, ничего не вышло, и значит в этом смысле ваша миссия кончена. Как же вы будете ее продолжать, когда вы ее не любите?

— Мало того, что не люблю, но и умом считаю несправедливой.

— А если так, то и вернитесь в прежнее положение и успокойте вашу совесть.

— Да, я так и сделаю, напишу, чтобы мне дали одно из двух: или учить и служить, как я наметил, или вернули к прежнему состоянию.

Спустя некоторое время, о. Алексей опять пришел к Федоровой и сказал:

— А ведь я написал и послал, о чем вам говорил, и еще прибавил, что русские не сочувствуют этому делу.

"Вот уж последнее заявление его недобросовестно, — заметила Л. Д. Федорова в письме к митрополиту Андрею; как можно говорить за всех? Вот, что значит непонимание идеи и узость кругозора. Но и здесь он не виноват, ведь чего нет, того и требовать нельзя".

Хотя полномочие, данное о. Алексею и позволяло утверждать официально, что митрополит Андрей не покровительствует больше русским католикам (именно так они поняли происшедшую перемену), но все были огорчены, тем более, что не понимали причины всего этого. Толкуя же между собою, приплетали политику. Говорили, например, что между Россией и Австрией происходят какие-то недоразумения, что у митрополита Андрея много врагов в Галиции, что клевета набросила на него тень. Повидимому, Н. С. Ушакова держалась в стороне и была очень сдержана, прислушивалась ко всему, но сама не говорила ненужного. Однако, отношений русских к митрополиту Андрею происшедшая перемена не коснулась, так как их нельзя было отторгнуть от владыки Андрея, которого все любили и почитали. В симпатии к нему русские католики сходились в трогательном единодушии.

Митрополиту Андрею продолжали писать регулярно о. Алексей, Л. Д. Федорова, Н. С. Ушакова, о. Дейбнер и еще другие. Время от времени ему посылались отчеты, а когда возникало какое-нибудь затруднение, обнаруживалось резкое расхождение во взглядах, то в таких случаях решение всегда было готово заранее:

— Нужно написать митрополиту...

Все радовались, если от него приходило что-нибудь, и его словами делились друг с другом. Впрочем, здесь мы уже немного забежали вперед, чтобы подробнее обрисовать положение дел в Петербурге; пришлось воспользоваться и некоторыми цитатами из более поздних писем, в которых говорится об этом. Между тем, во второй половине 1908 г.,примерно через год после прибытия в столицу о. Алексея, произошло событие, о котором мы пока умолчали: среди русских католиков в Петербурге появился неожиданно ... владыка Андрей!

Митрополит Андрей инкогнито в Петербурге. — Старообрядческий священник Евстафий Сусалев и принятие его в католичество в сущем сане. — Помощь о. Сусалева в устройстве церкви на Полозовой улице. — Неожиданная поддержка со стороны Государя Императора. — Крещение еврейки.

Митрополит Андрей решился на поездку в Россию, чтобы повидать в Петербурге свою малую паству и вступить в личные отношения с ряцом людей, с которыми он до этого только переписывался и не был знаком (в числе их были два православные архиерея и один старообрядческий). Конечно, он был хорошо осведомлен о недоверии к нему и даже враждебном отношении русского правительства. Поэтому поездка в Россию была сопряжена для митрополита Андрея с большим риском и являлась самопожертвованием с его стороны. Кроме того, ему приходилось быть очень осторожным, чтобы не поставить в неприятное положение преданных ему в России людей. Учитывая все это, митрополит решил ехать под чужим именем. Он достал себе паспорт у своего друга, адвоката Ледницкого, имевшего с ним внешнее сходство, и выдал себя за поверенного в делах митрополита Шептицкого; в отношении Ледницкого это была чистая правда. Как цель поездки были выставлены хлопоты о разрешении его доверителю, графу Шептицкому, купить лесное имение в Минской губернии, что тоже интересовало владыку Андрея. Выступить в качестве адвоката, если бы это понадобилось, ему, как доктору гражданского права, конечно, было бы не трудно. Однако, это обстоятельство нисколько не умаляло риска поездки, и нельзя было сказать заранее, как кончится задуманное предприятие.

Леонид Федоров это хорошо понимал. "Не перестаю думать и молить Бога о благополучном исходе Вашей самоотверженной поездки в Россию, — писал он митрополиту из Львова в его летнюю резиденцию (15-8-08), — непременно выкрасите себе волосы и бороду; помните, что благодаря своему росту и телосложению Вы выделяетесь из всех, и молва о Вас идет по всей Галиции, заметить Вас легко". В следующем письме (23-8-08), Федоров послал список книг по истории русской Церкви, которые нужно было купить в известном тогда книжном магазине Тузова, и сообщил, что он "с завтрашнего дня начинает читать канон Иисусу Христу за успех путешествия". В последнем письме (2-9-08), перед самым отъездом, он к этому добавил: "Молю Архангела Рафаила за Ваше опасное путешествие". Федоров знал достаточно тогдашнее положение вещей в Петербурге, чтобы правильно оценить угрожавшее владыке Андрею, который тем не менее все-таки тронулся в путь.

Владыка направился сначала в Москву, чтобы лично переговорить со старообрядческим епископом Иннокентием (Усовым) о переходе в Унию. Тот, однако, ответил, что хотя сам он и не усматривает никакой ереси в католичестве, но народ наверно за ним не пойдет, а отделяться от своих ему не хотелось бы. Из Москвы митрополит Андрей поехал в качестве туриста-богомольца в Новый Иерусалим (монастырь недалеко от Москвы). Здесь проживал теперь, заточенный пожизненно, бывший епископ Смоленский Петр. Его лишили кафедры за католические убеждения. В молодости он ходил молиться в католический храм, и это оказало на него большое влияние и явилось началом его положительного отношения к католической Церкви. Владыка Андрей хотел повидать епископа Петра и поговорить с ним. Он уведомил его о приезде запиской: "Я митрополит Шептицкий и предлагаю Вам свое посредничество, чтобы вступить в сношения с Римом". На беду, как раз в этот день, в монастыре был губернатор. Епископ Петр побоялся принять у себя митрополита Андрея, но не выдал его. Встретиться им пришлось позже, через девять лет, в

1917 г. Тогда епископ Петр не опасался уже свободно говорить с митрополитом Андреем.

Жил в Новом Иерусалиме еще другой епископ — находившийся здесь на покое (бывший викарный) епископ Трифон. Митрополит Андрей посетил его и заговорил с ним откровенно о воссоединении с католической Церковью. Основываясь на том, что ему говорили, он был склонен предложить епископу Трифону стать в России первым католическим епископом восточного обряда. Однако, из ответов его владыка сразу увидел, что сведения о близости епископа Трифона к Риму сильно преувеличены; он был еще очень далек от понимания католичества. Правда, после революции, епископ Трифон, вместе с епископом Петром, вошел в число учредителей общества поборников воссоединения Церквей.

Из Москвы митрополит Андрей отправился в Петербург и остановился в меблированных комнатах на углу Невского проспекта и Литейной улицы. Сначала все шло как-будто хорошо, но вскоре он обнаружил неприятную вещь: у него украли паспорт и деньги. Получилось непредвиденное осложнение. Нужно было немедленно обзавестись новым паспортом, но уже на другое имя. Между тем, митрополиту были высланы в Петербург деньги на имя Ледницкого. Для получения их Ледницкий выдал доверенность тому лицу, на чье имя митрополит получил второй паспорт. "Как они все это устроили, для меня непонятно", — сказал с улыбкой митрополит Андрей князю Волконскому о тех, кто помогал ему выйти из неприятного положения. Этим путевые приключения его не закончились. После Петербурга, митрополит Андрей прожил еще несколько дней в Витебской губернии у своего друга графа Красинского под видом торговца скота.

Есть основание думать, что пребывание митрополита Андрея в России было известно правительству. Н. С. Ушакова это категорически утверждает в письме к Федорову:

"Во Львове и во всей Галиции масса наших агентов тайной полиции. За митрополитом Андреем зорко следят; мне достоверно известно, что о его путешествии знали, где он был, сколько времени и пр".

Федоров вывел такое же заключение из разговора с Шиллингом в Риме. Он даже высказал предположение, что кто-нибудь из небольшого числа посвященных в секрет, проболтался и выдал его в русском посольстве. Поэтому не исключено, что паспорт и деньги украл у владыки не обыкновенный профессионал, а специально подосланный вор. Когда митрополит Андрей благополучно вернулся домой, все вздохнули свободно. Федоров приветствовал его словами:

"Слава Святейшему Сердцу Иисуса, сохранившему Вас здравым и невредимым ex dentibus leonum (в львиной пасти). Мы уже начали беспокоиться за Вас: в голову лезли всякие страхи и ужасы, но Ваше письмо заставило нас вздохнуть с облегчением" (8-ю-о8). Вот как Л. Д. Федорова рассказала в письме к сыну (5-9-08) о неожиданном появлении митрополита Андрея у нее на квартире:

"Есть много земных радостей, хотя и вполне безгрешных, но всегда затрагивающих какой-либо земной интерес. Но есть радости, не содержащие в себе ничего земного. Такая радость, как легкое дуновение будто с крыльев пролетевшего Ангела, оставляет навсегда свой аромат в душе человека. Вот этой-то радостью я и хочу с Тобой поделиться, ведь Ты это так понимаешь.

Сегодня в четвертом часу к нам кто-то постучал. Нянька пошла отворять, я выглянула из своей комнаты: вижу входит господин очень могущественного вида. Подумала было, что кто-нибудь из наших; но нет, этого я не знаю, вероятно, снова приезжий. Он подает мне письмо, говоря: "От Леонида". Я гляжу на него и думаю: "как этот господин похож на карточку митрополита, и рост, и выражение лица, удивительно, какое может быть сходство". Взяв письмо, я положила на стол и обратилась к нему: "Вы, вероятно, из заграницы?" — "Я — из Львова". — "Ах, вот откуда...". И только хотела спросить о митрополите, приехал ли он туда, как он мне заметил: "Вы не прочитали записки Леонида". Я развернула записку и при первом Твоем лаконическом "Прошу не удивляться " меня точно кольнуло... Но что я прочитала дальше... При всем моем умении анализировать свои впечатления, на этот раз я отказываюсь объяснить... Что-то дико-несообразное завертелось у меня в голове, и, вероятно, мысль о сходстве спасла меня от столбняка. И вдруг светлая радость — не осветила, нет, а ослепила и оглушила и привела в какое-то пассивное состояние. Мне ничего не хотелось говорить, а только смотреть на него и сознавать, что он действительно присутствует здесь у меня. Я даже забыла, как его следует называть. Он был для меня точно бесплотный дух, который вот-вот может исчезнуть. Знаешь, случается иногда, что ущипнешь себя, когда не веришь в действительность. Я этого, правда, не сделала, но, чтобы удостовериться, что не брежу, позвала няньку; она тоже убедилась, что это правда. Так поразила меня неожиданность! Он говорил, и я его отлично понимала. Его речь производит такое же впечатление, как и его наружность, — силы и мягкости. С ним говоришь, хотя не о легких предметах, но на душе как-то необыкновенно легко. Этого уже нельзя отнести ни к уму, ни к характеру, а к дару благодати. Так наверно говорили Апостолы, и этим облегчали людям понимать и принимать истину. Удивительно, когда он даже смеется, то в его смехе чувствуется какая-то сердечная чистота, чего в других нет: смех, как бы он ни был невинен, всегда есть продукт сарказма; а у него иногда уста улыбаются, а глаза смотрят печально. Да, он всех жалеет и всех любит, и, смотря на него, думаешь: вот где Царство-то Божие... Чистейший аристократ и простой человек Божий.

Он называет Тебя своим другом; какая высокая награда за Твое безропотное терпение и, хотя недолгую, но исполненную тяжелых испытаний жизнь. У меня не нашлось слов его благодарить; я сказала ему, что один Бог может его отблагодарить. Сколько отрадного я услышала от него про Тебя.

Прощаясь со мной, он сказал: "Помолитесь обо мне". Я уже давно молюсь о нем и верую, как говорит мне Евангелие: "Что ни попросите у Отца Моего во Имя Мое, даст вам". Он не умрет до тех пор, пока не окончит своего святого дела. Мы все нашими молитвами огородим его от смерти телесной, а говорить так мы имеем право. Помнишь, что сказал ап. Павел: "Мы хвалимся, но не собой хвалимся, а Господом". Рассматривая мои картины, он сказал, что и сам когда-то рисовал и очень любит живопись. И знаешь, в нем живет истинный художник; несмотря на верные замечания, он ищет в живописи не только общей видимой красоты; он ценит и ищет в ней душу живую. Вот почему ему понравилось мое произведение — Христос с чашей. Он сказал, долго смотря на него: "В этих глазах очень много любви". Он — по наружности гигант, крепкий и могучий, как дуб — обладает такой тонкостью чувств, что как-то невольно удивляешься и приходит на память стих Лермонтова: "Творец из легкого эфира их нити тонкие соткал".

В следующем письме (11-9-08),. Любовь Дмитриевна говорит сыну о своем воссоединении с католической Церковью, совершившемся в дни пребывания митрополита в Петербурге. Он сам присоединил ее к католичеству. Большего, конечно, ни она, ни ее сын желать не могли. Хотя внутренне Любовь Дмитриевна была уже давно подготовлена к этому шагу, но она все ждала "своего обряда" и вот теперь дождалась, получив его прямо из рук митрополита Андрея, К тому же он снял у нее с души большое сомнение. Кто-то уверил ее, что после присоединения ей нельзя будет ходить в православные храмы, так как там служат "схизматики". А отказаться от родных церквей было трудно; уж очень она любила восточное богослужение!

"Тебе известен мой взгляд и сердечное стремление к этому акту, -говорит она в том же письме, — и, конечно, тебя не удивит мое воссоединение. Но ты можешь спросить, почему же это так долго не совершалось? Конечно, были причины уважительные, но не они исключительно на меня влияли. Я ждала своего обряда, глубоко скорбела и думала, что не дождусь..., но втайне надеялась на милость Божию. Велика была моя радость, когда разрешилось это препятствие. Но, заглядывая в глубину моей души, я услышала-там тоску по церквам, в которые, как мне говорили раньше, я уже не имею права ходить. Я делала над собою опыты: один раз не ходила месяц, другой — два. Но это подействовало на меня так разрушительно; я, что называется, истаяла, меня спрашивали, не больна ли я. А что делалось-на душе!... Трудно даже объяснить. Потом я стала надеяться, что, может быть, мне разрешат. Когда я начала ходить в нашу крохотную церковь, она меня совершенно удовлетворяла, но много церковных служб в ней не могло совершаться, и опять начала грызть тоска. Это продолжалось долго, я не смела задавать вопроса по этому поводу и о. Алексею, боясь, что он сочтет меня за колеблющуюся. И вот, как благодатный дождь орошает засохшую ниву, приехал к нам дорогой гость митрополит. Видя его ангельскую доброту, я ободрилась и стала его просить разрешить мне посещать чужие храмы, высказав ему мою привязанность ко всем церковным службам. Я просила разрешения ходить только для молитвы, даже не принимать по большим праздникам миропомазание и не прикладываться к Евангелию и ко Кресту.

При последнем моем заявлении, он с удивлением посмотрел на меня. "Но почему же вы не можете принимать св. Миро, Евангелие и Крест, ведь это же Божие? Нет, вы можете ходить в храмы молиться, принимать миро, целовать Крест и Евангелие".

Ты не можешь представить себе, как я была обрадована. От церкви св. Владимира я не шла, а летела, я чувствовала полное удовлетворение; это было какое-то духовное торжество, будто земля и небо уже побратались и не находят в себе никакой разницы. Но неужели эта радость была только личного моего удовлетворения? Если подумаешь так, то ошибешься.

В этом, на первый взгляд неважном разрешении, сказалось великое слово мира и любви. Тут не было ни кастового, ни национального предубеждения. Человек, который дал это разрешение, не имел ни политического ни материального расчета. Он только руководился словами Евангелиста Иоанна: "Дети, любите друг друга". Он не говорил, как X: "Зачем я пойду в тот храм, где служат схизматики?" Он верил, "что из камней сих Бог может сделать детей Авраама". Во мне укрепилась вера, что соединение возможно, если католическое духовенство будет смотреть глазами митрополита. Вот я уже соединила эти две Церкви; не с враждой, но с дружелюбием перешагну я порог чуждой мне церкви, и в ней я буду молиться за нее. Если мне придется дожить до открытия нашего храма, то мне не будет надобности ходить в чужие храмы, да и теперь ведь не постоянно же я буду ходить в них, а только по какой-нибудь необходимости, так как службу просидеть дома я не могу. О. Алексей смотрит так же, как и митрополит. Когда я его спросила, могу ли побеспокоить митрополита просьбой о разрешении, он сказал: "Думаю, что разрешит; да вот я сам вчера был у всенощной, я тут греха не вижу, ведь храм строится для Бога, а молитвы-то там читаются такие же, как и у нас".

Вот уже два дня подряд, 10-го и 11-го сентября, как в нашей крохотной церкви происходят великие духовные торжества, 10-го воссоединился старообрядческий священник, а 11-го — я.

Ты узнаешь от митрополита, каким путем пойдет этот священник, я описывать не стану, но скажу только о его личности. Этот молодой человек среднего роста, блондин. Вообще его лицо и выражение такое, какое у св. Архидьяконов на северных вратах. Он скромен и кроток, как человек, имеющий только небольшое церковное образование. Но ум у него простой и ясный, и если он попадет к хорошему наставнику, то выйдет из него сильный, надежный ревнитель Церкви. Советую Тебе обратить на него особое внимание. Но с ним надо быть осторожным относительно некоторых разоблачений, касающихся печальных фактов прошлого в католичестве. Надо щадить в нем детское сердце. Он благоговееет перед верующими людьми...

О воссоединении митрополит не говорил мне ни слова. Но в его присутствии я только и думала, как бы поскорее этот акт совершился, и не находила себе покоя; оно явилось для меня необходимой потребностью; вот, когда можно сказать, что сама душа открылась для восприятия Вселенской Церкви.

После Причащения прошло несколько часов, но я все еще нахожусь под радостным впечатлением совершившегося, совершенно успокоилась, точно освободилась от какого-то груза, и к чему-то прислушиваюсь. И все вокруг меня точно радуется; душа моя окрепла, а дух мой стал еще свободнее прежнего. Благодарю Создателя, даровавшего мне сердечный покой"

За несколько месяцев до приезда митрополита Андрея, о. Иоанн Дейбнер, по возвращении из Львова, выразил мысль об объединении русских католиков. Он предложил образовать кружок ревнителей восточного обряда, который, хоть раз в неделю, собирался бы для обсуждения текущих дел. О. Дейбнер нашел для этой цели и подходящее помещение. Отцы-ассумпционисты Буа и Борен, относившиеся с исключительным сочувствием к русским католикам восточного обряда, предоставили в их распоряжение комнату в своем учреждении "Добрый Пастырь" на Васильевском острове, в Донском переулке, при котором была домовая латинская церковь. У них имелось и восточное облачение и вся необходимая церковная утварь. Они приняли на себя заботу по устройству церковных служб, давали от себя просфоры, вино и т. п.

"Здесь, — пишет Федорова в своем дневнике, — мы чувствовали себя как дома, радушие их было полное; эти два патера были люди уравновешенные, серьезные, спокойные; у нас было к ним полное доверие. После обедни нас приглашали на чай и на завтрак, и вот тут-то мы знакомились друг с другом и трактовали о нашем деле".

"У нас богомольцы распределились так: в Полозову к обедне ходил больше простой народ, в Донской переулок — одна только интеллигенция. В Полозову — по воскресеньям, в Донскую — по пятницам; в обеих обеднях служил о. Алексей. В Полозовой мы после обедни тоже собирались пить чай у сестры Варвары; она нас принимала радушно. Как мы ни трактовали, как ни изыскивали средства к открытию нашей церкви, но наше дело не подвигалось"...

"Прошел слух, что польское духовенство хочет устроить часовню для русских католиков, где дополнительные службы и проповеди будут на русском языке. Об этом говорил нам ксендз Урбан и предлагал: "Мы откроем часовню для русских католиков, а как бы в качестве гостя у меня может жить о. Алексей и иногда говорить проповеди и служить восточные обедни на славянском языке". Мы жили тогда одной только мечтой о нашей церкви, нам понравился этот проект, хоть что-нибудь да начнется! Ушакова говорила: "Смотрите, пропадет наш о. Алексей; в этой часовне". Дейбнер также не доверял. Он подозревал о. Алексея в пристрастии к полякам".

Митрополит Андрей, знавший по словам Федоровой "наши неурядицы, надеялся внести мир и что-нибудь обосновать". У ассумпционистов в Донском переулке состоялось собрание русских католиков под его председательством. Он сам возбудил вопрос о церковке, которую предлагало польское духовенство. Владыка просил всех присутствовавших высказаться откровенно: желают ли они принять это предложение или нет. О. Ян Урбан присутствовал на собрании в качестве представителя польского духовенства.

"Много ему пришлось перенести разных уколов, в особенности со стороны Дейбнера, — записала Федорова в своем дневнике. Ему ставили строжайшие условия по разным пунктам и грозили, что если увидят хоть малейшее поползновение нас облатинивать, мы все уйдем из часовни. Хотя под конец все согласились принять эту часовню, но в воздухе царило недоверие. Митрополит был бесстрастным председателем, и осталось неизвестным, как он отнесся к этому вопросу: был ли он за часовню или против нее"?

"Этой же осенью мы получили извещение, что часовня для русских католиков откроется в церкви св. Екатерины, такого-то числа, в отделе, где крестят детей. Урбан написал мне письмо, чтобы я постаралась привести и еще кого-нибудь из русских. Я собрала троих; были еще там Дейбнер и Пари. Хотя помещение было невелико, но не было тесно. Мессу служил профессор из духовной католической академии. После мессы была проповедь на русском языке. Проповедь была прекрасная: в ней было много искренности; русских он называл своими дорогими братьями, так как они родились в духе и вере. Потом было нечто вроде молебна с акафистом. Все мы уходили с довольным видом, так как впечатление было приятное. На следующей неделе я опять получила письмо от Урбана, в котором он убедительно просил меня быть в воскресенье в часовне и, по возможности, привести побольше народа,, так как надо показать духовенству, что русские католики идут охотно в часовню. Когда мы пришли, месса еще не началась. Служил настоятель Будкевич. Потом была проповедь, в которой Будкевич административным тоном объяснил, какое великое значение заключает в себе месса; каждый обязан слушать ее непременно хотя бы в воскресный день, иначе он не может считаться католиком. Полезно слушать проповедь, но она не может заменить мессы, без проповеди может быть месса, но без мессы не может быть проповеди; итак русским католикам надо интересоваться не одной проповедью, а стараться изучать мессу Потом он объявил, что сегодня здесь последняя служба, так как помещение очень мало, а через три месяца они соберут пожертвования и устроют отдельную часовню для русских католиков. После проповеди Будкевич раздавал молитвенники всем тем, кто пожелал. С разочарованным недоумением публика выходила из часовни. Урбан был в отчаянии. Дейбнер побежал к нему и с тех пор он стал часто его посещать".

* * *

Во время пребывания митрополита Андрея в Петербурге, на Полозову пришел к обедне некто, видом и одеждой похожий на инока. Он оказался священником-старообрядцем Евстафием Акимовичем Сусалевым, состоявшим духовником при Морозовской мануфактуре в г. Богородске, Московской губернии; о нем и упомянула Л. Д. Федорова в письме к сыну. Через неделю он заявил о желании присоединиться к католической Церкви. О. Алексей воссоединил его ю сентября. Митрополит Андрей успел познакомиться с ним, и после его отъезда о. Евстафия послали к нему в Львов. Митрополит не мог взять на себя решение об его дальнейшей судьбе и представил дело о Белокриницкой иерархии Святейшему Отцу. Специальная комиссия, которой Папа передал на рассмотрение возбужденный вопрос, признала Белокриниц-кую иерархию действительной, так что о. Евстафий Сусалев был принят на основании этого в сущем сане. Через три месяца он вернулся в Петербург. Приезд его совпал с отсутствием о. Алексея, уехавшего хоронить сына; семейные дела задержали его дольше месяца в Нижегородской губернии. О. Евстафий не знал, что ему следовало теперь предпринять. О. Алексей предложил ему отправиться на его хутор, где он мог бы " священствовать ", а митрополит Андрей сказал ехать в Петербург и там оставаться.

О. Евстафий показал себя очень строгим в соблюдении обряда, и было ясно, что на латинизацию он не поддастся; казалось даже, что после воссоединения его строгость к обряду только усилилась.

"Тип это был чисто русский, — пишет о нем Федорова, — убежденный восточник, хотя и необразованный, но что у него раз засело в уме, того не выбьешь ничем. Показал он себя энергичным; человек молодой, он смело смотрел на жизнь; с такими людьми трудно бороться". "Образование его было, вообще, какое дают старообрядцы: умей хорошо читать " четьи-минеи ", да и писать с грехом пополам, вот и все, и священник считается готовым совершать богослужение. Одно в нем несимпатично: он не желает учиться, но современем, может быть, сама жизнь встряхнет эту русскую лень. Много в этом виноват и о. Алексей; он успокаивает его, что и неуч может быть попом. Однако, нам нужен не "поп", а священник".

Л. Д. Федорова порекомендовала о. Евстафия Ушаковой, та прослушала его служение, он ей понравился, и она приняла его тоже под свое покровительство. О. Алексей, вернувшись, не возразил ничего против того, чтобы о. Евстафий остался вторым священником в Петербурге. Понемногу он освоился в новой среде. Не раз ему приходилось слышать сетования русских католиков, что дело с открытием церкви не подвигается вперед. Однажды, когда об этом заговорили в присутствии Н. С. Ушаковой, о. Евстафий вмешался в разговор:

— Вам не позволяют открыть церковь, а мне, как старообрядцу, не принадлежащему к синоду, позволят; мне надо будет только заявить. Ушакова удивилась:

— Да верно ли это?

— Верно, старообрядцам позволили теперь и строить и открывать запертые храмы; по вере я теперь хотя и католик, но по-граждански — старообрядец, и мне не могут запретить в моем отечестве иметь церковь. Я не был православным, и закон, запрещающий восточный обряд в России, меня не касается; я католик, но остался в своем обряде, какой у меня был.

Ушакова согласилась:

— Что же, надо попытать счастье, но где же нам найти помещение? Сестра Варвара нашла выход из затруднения:

— У нас есть мансарда, хотя небольшая и невысокая, а для церкви, говорят, годится; не угодно ли посмотреть?

Все отправились осматривать помещение и нашли его подходящим. Это была квартира, состоявшая из трех маленьких комнат: одна из них служила бы о. Алексею спальной и приемной; в двух других, если сломать перегородку, можно было устроить церковь. Ушакова справилась о цене; сестра Варвара спросила недорого — 23 рубля в месяц без дров. Сев за стол, Наталия Сергеевна попросила о. Евстафия начертить план алтаря и иконостаса. Тот изобразил иконостас по старообрядческому образцу, глухой до потолка, с невысокими царскими вратами, так, что во время службы видно голову священника у престола.

О. Алексей слушал молча и ни во что не вмешивался. На вопрос Ушаковой, одобряет ли он этот план, о. Алексей ответил:

— Что же делайте, как знаете.

Но все же его план был другим. Он посоветовал сделать походный иконостас, вроде ширм, чтобы можно было их снимать и ставить, когда угодно. Но Ушакова не согласилась, и был принят план о. Евстафия. Оставалось еще решить практический вопрос, как устроить все подешевле. О. Евстафий предложил сделать иконостас из деревянных рамок, обшитых шерстяной материей, а квартиру оклеить новыми обоями. Вместо обычного престола — поставить простой деревянный стол, какой можно купить на рынке за три рубля. У Л. Д. Федоровой нашлись и готовые "местные" образа (Спасителя и Божией Матери, справа и слева от царских врат), написанные на бумаге пастелью, как этюды для картин масляной краской. Оба были одинакового размера, поясные, в натуральную величину. Любовь Дмитриевна проработала над ними до глубокой ночи в Великий Четверг, подправила и украсила золотой обклей-кой, чтобы заменить рамы, на которые не хватало денег. Взглянув на образа, о. Алексей пришел в восторг:

— Да это художественные вещи... Это вроде Васнецовских образов...

Хоругви дали отцы-ассумпционисты. Все работали, не покладая рук, и оставались при твердом решении — устраивать церковь и совершать в ней церковные службы, не взирая ни на что, не заявляя полиции и не испрашивая разрешения.

Вспоминая впоследствии эти дни, Л. Д. Федорова занесла следующие строки на страницы своего дневника:

"В настоящее время мы с недоумением смотрим на этот отчаянный шаг: как мы на это решились? Но тогда подобные мысли не приходили в голову, все казалось так просто и естественно, так велико было желание иметь свою церковь, что об ней одной мы только и думали; вся наша осторожность, страх доносов, полиции, куда-то исчезли, одна мысль встретить приближающийся праздник Воскресения Христова в новой церкви жила в нас и давала нам бодрость и уверенность в ее осуществлении. Глубже всматриваясь в это явление, ясно сознаешь волю Божию. Он и повелевал нашим умом и давал нам бодрость духа, потому-то мы ничего и никого не боялись".

25 марта, в Великую Среду, на Полозову приехала Ушакова, дала 100 рублей на расходы и просила поторопиться с устройством церкви, чтобы закончить все к Светлому Воскресению. В мансарде было немало всякого хлама; надо было начинать с того, чтобы все это убрать. Работа, действительно, закипела. Когда Л. Д. Федорова пришла сюда в Великую Пятницу, прошла через чистую светлую переднюю в одно окно и из нее открыла дверь направо, то увидела перед собой настоящую церковь. Она вошла в нее и осмотрелась. На всем была печать бедности, но ни в чем не было недостатка. Иконостас был аккуратно обит желтоватой материей, над царскими вратами — бумажный образ Тайной Вечери, справа и слева — местные образа в ее бумажных обклейках... На покупку! рам не хватило денег! Хоругви были хорошие, настоящие... В алтаре| стоял престол, украшенный красивой пеленой, кем-то принесенной; жертвенник заменял комод, тоже покрытый пеленою; ризница помещалась в ящиках. На престоле стояли два подсвечника, лежали крест и Евангелие; паникадило заменяли небольшие лампочки на стене.

"Но нам вся эта обстановка казалась великолепной, — записала тогда Федорова свое впечатление. У нас будет настоящая заутреня Светлого Воскресения! Сколько счастья было в этих словах! Если милосердие Божие нас не покинет и русская католическая Церковь восточного обряда станет на твердую почву, то пусть знают наши будущие поколения, что этим они обязаны верным сынам Вселенской Церкви. Пусть они вспоминают молитвенно Папу Пия X и митрополита Андрея Шептицкого и тех, которые способствовали, и поддерживали идею возникновения Восточного обряда в России в трудные для него времена".

В Великую Субботу до ю часов вечера посреди церкви все еще стоял столик со свечами, за которым сидела Ушакова и торопливо дошивала воздух и покровцы. С ней работали сестра Варвара и еще некоторые католички. В ю часов, к приходу о. Алексея и о. Евстафия все было кончено и прибрано. Они освятили церковь и окропили св. водой. Плащаницы не было, ее заменял антиминс. Началась полунощница, а за нею заутреня. Пели о. Алексей, Любовь Дмитриевна и многие из публики. О службе не было специального извещения, но набралась полная церковь; многие принесли с собой пасхи. Крестный ход пришлось, конечно, ограничить передней.

Федорова записала в дневнике впечатление, произведенное, вероятно, не на нее одну этой Пасхальной службой:

"Свет множества свечей, аромат фимиама, пение радостных молитв верующими людьми, так щедро обогатили эту убогую маленькую церковь, что все великолепие храмов столицы казалось уже ненужным и лишним. Когда запели "Плотию уснув" и слова "Тридневен воскрес еси, Адама воздвиг от тли", я подумала: Господь и нас воздвиг от тли посредством вот этого молодого священника о. Евстафия, что теперь служит за диакона, и этой худенькой, небольшого роста женщины -Ушаковой. Это две силы: один более похож на инока, другая — олицетворение физической слабости".

После литургии пошли разговляться к сестре Варваре. Ушакова и Дейбнер оказались на диване рядом с о. Евстафием. Они стали совещаться вполголоса и, улыбаясь, вопросительно поглядывали на о. Евстафия, который повторял с серьезным видом:

— Да... да... непременно послать...

О. Дейбнер взял карандаш и бумагу и написал текст телеграммы на имя Государя Императора:

"В Светлый праздник Христова Воскресения русские старообрядцы, приемлющие общение со Святейшим Римским Апостольским Престолом, возносят молитвы о здравии Вашего Императорского Величества и Государя Наследника Цесаревича".

Инициатором телеграммы был о. Евстафий; о. Дейбнер составил лишь текст. Сам собой явился, конечно, вопрос, ответит ли Государь, а если ответит, то как. Ушакова посмеивалась:

— А как вместо ответа, возьмет да и прихлопнет нашу церковь! На это о. Евстафий отвечал уверенно и серьезно:

— Не прихлопнет!

Телеграмму за подписью о. Евстафия и Ушаковой, как "попечительницы общины" он сам сейчас же отнес на телеграф. Три недели длилось после этого томительное ожидание. Наконец пришел, переданный через Градоначальника, ответ от Министра Двора, барона В. Б. Фредерикса, в котором говорилось, что "Его Величество благодарит русских старообрядцев, находящихся в общении со Святейшим Престолом за молитвы" С тех пор, когда в церковь на Полозовой заглядывала полиция -справиться о причине необычного скопления народа, и задавался вопрос:

— Кто разрешил? На каком основании? -

показывали всегда этот ответ Министра Двора. Полицейский чин читал телеграмму и в недоумении удалялся. Она была единственной юридической опорой, на которой держалась тогда в Петербурге первая русская католическая церковь восточного обряда. Между тем росло и число подписей на прошении об открытии церкви. Ассумпционисты собрали 23 подписи и передали их о. Евстафию. В общей сложности, подписавших прошение было уже больше требуемого числа. Тем не менее устройства церковной общины не разрешили; сказали:

"молитесь, сколько вам угодно, мы вам не запрещаем, но легализовать вашу общину мы все же не можем". Столыпин не разрешал никаких репрессивных мер против существовавшей фактически общины, так как старообрядческая церковь, после 1905 г. пользовалась в России правом законного существования; правительство не вмешивалось больше во внутренние дела разных толков и течений, существовавших в старообрядчестве. Предоставленные теперь сами себе, они могли жить и развиваться по собственному усмотрению.

Основываясь на этом, русские католики решили начать хлопоты об утверждении церкви восточного обряда. Прошение на имя Столыпина подал лично о. Евстафий. Столыпин отослал его прошение в департамент иностранных исповеданий. Чиновники из этого департамента заходили не раз наведаться, что делается в церкви на Полозовой. Так как никакого ответа на прошение не приходило, о. Евстафий, спустя некоторое время, пошел в депертамент справиться о положении дела. По его словам, "начальник Петров" принял его благосклонно. Он сказал о. Евстафию, что прошение действительно у него, но выдать его он не мог, так как на нем имелась собственноручная резолюция Столыпина: "Оставить эту церковь неприкосновенной до прибытия польского митрополита в Петербург" (в то время как раз ждали прибытия нового). О. Евстафию дали такое объяснение: "Так как в России не было до сих пор католиков восточного обряда, то не было для них и закона. Теперь их надо причислить к существующему общему католическому закону. Департамент снесется по этому вопросу с митрополитом и тогда выдаст разрешение церкви восточного обряда в Петербурге." О. Евстафию будто бы пообещали даже денег из сумм, предназначенных на католиков. Все, кому он об этом рассказывал, радовались, но Н. С. Ушакова говорила:

— Уж что-то очень хорошо и не верится. О. Евстафий передал свой разговор с Петровым в департаменте исповеданий следующим образом:

— Я сказал, чтобы меня представили ихнему главному начальнику; меня попросили обождать в гостиной. Немного погодя приходит главный начальник, очень вежливый. Сперва он хмуро спросил меня:

— Что? Вы затеваете открыть унию? Я отвечаю:

— Какая такая уния, вы разве не видите мою бороду, а вот и длинные волосы, какая же здесь может быть уния? Я, русский старообрядец, перешел в католичество, но своему обряду не изменил, не изменю ему, как и Государю, а вы говорите — уния! Мы хотим молиться по-нашему и на родном языке. Неужели же нам русским наши же русские власти этого не позволят? Мы политикой не занимаемся, и нас уловить нечем.

— Но вы служите при открытых царских дверях?

— Это так служит наш старший священник, которому Рим дал епископские права, а я служу при закрытых, как простой священник.

— Кто же к вам ходит в церковь?

— Да все, кому угодно, милости просим, и поляки и русские. Мы не читаем пропаганды и не гоним никого из церкви Божией.

— И много ходит поляков?

— Очень много, костелов у них мало, вот и ходят помолиться.

-— Вы и в Вильне были?

— Да, и даже служил там обедню.

— И они вам не препятствовали?

— Даже очень были мне рады... Вы говорите "уния"; какая же может быть уния у старообрядца? Я старообрядец; и еще есть священники, русские и старообрядцы, которые тоже хотят итти к нам, ведь их не остановить. Они же хотят не унии, а восточного обряда.

— А бороду и волосы вы так и оставите?

— Конечно, разве мертвому только сбреют. Сам Папа запретил бриться и стричься. Я, как был русским, так и иду в свой обряд, а вы говорите нам про какую-то унию.

— По каким книгам вы служите?

— По синодальным.

— А какое у вас Евангелие?

— Синодальное.

— Разве нет разницы у старообрядцев?

— Никакой; разница только в том, что мы не поминаем синод. На ектениях мы поминаем Папу и Государя, а в последней молитве на литургии

молимся за Папу, Государя, царствующий дом и всех православных христиан.

— Скажите, пожалуйста, почему вы сделались католиком?

— Потому что стремился к католикам с пятнадцати лет.

— Но почему вам казалось там лучше?

— А потому, что я хорошо разобрал, что католическая Церковь — истинная Церковь Христова.

Потом ихний начальник опять стал выпытывать у меня:

— Ведь вам покровительствует митрополит Галицкий Шептицкий?

— Да, жаль, прежде это было, а теперь он отступился от нас.

— Так это правда?

— А чего мне вас обманывать-то?

С этого момента я заметил, что он стал говорить по другому. Тогда я поскорее спросил о помещении, так как зимой в теперешней церкви будет душно и неудобно:

— Было бы очень желательно снять помещение побольше или перенести церковь в другой дом. На это господин Петров сказал:

— Я бы не советовал этого. Лучше, что вы помещаетесь наверху. Внизу к вам будут соваться люди, для вас нежелательные, и станут напрасно вас беспокоить. Потерпите немного, Хоть несколько месяцев, а там уж устроитесь, как следует.

Господин Петров обещался мне побывать в церкви на Полозовой, но только на моей службе и на прощание сказал:

— Я еще позову вас к себе. Полиция тоже не оставляла о. Евстафия без внимания. Н. С. Ушакова написала об этом княжне Марии Волконской:

"О. Евстафия поминутно таскают в сыскное отделение, но он, как старовер, привилегирован; к тому же он не скрывал с самого начала ни католичества, ни священства; у него телеграмма от Государя — от него оступаются...". Воодушевленный первым успехом, о. Евстафий решил посетить Петербургского митрополита Антония. Он направился к нему, чтобы узнать, не будет ли ему покровительствовать русская иерархия. По его словам, митрополит показал себя "человеком очень гуманным", принял его благосклонно и уверил, что русская иерархия препятствовать ему не будет. Тогда о. Евстафий попросил митрополита благословить "наше дело", но тот только улыбнулся и сказал:

— Дать вам благословение не позволяет мне совесть. Свои на Полозовой разъяснили потом о. Евстафию, почему митрополит Антоний не мог преподать ему благословения. Он, повидимому, понял и протянул:

— Э-ге, значит благословение его было бы "нас против вас"? Итак, на Полозовой было теперь два священника. Они чередовались: один служил раннюю обедню, другой — позднюю. О. Евстафий служил правильно по-восточному, о. Алексей делая свои неизменные отступления. В его обедне семисвечник снимался с престола, подризника он не носил, а надевал латинскую кружевную "альбу", что очень не шло к восточной фелони. Царские врата у него, как правильно заметил осведомленный г. Петров, не закрывались; на это у о. Алексея была тоже своя отговорка:

— Это всегда бывает при епископском богослужении, а он, как уполномоченный Рима над петербургскими католиками восточного обряда — даже больше епископа!

Церковной завесы совсем не было в церкви.

— Если, — говорил о. Алексей, — она разорвалась в Иерусалимском храме в час смерти Спасителя, то и у нас ее не должно быть.

Отсутствие завесы на царских вратах смущало всех прихожан и было предметом постоянных толков и пересуд. О. Евстафий не решался ее повесить, как подчиненный, обязанный послушанием старшему. Чтобы не вызывать спора из-за завесы, дождались отъезда о. Алексея и в его остутствие повесили ее на свое место. По возвращении, о. Алексей промолчал, вероятно, тоже, чтобы не затевать ссоры. Свои права "больше епископских" о. Алексей понимал иной раз черезчур своеобразно. Вот небольшой пример. О. Евстафий сказал однажды Любовь Дмитриевне:

— Мне была дана бумага от митрополита Андрея, в которой говорится, чтобы я строго соблюдал все священнические обязанности, а также и восточный обряд. Митрополит велел бумагу держать при себе, а о. Алексей взял ее у меня и не отдает. Любовь Дмитриевна отправилась к о. Алексею и стала просить, чтобы он возвратил эту бумагу по принадлежности. Он обещал ей, что отдаст. На другой день она осведомилась у о. Евстафия, получил ли он бумагу обратно.

— Да, получил, но только он отрезал печать и подпись и оставил у себя.

Таков был о. Алексей. Новый выпад против него русских церковных властей, относящийся к этому времени, дал ему лишнее основание выступить в свою защиту и, конечно, оповестить обо всем мирополита Андрея. Невольно представляешь себе владыку, с его доброй, мягкой улыбкой, за чтением строк о. Алексея, стилю которых, пожалуй, позавидовал бы и сам Горбунов. Он начинает сообщением о том, что Нижегородская Духовная Консистория прислала в канцелярию Петербургского Градоначальника отношение от 2 ноября с. г. за № 15327 следующего содержания: "Нижегородская Духовная Консистория имеет честь просить канцелярию С. Петербургского Градоначальника сделать распоряжение об объявлении бывшему священнику Нижегородской Епархии Алексею Зерчанинову, проживающему в Петербурге по Полозовой ул. № 12, что решением Нижегородского Епархиального начальства от 6-31 октября с. г. постановлено: "Лишенного священного сана Алексея Зерчанинова, обнаруживавшего неповиновение епархиальному начальству и самовольно отлучившегося в С.Петербург из села Борисова, назначенного ему местом постоянного жительства, согласно указу Св. Синода от 26 мая с. г. за № 7453, исключить из духовного звания и уведомить, что Зерчанинов в недельный срок должен выразить довольство свое или недовольство означенным решением и, если выразит недовольство, то в месячный срок должен представить апелляционный отзыв, в противном же случае решение это будет приведено в исполнение". (Следуют подписи).

О. Алексей усмотрел в этом "духовно-консисторский маневр": "взять его из Петербурга через возобновление дела о лишении священного сана и исключения из духовного звания, потому что лишенньш сана и исключенным из духовного звания закон запрещает жить в столицах семь лет по объявлении кары". Поэтому "на последнюю консисторскую выходку" о. Алексей ответил так:

"На Ваше отношение от 2 мая с. г. за № 15327 сим имею честь объяснить следующее:

1) При своем формальном переходе в католическую (или по церковно-славянской терминологии — кафолическую) Церковь в 1896 г. я был принят в сане священника, т. е. духовного лица; значит и деселе состою в этой Церкви духовным лицом или священником, которого теперь никто не может лишить сана, кроме католического епископа. А т. к. господствующая в России Церковь признает католических священников духовенством же, то я совершенно не понимаю, что значит увольнение меня из духовного звания консисторией, потерявшей надо мною духовную власть со времени моего перехода в католическую Церковь?

2) По подозрению в этом переходе госпоствующая в России церковная власть з июля 1898 г. отправила меня в Суздальскую крепость, где я пробыл до 21 февраля 1901 г.; после чего, я, как упорный католик, передан был в ведение гражданской власти, которая вследствие объявления Высочайшего манифеста о веротерпимости, по моей просьбе выдала Мне I февраля 1907 г. бессрочный паспорт для свободного проживания во всех городах Российской Империи. Спрашивается, о каком неповиновении епархиальному начальству и о какой моей самовольной отлучке говорит консистория в предъявленном мне отношении? — Посему:

3) ни довольства ни недовольства на предъявленное мне консисторское решение предъявить не могу: я просто не понимаю его". В препроводительном письме к митрополиту Андрею, о. Алексей не упустил, конечно, случая снова коснуться своей излюбленной темы: "При таких обстоятельствах, посудите сами, будет ли у меня симпатия к византизму или синодализму? Теперь я живу исключительно латинопольскими милостями и, конечно, не могу питать антипатии к латинополякам по капризу гордого молодого французского монаха и Ушаковой, подсунувшей мне своими интригами в командиры этого интригана, вторгшегося в наше дело через ее хитрую проделку. Но все подобные обостоятельства прибавляют мне лишь еще более энергии, и я до последней крайности буду бороться за русско-униатский обряд, обильно политый мученической кровью русских исповедников XVI и XIX веков..Я не стал бы бороться за это дело, если бы не чувствовал под собою твердой почвы... Нужно по Апостолу быть всем для всех, чтобы спасать по возможности больше народа, а не дрожать над каждым изветшалым византийским или синодальным лоскутком (семисвечник, подризник и церковная завеса?). Мы не антикварии, а живые дети Живого Отца Небесного...".

"Гордым молодым французским монахом", "вторгшимся интриганом", на которого жалуется о. Алексей в заключительной части своего послания (написанного, по сравнению с некоторыми другими письмами этого времени, в довольно мягких тонах), был ассумпционист о. Буа. Чтобы правильно понять запутавшийся здесь и, к сожалению, очень характерный для о. Алексея клубок личных недоразумений, нужно сказать сначала несколько слов об о. Дейбнере, каким он стал под влиянием о. Яна Урбана. Посещение им последнего после разочаровавшего русских католиков выступления о. Будкевича и закрытия только что открытой для них польской часовни, оказалось при неустойчивости о. Дейбнера роковым. Оно положило начало его сношениям с о. Урбаном, под влиянием которого он совершенно изменился в отношении восточного обряда. Это перешло у него сейчас же на личную почву. К о. Евстафию, восточнику, он относился с нескрываемым недоверием; в этом, по существу, как увидим дальше, он был совершенно прав. Хуже было то, что к недоверию была примешана личная неприязнь, повидимому, на почве зависти к успехам о. Евстафия и под влиянием польского духовенства, настроенного против него, что тоже было не без основания. Вследствие этого о. Дейбнер начал сближаться с о. Алексеем и из прежнего противника его обратился теперь в друга и даже секретаря. И это было бы тоже неплохо, так как о. Дейбнер хорошо говорил и писал и, помогая о. Алексею, мог в его "своеобразии" многое сглаживать. Однако, беда была в том, что перемена личных отношений, как говорит Л. Д. Федорова,

"...совершенно переродила и ум и душу Ивана Александровича; из прежнего ярого восточника он сделался ярым западником... Прежде Урбан был для него врагом, теперь никто не смеет сказать чего — либо не в пользу последнего: из себя выйдет от гнева. Страстное желание провести в восточный обряд и латинскую обрядность не дает ему покоя, и нельзя не заключить, что он и Урбан мыслят одно, а если так, то идут против нас. Приняв на себя роль непрошенного защитника о. Алексея, он только ронял его в глазах нашего общества. По его совету и, вероятно, под влиянием о. Урбана, о. Алексей стал мешать вечерние богослужения с латинскими; начнет вечерней и всенощной, а кончит рожан-цем. Так что и не понять, по какому обряду идет служба. Это очень волновало Ушакову; она прямо высказывала свое неодобрение и этим восстановила против себя тех, кому они нравились".

"Ассумпционисты были латинского обряда, но принимали горячее участие в восточном и, чем только могли, содействовали его распространению. Между ними и польским духовенством была вечная (лучше сказать "хроническая") вражда. О чем они спорили и чего не могли поделить, нам было неизвестно. Знаменателем этой вражды был Дейбнер. Когда он был восточником, то дружил с французами, когда стал западником, то прекратил с ними всякое общение. Эти корректные, образованные люди сделали для нас много полезного. Они снабжали нас церковными принадлежностями, выхлопотали субсидию из Рима. В дела наши не вмешивались, но по богослужению, если оно уклонялось от восточного, иногда делали замечания. Это не могло нравиться тем, кто хромал на латинскую ногу, и наше общество разделилось: за французов и против них. Как ни старалась каждая сторона скрыть свои убеждения, но это не удавалось. И вот, начали появляться разные легенды, будто они хотят над нами властвовать, быть нашими начальниками. Другие отрицали, ничего не видя в них, кроме миссионерской деятельности и участия, которое они проявляли к восточному обряду".

У отцов-ассумпционистов, действительно, не было никакого желания вмешиваться во внутренние дела русской католической группы. Но они прекрасно понимали, что дальше самое дело не может так продолжаться. О. Алексей нуждался в руководителе, который, в роли тактичного "ассистента", был бы посредником между ним и Римом. Кроме того, они видели, что, церковная община и, в частности, оба священника нуждались в какой-нибудь, хотя бы скромной, но постоянной денежной помощи. Решение этих двух вопросов они в конце концов приняли на себя. Составили смету расходов по церкви (плата за помещение, масло для лампады, свечи, просфоры и вино), вознаграждение певчим и псаломщику и, наконец, жалованье двум священникам. С этой сметой о. Буа поехал в Рим хлопотать. У него были там связи и своей прежней деятельностью на Востоке он успел уже зарекомендовать себя с лучшей стороны. Результатом предпринятых шагов, было то, что осенью 1909 г. о. Буа вернулся из Рима с особыми правами. Его назначили "советником" при о. Алексее, вменив последнему в обязанность — вести дело, согласуясь с советами о. Буа. Субсидию для русской церкви тоже утвердили, но с тем, что присылаемые деньги будут находиться в распоряжении о. Буа и выдаваться им по собственному усмотрению. Ему же было поручено наблюдение за церковью.

Одновременно с ассумпционистами, польский епископ Цепляк послал в Рим предложение, выражавшее его желание принять русских католиков под свое покровительство. Однажды он даже посетил церковь на Полозовой. Ему устроили там подобающую епископу встречу — с крестом, свечей и кадилом; о. Алексей пропел "Достойно". Конечно, это посещение могло не иметь прямого отношения ни к хлопотам ассум-пционистов ни к предпринятому им самим шагу, а быть простым выражением сочувствия и личного расположения к русским католикам и большой доброты, которую он проявлял им неоднократно. Тем не менее, остается фактом, что, на сделанное предложение епископ Цепляк получил отрицательный ответ, и инициатива поляков на этот раз не имела успеха.

О. Алексей оказался в положении, которого он, вероятно, менее всего ожидал. Находиться в зависимости от о. Буа ему не могло никак улыбаться. Он сразу же восстал против своего "советника":

— Что же, мы пьяницы, что за нами будут следить?

Решение Рима усилило нерасположение о. Алексея к о. Буа. Мысль, что он будет теперь властвовать над ними, не давала покоя и о. Дейб-неру, тогда как Ушакова радовалась, что помощь из Рима обеспечит существование церкви. Трудно сказать, почему именно о. Алексей так не любил о. Буа и избегал сотрудничества с ним. Намерение, которое он ему приписывал — сделаться епископом и подчинить себе русских, нельзя, конечно, считать серьезным основанием прежде всего потому, что его у о. Буа не было. О. Алексей восставал и против Ушаковой, обвиняя ее в том, что она хочет отдать русских католиков во власть французам:

— И что же тогда будет с нами? Уж лучше пусть поляки над нами владычествуют, все-таки славяне!

О. Алексей и о. Дейбнер решили действовать против французов втайне. Они написали пространное прошение и просили митрополита Андрея переслать его в Рим от себя. Суть его сводилась к просьбе о разрешении поставить в русской церкви орган, ввести галицийский обряд и запретить кому бы то ни было вмешиваться в их распоряжения-они просили утвердить их самостоятельность в этом смысле. О. Евстафий сначала не хотел подписаться под прошением, но потом согласился при условии, что сам отвезет его в Львов. После некоторого колебания о. Алексей с Дейбнером приняли его предложение; по крайней мере так рассказала жена о. Евстафия Федоровой об участии в этом деле ее мужа. От русских католиков скрыли причину внезапного отъезда о. Евстафия. Всем, не исключая Федоровой, говорилось, что он поехал к тестю устраивать будущее сына, и все этому верили.

Вскоре после отъезда о. Евстафия заболела его жена. Л. Д. Федорова стала ее навещать, а та показала ей открытку, полученную от мужа с итальянской маркой и штемпелем "РИМ". Секрет отцов Алексея и Дейбнера открылся. Но никто не мог объяснить, как и почему о. Евстафий оказался в Риме. Его жена сама этому искренно удивлялась. Решили было, что его послали туда из Львова. Однако пребыванию о. Евстафия в Риме там поразились еще больше, чем в Петербурге.

Из рассказов о. Евстафия по возращении в Петербург можно вывести следующее заключение. Из Львова он отправился в Краков к знакомому ксендзу. Тот спросил его, был ли он уже в Риме. Получив отрицательный ответ, добрый ксендз дал ему денег на дорогу и научил, как нанять по-итальянски извозчика и сказать адрес Веригина (русского католического священника в Риме). Повидимому, для начала, отцу Евстафию этого было достаточно. У Веригина он почувствовал себя "как дома", и при его посредстве попал вскоре к Бенини, а потом к Св. Отцу, познакомился с рядом кардиналов и представителей духовенства и с некоторыми представителями русской колонии в Риме. Папа подарил о. Евстафию нагрудный крест и дал благословение. На вопрос, с какой собственно целью он отправился в Рим, о. Евстафий скромно ответил, что хотел показать себя, чтобы его знали там лично, а не только по фамилии. Правда, позже выяснилось, что у него была и более конкретная цель — выпросить себе прибавку. Это ему тоже удалось. Приняв во внимание его семейное положение, о. Евстафию дали бумагу, что о. Буа будет ему выплачивать не 40, a 50 рублей в месяц. Про судьбу прошения, доверенного русскими отцами, он умолчал. Так как впоследствии оно было обнаружено кн. П. М. Волконским в архиве митрополита Андрея, то можно с большой достоверностью предполагать, что владыка оставил его без всяких последствий.

В общем, поездка в Рим, по словам Федоровэй, оставила заметный след на о. Евстафии. Вот, что она записала по этому поводу у себя в дневнике:

"О. Евстафии, ... как русский мужичек, ... возгордился. Из Рима к нам приехал не прежний смиренный о. Евстафии, а индюк с распущенным хвостом... Но увы, образования не привез и по-прежнему говорит "не могим". Крест-Распятие, подаренное Папой, носит везде, где могут видеть люди".

Эта поездка в Рим произвела, кажется, самое сильное впечатление на Н. С. Ушакову, которое она определила словом "отчаяние". Этому можно поверить, если принять во внимание, что из Кракова о. Евстафии ей написал, что едет в Рим " поправить там то, что напортил о. Буа ", а перед отъездом и он и о. Алексей уверяли ее, что поездка эта — к тестю, который желает усыновить его сына.

"Обезумели они, — написала она сейчас же княжне Марии Волконской, — посылать в этот центр ума, дипломатии, знания и терпения, человека с запасом ума, знания и речи, годных только, чтобы отбояриться от полицейского участка на Петербургской стороне. Петр (т. е. Столыпин) поставил условием, чтобы не путать Галицию в наши дела, а этот сумасшедший поехал в Львов, кишащий русской тайной полицией". Через месяц, по возвращении о. Евстафия, она снова ей написала:

"Допотопное создание, которое у Вас, вернулось. Говорит оно загадками и неохотно, но с дуру утверждает, что не будь он, то субсидию задержали бы еще на шесть месяцев. Это его единственный положительный ответ. Остальное все в таком роде:

— Да вы, собственно, зачем ездили?

— Не могу сказать.

— Но вы что-нибудь устроили?

— Может быть да, а может быть нет.

По словам патера Буа, о. Алексей в июне писал в Рим, прося польской юрисдикции, а в сентябре я ездила с его ведома к Столыпину заявить, что мы не желаем быть под латинопольской юрисдикцией, и с тем же ездил в мае Буа в Рим. Как Вам это нравится? Как они последовательны, правдивы и умны и как радостна совместная работа". (24-10-09)

Враждебное отношение о. Алексея к о. Буа еще больше усилилось, когда он узнал, что субсидия будет присылаться из Рима не лично ему, а отцу Буа для выдачи русским священникам. В довершение всего он узнал, что о. Евстафий будет получать 50 руб., а он — только 40:

— Как, старшему священнику, да еще уполномоченному, дают меньше, чем о. Евстафию? О. Алексей категорически заявил отцу Буа, что денег у него он брать не будет, хотя бы пришлось и умереть с голоду. Напрасно его убеждали, что субсидия всего лишь помощь, а не жалованье по рангу, что о. Евстафий семейный. О. Алексей ничего не хотел слушать и твердо стоял на своем; присылаемой субсидии не брал, говоря, что ему помогают "поляки из св. Екатерины". Прошло три месяца. Однажды на собрании зашла речь о том, кому следует ходить за субсидией к о. Буа, так как получать ее должен был старший священник. О. Евстафий попросил слова и сказал, что у него есть бумага из Рима, в которой говорится, чтобы о. Буа выдавал ему, как семейному, 50 руб. в месяц.

— Так что же вы молчали до сих пор! — воскликнул о. Алексей. Если это приказание из Рима, то я, конечно, покоряюсь и буду брать 40 руб.

В конце концов дело уладили взаимными уступками. Сговорились на том, что не о. Алексей будет ездить за деньгами к о. Буа, а о. Буа сам привозить деньги и сдавать их о. Алексею. О. Евстафий согласился делить субсидию пополам, так что каждому приходилось по 45 руб. О. Алексей примирился с о. Буа, и ссора окончилась.

* * *

Раз как-то, в июне 1909 г., уже около полуночи, к Л. Д. Федоровой прибежали две ученицы сестры Варвары:

— Ради Бога, идите к нам ночевать, у нас завтра будут крестить еврейку по греко-католическому обряду. О. Алексей уехал на свою сторону, остался о. Евстафий, он и будет крестить. Сестра Варвара не знает, что надо приготовить, а о. Евстафий пришел уже в десять часов вечера. Мы не успели притти к вам раньше, так как только сейчас об этом узнали.

Утром Любовь Дмитриевна спросила сестру Варвару:

— Есть у вас ведро или лохань?

— Нет.

Начались поиски, и к восьми часам принесли кадку из под огурцов. Укутали ее простыней, постлали ковер, поставили ширмы и, приготовив все нужное для крещения, стали ждать. Пришли двое: крестный отец, адвокат, лютеранин, уже пожилой, и еврейка, молодая, красивая и интеллигентная.

Федорова спросила:

— А где же крестная мать? О. Евстафий ответил:

— Да вот, к обедне приедет Ушакова, так я думаю, она будет матерью.

Однако Ушакова наотрез отказалась. А без матери крестить невозможно. Что делать?

Федорова согласилась быть крестной. Спросила будущего кума:

— Крест привезли?

— Кому?

— Да крестнице.

— Нет, я этого не знал.

У Любовь Дмитриевны крест был на медальоне с образком. Обратились к присутствующим. Ни у кого не оказалось, а, может быть, просто дать не хотели. Ушакова сняла с себя золотой крест и дала. Началось оглашение, потом исповедь, а за нею — крещение. Символ веры пришлось читать крестной матери, а еврейка повторяла за нею, так как не выучила почти ничего. О. Евстафий сказал ей в назидание:

— Если ты принимаешь святое Крещение ради земных интересов, то знай, что этим ты уже обрекла себя на вечную гибель, лучше бы тебе было остаться в твоей прежней вере.

Лицо еврейки выражало при этом подлинный страх. Чего именно она боялась, сказать было трудно. Крестный отец, лютеранин, как оказалось впоследствии, человек совершенно неверующий, заявил, что он уже раньше перешел в католичество и за обедней причастился вместе с новокрещеной еврейкой. Народу было много, все были воодушевлены, веря, что "заблудшая душа действительно обрела здесь спасение". После обедни, участники церковного торжества отправились к сестре Варваре пить чай. Тут же привели в порядок бумаги о крещении. Все были весело и радостно настроены, как вдруг появился о. Ян Урбан. Присутствующие принялись ему восторженно рассказывать, " какое Господь сподобил совершить важное дело ". Недовольный вид о. Урбана без слов говорил, что он не разделяет этих чувств и к крет щению относится иначе. Однако, поправить сделанное о. Евстафием было нельзя: о. Урбан опоздал! Ему пришлось ограничиться строгой нотацией, которую он тут же прочитал о. Евстафию, указав, что нельзя крестить так поспешно, на подготовку полагается по крайней мере шесть месяцев. О. Евстафий выслушал поучение и подчинился, но внутренне остался при своем мнении. Он ссылался на пример Апостолов: те не подготовляли шесть месяцев, а пользовались минутой благодати, когда у человека являлось желание креститься.

— Если, говорил он потом, — человек крестится ради земного корыстного расчета, то приготовление его не только в течение шести месяцев, но и целого года не произведет в нем ничего, и он останется при своем убеждении.

* * *

Все, происходившее у русских католиков в Петербурге доходило до митрополита Андрея и, конечно, не могло радовать его архипастырское сердце. Не написал ли он сам Н. С. Ушаковой:

"С большой грустью я наблюдаю издалека за тем, что происходит у Вас; однако, несмотря на все, продолжаю надеяться, что окончится это время раздоров, смуты, подлинного хаоса, и что восторжествует идея воссоединения Церквей".. (19-12-09)

Словно чувствуя его мысли, Л. Д. Федорова (в конце декабря 1909 г.) выразила владыке свое личное отношение к тому, что нам не может казаться здесь особенно грустным, но что, по ее мнению, в тогдашних условиях, должно было быть неизбежно таким:

"Когда всматриваешься в домостроительство Бежие, то при всей вере в Его Премудрость, все-таки поражаешься бесконечным Разумом Божиим. Вот о. Алексей приехал к нам и с первых шагов сошел на ложный путь. Стал подражать полякам, игнорируя восточный обряд. Ксендзы, видя в нем своего приверженца, не могли считать его опасным и даже в некоторых случаях покровительствовали ему; но при всем искажении, наша литургия носила название восточной и потихоньку делалась известной, а это уже успех. Но если бы о. Алексей, как ревностный восточник, с самого начала своей деятельности, повел бы себя круто с ксендзами, не имея в России никакой опоры и покровительства и сам находясь в подозрении, озлобленные ксендзы не простили бы ему этого; началась бы вражда, и о. Алексей должен был бы бросить свою миссию. Таким образом, то, что мы считали худшим, оказалось лучшим.

Потом приехал к нам неизвестный старообрядец; над ним смеялись и не обращали на него внимания; в полной изолированности от ксендзов, он молча стал делать свое дело ... и в результате — открылась домовая церковь восточного обряда. До такой системы не мог бы дойти человеческий ум. Вам, как избраннику Божию, было указано на этих двух людей".

Месяц спустя, она же написала митрополиту Андрею:

"Я с удивлением констатирую, что католицизму у нас сочувствуют все более и более. Видно, на то есть воля Божия, и не удержать людям этой невидимой силы. Несмотря на наши неурядицы и неудачи, в моей душе живет светлая надежда на будущее нашей Церкви". "Н. С. Ушакова говорит и пишет, что надо терпеливо ждать, и только этим можно достичь желаемого".

Федоров — префект Научного Института (Студиона) в Львове и его ежегодные поездки отсюда в Россию. Первая поездка (1-30.1.1910): В Вильне у белоруссов. -Церковь на Полозовой улице. — Доминиканец о. Шумп. — Иезуит о. Урбан. — Ассумпционисты отцы Буа и Борен. Приезд в Петербург о. Викентия Ключинского и посвящение его в епископы. — Отношение нового митрополита к легализации русского католического прихода. Вторая поездка (1-24.2.1911): Русская миссия. — О. Алексей. — О. Евстафий Сусалев. — Митрополит Ключинский. — Поездка Н. С. Ушаковой в Рим. — Москва — старообрядцы, дом Абрикосовых, обыск. Рукоположение Леонида Федорова в священники.

По окончании Фрейбургского университета, Федоров пробыл около двух месяцев в Риме и оттуда поехал в Львов к митрополиту Андрею. Там, возле кафедрального собора, была устроенная им БУРСА, общежитие для певческих учеников, названная теперь .СТУДИОН. Митрополит думал о своих студитских иноках, которые под его руководством начали уже восстанавливать в Скниливе монашескую жизнь по восточным традициям. Но наряду с этим митрополит Андрей имел в виду и другое. Он создал в Студионе довольно большую библиотеку, в которой были собраны русские и иностранные религиозные книги о Востоке и Восточной Церкви. Здесь же он устроил и домовую церковь, построенную и украшенную согласно традициям. При одном взгляде на иконостас Федоров пришел в восторг и написал митролиту Андрею:

"Образа поразительны; это идеальные образчики византийского искусства, далеко оставляющие за собой старообрядческую живопись".

Много личных переживаний связалось у Федорова с этим детищем Владыки Андрея. Он написал ему:

"При освящении церкви нашего Института, я, читая слова "На рамо Христа..." и т. д. (при облачении омофора), молился Господу, чтобы Он помог Вам поднять на свои плечи всех русских овец, блуждающих без Верховного Римского Пастыря".

Два года спустя, он признался владыке Андрею:

"Институт я даже вижу во сне... Заниматься научными и популярными трудами в пользу Унии — вот, что захватывает меня всецело... Меня не оставляет надежда, что нам удастся устроить из Института такое гнездо, из которого орлята-студиты будут вылетать во все стороны".

Но тогда это были только зачатки Студитского Научного Института, префектом которого и преподавателем митрополит Андрей назначил Федорова. В Институте было несколько русских студентов, в числе их ГЛЕБ ВЕРХОВСКИЙ, будущий католический священник и сотрудник Федорова-Экзарха. Молодому префекту пришлось приняться за дело очень энергично, так как порядки у студитов в Институте успели уже установиться довольно своеобразные. "Но с моим приездом, — пишет Федоров, — все это моментально изменилось". Он описывает подробно, что застал и что предпринял, делая "очень энергичные представления" и вступая "в крупные разговоры", даже "пригрозил пожаловаться" митрополиту.

"Ваше Высокопреосвященство видите из этого необходимость строгой, до мельчайших подробностей регламентировки нашей коллегии, с полным и абсолютным запрещением нашему настоятелю так или иначе изменять раз установленные правила и мешаться в жизнь студентов, иначе у нас никогда не останется жить человек интеллигентный".

О. Леонид искренне привязался к этому учреждению митрополита Андрея, сулившему, как ему казалось, так много хорошего в будущем. Вот, что пишет Л. Д. Федорова митрополиту Андрею об его отношении к Институту и учащихся — к нему:

"С каким удовольствием он рассказывает о Вашем Институте: проговорил о нем до трех часов ночи. Как скоро он успел полюбить там всех, даже какого-то повара-буяна, не говоря уже о Ваших приближенных; они его друзья. Большие впечатление на меня произвело письмо, которое прислали ему его учащиеся; это совсем не наши петербургские люди, я даже не подозревала, что такие существуют на свете. Сколько глубокой, чистой искренности! Из родной семьи не всегда получишь такое письмо; неудивительно, что он их любит. Это уже настоящее Царство Божие".

Из этого "царства", в период 1910-1914 г., Федоров совершал по поручению митрополита Андрея ежегодно поездки в Россию. Митрополит посылал его туда поддерживать связь с людьми, причастными к зарождавшемуся русскому католичеству, и информировать о происходившем в России, в особенности в той области, которая была для него наиболее интересной в связи с апостольской работой. Кроме того владыка давал Федорову и отдельные поручения. О каждой поездке он писал Митрополиту подробный отчет. Историк русских предреволюционных лет найдет в них немало ценных замечаний. Но они интересны и для биографа о. Леонида, так в них отражалось в живой форме все, что ему приходилось видеть и слышать в России; и кроме того, отчеты обрисовывают и самого Федорова во всех его впечатлениях и высказанных мыслях. Эти поездки имели несомненно большое значение и для него лично, так как знакомили со средой и условиями, в которых должна была вскоре начаться его миссия.

В дальнейшем, мы приводим из отчетов Федорова только выдержки, касающиеся главных действующих лиц и наиболее характерные для общественной среды того времени. На второстепенном и менее значительном мы не задерживаемся, чтобы не загромождать нашу повесть ненужными подробностями и мелкими происшествиями, в общем, всегда неизбежными в русских начинаниях такого рода.

Первое пребывание Леонида Федорова в России продолжалось ровно месяц — с I по зо января 1910 г.; почти три недели он прожил в Петербурге, шесть дней пробыл в Москве и один — в Богородске. Остальное время прошло в дороге, считая остановку на один день в Вильне. Здесь он посетил редакцию журнала "Наша Нива" и познакомился с деятелями национально-религиозного возрождения Белоруссии — Власовым и братьями Луцкевичами. Своей энергией и беззаветной преданностью делу Унии, все трое произвели на него самое благоприятное впечатление. При отсутствии хороших помощников, им приходилось работать буквально не покладая рук, целыми днями и притом с большой осторожностью, так как малейшая оплошность вызывала тотчас репрессии со стороны правительства и противодействие поляков. Редакционное помещение (одна большая комната) обращалась по вечерам в школу и читальню. Рабочие и служащие приходили сюда после трудового дня учиться и читать. Постепенно дело Унии приобретало себе новых сторонников даже среди латинского духовенства, не забывшего еще своего белорусского происхождения.

Первый день пребывания Федорова в Петербурге был посвящен переговорам с местными белоруссами-католиками в связи с делом о покупке лесов митрополитом Андреем, как предприятием, могущим обеспечить материальное и моральное положение униатов. Чтобы осуществить это, нужно было добиться отмены закона, сшрещавшего иностранцам покупку земельных угодий в России. Однако, поверенный митрополита Андрея надеялся на успех благодаря благожелательному отношению министра Столыпина.

На другой день Федоров отправился вместе с о. Дейбнером на Полозовую улицу.

"Там, — пишет он, мы застали вместе о. Алексея и о. Евстафия. Мой приход поверг их в неописанное изумление. После короткого приветствия, о. Алексей оставил меня с Евстафием и Дейбнером, а сам быстро прошел в церковь и начал там поспешно убирать монстранцию и другие атрибуты латинского обряда. Когда я вошел в церковь, то там не было другого света, кроме лампадки перед св. Дарами; завеса у царских врат была отдернута. Когда я заметил об этом о. Алексею, то он ответил: "А сегодня были полотеры, так вот и отдернули завесу", и сам сейчас же задернул ее. Я с трудом удержался от смеха...

Престол в самом деле очень мал, так что когда семисвечник стоит на престоле, то антиминс свешивается вниз. Поэтому семисвечник ставится на престол только во время вне-литургийных служб, когда антиминс не раскрывается. У дверей ризницы висят две котты, в которые одеваются прислужники. Котты сделаны родителями этих прислужников (оба белоруссы), и о. Алексей уверяет, что народу это нравится и он привык к этому. Конечно, нравится это только полякам и некоторым тайным униатам из белоруссов, а прежде всего самому о. Алексею. Для проскомидии особого престола нет; совершается она на комоде, в котором хранится церковная утварь и облачения. Все облачения чисто русского синодального покроя, за исключением одной униатской галицкой фелони. Вместо диаконского ораря употребляется почему-то латинская стола, носимая через плечо, как орарь. Вид довольно комичный.

На проповедь о. Алексей выходит иногда в белом священническом стихаре с эпитрахилью на шее. После (читанной) обедни он преклоняет колена и читает "Angelus" по-русски. При чтении символа веры преклоняет голову на "Господа Иисуса Христа" и на "воплотившегося от Духа Свята". Царские врата никогда не закрываются. На "Яко свят еси Боже наш" распростирает руки ладонями к народу, как латинский священник. Вообще служит вполне по галицкому обряду со всеми собственными добавками латинского характера. Проповеди его состоят из чтения Евангелия на русском языке и объяснений к нему. Эти комментарии сухи, вялы и безжизненны, без всякой логической связи, с нелепыми потугами на оригинальность и популярность. Пение ведется иногда при помощи наемных певчих, иногда же собственными прихожанами. Конечно, стройности мало, зато много воодушевления. Все молитвы за всенощной читает обыкновенно о. Алексей, оставляя о. Евстафию только кафизмы и еще кое-что из молитв.

Читает он очень скверно и крайне быстро, как самый обыкновенный православный дьячек. Когда я упрекнул его за такое небрежное отношение к богослужению, он старался оправдаться тем, что язык его "сколотился", и потому без книги он не может наблюдать за смыслом слов, да к тому же еще и устает. Читать Евстафию он не дает, как кажется, для того, чтобы показать, что все в церкви делает он и только он, так что без него церковь не могла бы существовать. Сусалев читает и служит превосходно, и о. Алексей, очевидно, боится позволять ему слишком выдвигаться, тем более, что некоторые открыто хвалят о. Евстафия. Какого-нибудь раз заведенного порядка для всенощной у о. Алексея нет: один раз служит полную (от 6 до 10 часов), как это было в навечерие Крещения, а другой раз — ускоренную, по синодальному обычаю (от 6 до 8 часов). Ясного распорядка в распределении тропарей, кондаков и ирмосов тоже нет: иногда певцы поют одно, а он затягивает другое. Постоянно извиняется тем, что обряд слишком расплывчатый и что в нем нет ничего определенного. Пристрастие ко всему латинскому доходит до смешного, так например, латинское кропило ему кажется более "католическим", чем греческое. Только в Крещение он пользовался нашим кропилом, очевидно, для того, чтобы снискать мое расположение.

Вопрос об органе буквально не дает спать о. Алексею. Хотя теперь его нет, но он намеревается ввести его снова.

— Когда я играл на органе, — говорит он, — церковь была полна народу, а теперь никого нет, я же при пустышке служить не желаю, я снова заведу себе орган.

— Но ведь церковь битком набита народом?

— Да это ведь не прихожане, а случайные люди.

— Однако, большая часть — латиняне, значит и им орган вовсе уже не так нужен, если они приходят в нашу церковь?

На это он, конечно, ничего не ответил. Большинство посетителей за литургией — латиняне. Это — или поляки, которым слишком далеко ходить до своей церкви, или же белоруссы, сочувствующие унии. Наоборот, за всенощной, можно видеть несколько человек православных, заходящих сюда, иногда, просто из любопытства. Таким образом они сами пропагандируют нашу церковь, разнося повсюду известия, что появилась какая-то "новая вера", в которой все, как у православных, но вместо синода поминают Римского Папу...

О. Шумпа пришлось видеть два раза. Он был очень обрадован моему приезду и сейчас же начал жаловаться на ассумпционистов. Он раздражен главным образом против Буа, а Борена называет хорошим человеком. Однако, от дел нашей церкви он совсем в стороне, не хочет больше интересоваться ими.

В общем Шумп производит впечатление доброго старика, но очень горячего. Относится с большим уважением и любовью к митрополиту Андрею. Уважает также Урбана и находит, что "он, хотя и иезуит, однако обладает широким умственным горизонтом". При всем том он для нас мало полезен, так как не имеет абсолютно никакого понятия о Восточно-Католической Церкви. К полякам относится с крайним недружелюбием. О Дейбнере не говорит ни худого, ни хорошего, а только смеется. Сестру Варвару называет сумасшедшей и бесполезной, существом, из которого не выйдет никакого толку.

О. Урбан принял меня, как и раньше, с распростертыми объятиями. Сейчас же заговорил о Сусалеве и об ассумпционистах. Против них, как и против Сусалева, Урбан настроен настолько враждебно, что даже пускает в ход крепкие слова (вроде: "обманщик", "шпион", "доносчик " и т. д.).

— Я не могу работать заодно с людьми, которые ставят себе целью травить одну национальность на другую, — говорил он об ассумпционистах, — потому что это противно христианской любви. Русские и поляки должны жить в мире и сообща работать над соединением Церквей. Они же (т. е. ассумпционисты) заботятся только о своих интересах, чтобы захватить здешнюю миссию в свои руки.

— Ну, а что, каков Сусалев?

— Мне кажется, что этот человек примкнул к нам просто из-за корыстных расчетов и в конце концов предаст нас. Это уж слишком ясно. Перед католиками он назыаает себя католиком, а перед старообрядцами отрекается от католичества. Об этом уже писано в журнале.

— В каком?

— Не помню. Однако, скоро этому будет положен конец: на него уже послана жалоба в Рим, и он будет отлучен от Церкви. Он уже грозил мне донести на меня в полицию.

— А какая там была история с крещением еврейки?

— Самая скверная. Эта еврейка — артистка, она не имела права проживать в столицах, и один адвокат, лютеранин, человек ни во что не верующий, взллся за это дело. Для этого он предложил еврейке креститься. Та, как такая же атеистка, разумеется, согласилась. Адвокат стал искать православного попа, который согласился бы окрестить ее как можно скорее, но ни один не хотел сделать этого. Случайно он встретился в вагоне трамвая с Сусалевым, поговорил с ним, соблазнил его деньгами и уговорил крестить еврейку. Евстафий сделал это без малейшего приготовления. Разумеется ни тот ни другой не посещают больше церкви на Полозовой и не имеют с тех пор никаких сношений с самим Евстафием. Кроме того, этот адвокат причащался, будучи протестантом и неверующим, так что было нанесено тяжкое оскорбление св. Тайнам.

— В каких отношениях находится Сусалев с ассумпционистами?

— Он исполняет для них роль шпиона. Сначала я считал его за простого человека, но потом убедился, что он обманщик, так как все мои слова передавал ассумпционистам. Когда я открыл его подлость, то он клятвенно обещался мне не ходить более к ассумпционистам, но в тот же день снова пошел и пересказал им все, о чем я говорил с ним. С тех пор он не осмеливается ко мне больше являться, так как отлично понимает, что я выброшу его за дверь. Я даже хотел его учить, предполагая пройти с ним уроков в двадцать всю мораль в самом кратком виде, потому что иначе он неспособен исповедовать даже простых людей.

Затем разговор зашел о возможности для латинян, посещающих нашу церковь, причащаться под двумя видами. Позволяя таковым причащаться у нас, мы способствуем и облегчаем им исполнение христианского долга и вместе с тем даем наглядную картину универсальности католической Церкви. Когда я изложил эти соображения Урбану, то получил ответ, что все это было бы хорошо, но к сожалению запрещено церковными законами. Тогда я указал ему на "Orientalium dignitas", где разрешается латинянину, живущему в городе, не имеющем латинской церкви, причащаться по восточному обряду и обратно. Хотя в данном случае мы находимся в одном городе, однако, благодаря его величине, расстояние от некоторых улиц Петербургской стороны до Невского проспекта достигает шести верст и создает в сущности то неудобство, какое и имелось в виду в папской булле.

— Нет, нет, — быстро возразил Урбан, — этого нельзя допускать! (Однако, всем известно, что раньше, когда он имел надежду захватить нашу церковь в свои руки, это допускалось).

Во время моего второго посещения у нас зашла речь о нашей миссии.

— Я думаю, — сказал Урбан, — что восточный обряд только тогда будет стоять крепко и развиваться, когда латинский обряд поступится чем-нибудь в его пользу.

Я вытаращил глаза от удивления: выходило так, что к латинскому обряду должны быть примешаны восточные формы! Но мое недоумение скоро рассеялось.

— Как же это вы хотите сделать, и что, собственно говоря, подразумеваете под этим? — спросил я.

— А вот что. Русские переходят в латинский обряд, или, по крайней мере, выражают желание видеть латинские обычаи в своем обряде, но так как они ни за что не согласятся оставаться при формах чистого греческого обряда, то необходимо ввести в восточное богослужение некоторые латинские девоции и обычаи, например, розариум, культ Сердца Иисусова, благословение св. Дарами.

— И это вы называете "уступкой латинского обряда в пользу восточного?" — воскликнул я.

— Конечно, — был ответ, — латинская церковь даст вам своих верных. Кроме того можно будет устроить вас всех в тесно сплоченное общество и ввести в состав латинской церкви как ее интегральную часть. Для наблюдения над чистотой обряда и священниками вам можно будет дать какого-нибудь латинского епископа, например Жарковецкого, хорошо знающего русских, их нравы и обычаи.

От такого проекта меня покоробило.

— Но, дорогой отец, ведь это снова выходит, что мы будем находиться под польской опекой. Какое же доверие будет иметь к нам русское общество?

— Это пустяки. Все уладится. Нужно понять, что между поляками есть много чистосердечно расположенных к русским и к восточному обряду. Они готовы помогать вам и требуют, чтобы вы согласились на их участие в деле пропаганды.

— Все это хорошо, но если они расположены к нам так прекрасно, лак вы говорите, то почему же тогда требуют от нас таких уступок за свою помощь? Почему не хотят помогать нам без всяких условий?

— Как же это?

— Очень просто: вы можете помогать нам материально, учить наших священников, писать книги апологетического содержания и т. д. Вот та почва, на которой вы можете нам помочь! В остальном же предоставьте нас самим себе.

— Ну нет, на это нельзя согласиться. Тогда между нами не будет истинного единения.

— Значит истинное единение должно выражаться в главенстве поляков над нашей общиной?

— Ах нет, не в главенстве, а только в активном участии.

— А разве народ, видя активное участие поляков и их открытое выступление не почувствует к ним недоверия?

— Это зависит от того, как будет поставлено дело. Если народу не будет внушаться ненависти к полякам и к латинянам, то все пойдет хорошо.

— А староверы?

— Ну, их можно предоставить самим себе.

Как я ни пытался доказать, что введение латинских отличий возбудит подозрение в народе и правительстве, он стоял на своем. Видя, что это не помогает, я зашел с другого боку.

— Ведь вы знаете, батюшка, как правительство боится митрополита Андрея и галицкой унии; а если оно теперь увидит, что мы примешиваем к нашему обряду именно галицкие отличия, то разве не явится у него само собой подозрение, что мы находимся в связи с митрополитом и галицкой унией с ее украинофилами?

— Но скажите ради Бога, — воскликнул он, — чего же латинского в культе Св. Сердца Иисусова или выставления св. Даров? Ведь это же логически вытекает из самого восточного богослужения!

— Хорошо бы, дорогой отец, — ответил я, — если бы правительство смотрело на это вашими глазами, но ведь вы знаете, что оно так не рассуждает и никогда рассуждать не будет!

Это его немного смутило.

— К тому же, — добавил я, — стремление подчинить русских польской иерархии напрасно, и все старания Цепляка не приведут ни к чему: Рим не согласится на это. Ассумшшонисты слишком крепко завладели своей позицией и склонили на свою сторону весь секретариат Ватикана. Они прямо заявляют: "Nous rions de toutes ces demarches des Polonais a Rome" ("Мы смеемся над всеми этими хлопотами поляков в Риме"). Бенини открыто заявил мне, что никогда не позволит полякам иметь русскую церковь под своей юрисдикцией.

Лицо Урбана омрачилось...

— Ну посмотрим, — проговорил он сквозь зубы, — смеется тот, кто смеется последним. Как ни сильны ассумпционисты, но и наши епископы могут сделать кое-что!

— Что же они могут сделать?

— Даже выпереть ассумпционистов из Петербурга, если это потребуется. Епископы, видя такое отчуждение восточных от латинской католической церкви, могут запретить своим верным общаться с ними и ходить в их церкви. Епископы должны следить за своими верными и оберегать их от вредных влияний и потому не могут допустить, чтобы они исповедовались у восточных священников, людей необразованных и сомнительной нравственности, стоящих к тому же вне всякого влияния епархиального начальства. (Очевидно, это уже намеченный путь, которым поляки пойдут в случае укрепления нашей миссии).

Я старался доказать Урбану, что такая обрядовая мешанина не приведет ни к чему. Настоящий восточный в ней не нуждается, а тот русский, который стремится к латинским обычаям, ею не удовлетворится, а будет попрежнему ходить в костел.

— Но что же делать? — воскликнул он. Я не могу сидеть сложа руки и спокойно смотреть, как несчастный народ уходит в различные секты!

— Кто же вам мешает работать?

— Но ведь эти люди приходят ко мне и просятся в латинский обряд!

— Ну и принимайте их: пусть будут латинянами. Те же, которые захотят стать восточными, пойдут к нам!

На это он ничего не ответил, а только пожал плечами.

* * *

У Ассумпционистов я был несколько раз. Сначала говорил только с Бореном (т. к. Буа был в отсутствии), а потом с обоими вместе. Приняли меня очень радушно, в особенности Борен. Из разговоров с этим последним я увидел, что главным их противником является Урбан: он считает его поляком самой чистой воды. Буа же высказывает взгляд совершенно другого сорта. Он считает, что Урбан — это передовой иезуит, старающийся захватить русскую миссию в свои руки. Конечно, они недовольны отцами Алексеем и Евстафием. Лучше всего характеризует о. Алексея Борен: "c'est un artiste qui reve dans sa chambre" ("это артист, мечтающий в своей комнате"). Мне кажется, что лучшего определения дать невозможно. Хотя Борен и старается защищать Буа от всех нападок, однако, он делает это не искренне, а только как подчиненный защищает своего начальника, так сказать, по обязанности. Очевидно он сам сознает, что поведение Буа не вполне корректно. Их раздражение против поляков не поддается описанию: они утратили всякую меру и теперь только занимаются собиранием всевозможных фактов против поляков и польского клира и, кажется, собрали их достаточное число. Епископ Цепляк в освещении Буа представляется в довольно неприглядном виде.

Буа решительно отвергает все обвинения, возводимые на него о. Алексеем из-за неправильного распределения пособий, присылаемых Римом. Рим дает не пенсию, а милостыню, распределение котор зависит вполне от них, ассумпционистов. Если они дают Сусалеву рублей, а о. Алексею только 40, то потому, что Сусалев — человек мейный; о. Алексей, хотя и семейный, однако же живет один, жена него отреклась, а сыновья уже взрослые и сами могут себе зарабатыват на пропитание.

Речь у нас зашла вообще о тех слухах, по которым ассумпционисты представляются как люди, стремящиеся втихомолку захватить все свои руки и сделаться здесь в Петербурге и даже во всей России руководителями русской греко-католической миссии. Я постарался показать, насколько начальство ассумпционистов в русской миссии было бы вредно для русского дела.

— Мы всегда были того мнения, что русская миссия должна быть независима, — восклицали оба наперерыв, — мы ничем не давали повода так думать о нас....

Мой приезд и связанное с ним движение заставили их понять, что теперь нельзя еще думать о каких-либо шагах к приобретению влияния в русской миссии. Соглашаясь с ними вполне относительно обрядовых пунктов, я высказал им горькие истины о печальных плодах, которые принесла политика ассумпционистов на Востоке и может принести и здесь, если русские узнают, что делом уний заправляют " иностранцы ". В ответ на это Буа сумел только уверить меня, что миссия ассумпционистов назначена помогать о. Алексею и быть посредницей в его сношениях с Римом.

— Если же, — добавил он, — мы требуем отчета в деньгах, посылаемых Римом, то исполняем этим нашу обязанность, потому что Рим будет требовать с нас отчета. Теперь же мы просто не знаем, что делать? О. Алексей ничего не предпринимает, чтобы организовать общину и своими латинизаторскими тенденциями отталкивает от себя тех русских, которые ищут чистого греко-славянского обряда. Если нас спросят из Рима, что сделано на эти субсидии, то мы не знаем, что и ответить, и может случиться, что Рим прекратит их выдачу.

По их словам, уже несколько русских изъявляло им готовность перейти в католичество с тем условием, чтобы обряд оставался неповрежденным. Они давно просили о. Алексея составить список членов общины, однако тот об этом и не думает; список же, составленный им для легализации общины, не выдерживает критики, так как представляет из себя серию польских и немецких имен, то есть католиков латинского обряда. (Конечно, такая русская община могла вызвать только смех у русских чиновников).

Положение у ассумпционистов самое незавидное. В Риме ожидают От них многого, а они не могут сделать самого необходимого благодаря противодействию поляков и о. Алексея. Последнего они считают только препятствием для миссии (что совершенно верно) и думают, как бы только избавиться от него. На Дейбнера не обращают никакого внимания, но признают, что он опасен болтливостью и непостоянством характера. Они даже предпочитают, чтобы миссия была уничтожена на время и открыта уже потом со способными людьми.

— Мы самые верные друзья митрополита, восклицали они оба, когда у нас зашла речь об отношениях русский общины к Его Высокопреосвященству .

Насколько искренни подобные восклицания? Мне кажется, что ассумпционисты чувствуют необходимость установить известный modus vivendi (определить взаимные отношения) с митрополитом Андреем. (Все это довольно понятно. О. Алексей уже стар, Дейбнер — никуда не годен. Евстафий слишком необразован. Поневоле перед ассумпцио-нистами-встает вопрос: откуда мы достанем священников? Они чувствуют, что почва под их ногами колеблется, и желают пока держаться митрополита, тем более что им известны горячие симпатии к нему русских католиков. В обрядовом отношении они, конечно, вполне симпатизируют Владыке, но боятся вместе с тем его влияния на дела русской миссии, ибо тогда миссия ассумпционистов будет играть второстепенную роль).

Собственно, деятельность ассумпционистов не особенно широка. Она захватывает только научные сферы и аристократию. Они говорили мне (в особенности Борен), что знакомы с немалым числом студентов Духовной Академии, которые приходят к ним и спокойно рассуждают о соединении Церквей, о необходимости единоличной церковной власти и т. п. Бывают также у них и некоторые священники; так, например, Аксенов — их постоянный гость и глубоко им симпатизирует. Кроме того они знают несколько русских интеллигентов, готовых уже перейти в католичество, но которых останавливают латинские замашки о. Алексея.

Их отношения ко мне довольно неопределенны. Борен хотел бы искренно видеть меня в Петербурге, но Буа и не заикался об этом. Быть может он вел себя так потому, что знал лучше Борена неисполнимость такого проекта. Что они возлагали на меня большие надежды и желали сделать меня своим affilie (примкнувшим к ним), это теперь уже не подлежит сомнению. Но все-таки приятно отметить, что Борен представляет из себя редкий тип человека благоразумного, доброго, и благочестивого. Они сохраняют наилучшие отношения с Ушаковой, она, пожалуй, с полным правом называет их "единственными разумными людьми", хотя не скрывает опасений и боится их тенденций. Некоторые обстоятельства заставили их войти в более тесные сношения друг с другом.

В 1910 г. произошло, наконец, в Петербурге событие, которого давно ждали католики, не только латиняне, но и восточные: они дождалис обещанного правительством митрополита, 1б мая о. Викентия Ключинского торжественно посвятили в епископы в церкви св. Екатерины. На о. Алексея и о. Евстафия, при представлении ему, он произвел благоприятное впечатление, обошелся с ними приветливо. Он разрешил им произвести 22 мая сбор во всех католических храмах Петербурга в пользу русской католической церкви. Нужно было таким путем достать денег, чтобы быть утвержденными и получить разрешение на постройку церкви восточного обряда. У о. Евстафия вышел на этой почве инциндент в церкви св. Екатерины с настоятелем о. Будкевичем. И в других церквах сбор прошел не совсем гладко. Некоторые поляки не без основания смотрели косо на русских, собиравших у них на свой храм, но многие, несмотря на это, жертвовали и притом довольно щедро. Создавалось, конечно, для русских католиков не только странное, но и тягостное положение. Чтобы добиться у русского правительства, в своем же отечестве, права на постройку собственного храма, они были вынуждены обеспечить себе хотя бы половину нужного капитала церковным сбором у поляков! Запись, сделанная Федоровой в своем дневнике, говорит о том, как переживала это русская душа:

"Теперь мы сидим с клочком бумаги, которая дает нам право просить на построение храма, и только в одном Петербурге и только в католических церквах, словно мы какие-то приехавшие в Россию иностранцы, желающие устроить себе здесь свою церковь. А так как у нас тут есть единоверцы-католики, то говорят — просите у них, а в другие города России, хоть и к своим единоверцам, не смейте обращаться! Одним словом, нас заставляют забыть, что мы русские! Несчастная нация! Что ты делаешь? Не сама ли ты разрываешь узы родства и гонишь от себя своих только за то, что они хотят прекратить пагубную вражду, существующую между христианами. Мудрые правители! Наша идея неуязвима; она терпелива, а потому и могуча. Вас уничтожит время, а нас оно не может уничтожить, потому что мы ВЕЧНЫ".

В ночь на у июля, во втором часу ночи, к о. Алексею пришел полицейский с предписанием произвести обыск.

"Все перерыли у меня, — рассказывает о. Алексей, — и даже у отсутствующего о. Евстафия. Отобрали бумаги и письма, хотели даже захватить святые мощи, но я сказал, что они не имеют права этого брать, и они их оставили. Когда околоточный читал приказ об обыске, то он, прочитав, перегнул лист, и я увидел там еще слова: "Если... то... арестовать...", т. е., если найдут, что ищут, то арестовать. Но у меня ничего такого нет, правда, были три бумаги и одно письмо, которые могли бы навести на подозрение, но они их подержали в руках и оставили. Взяли наши спорные письма с Ушаковой; конечно, хотя дело личное, но все же неприятно".

Через неделю о. Алексей успокоился и на этот счет. Оказалось, что у него остались нетронутыми все письма, написанные Н. С. Ушаковой, в которых он уличается ею "как латинец и подражатель поляков" (так, по крайней, мере, резюмировал их содержание о. Алексей). Пропали только черновики его статей: "Против атеистов" и "Защита католической Церкви". Это обстоятельство его даже рассмешило:

"Они будут переписывать последнее, и это пройдет через несколько рук, и, таким образом, сами будут пропагандировать".

* * *

11 августа, на собрании русских католиков был снова поднят вопрос об открытии церковной общины, так как год тому назад Столыпин сказал Ушаковой, что они получат разрешение на приход, когда будет назначен митрополит. Тут же решили итти к нему всем вместе — просить похлопотать. Однако, от митрополита пришел ответ, что он примет одну Н. С. Ушакову. Во время аудиенции, она подчеркнула, что русские католики хотели притти к нему "в полном составе", чтобы приветствовать его, как "своего старшего". В ответ на это, митрополит Ключинский заметил, что "русским он не митрополит". Ушакова позволила себе возразить:

— Мы, правда, другого обряда, но как верные католики, мы вас признаем, так как вы — митрополит всех католиков в России.

— Это хорошо, — сказал митрополит, — что вы меня признаете, но не имея ни от Рима ни от правительства никаких указаний и полномочий, я не могу ничего для вас сделать.

На выраженное Н. С. Ушаковой желание русских иметь в Петербурге свой отдельный приход, митрополит ответил вопросом, брошенным как-бы вскользь:

— Нужно ли это?

Со своей стороны он посоветовал вместо этого открыть школу. В принципе, Ушакова не имела ничего против школы, но обратила внимание митрополита, что для этого нужны средства.

— Ну, не большие...

— Как, а квартира, учителя, школьная мебель? А где и как вербовать учительский персонал и детей? И потом, как посмотрит правительство на русскую католическую школу? Кому ее подчинить?

— Да, конечно, это может быть... Привлеките Сипягина из Саратова, постарайтесь навербовать даровые силы. Все это должны делать вы сами...

Дальнейший разговор протекал в том же духе. В конце аудиенции, Н. С. Ушакова, высказав предположение, что митрополиту, вероятно, успели уже сообщить о ее якобы ненависти к полякам, нашла полезным воспользоваться случаем, чтобы высказаться об этом совсем откровенно:

-— Это ложь. В области политической я их жалею, часто им сочувствую и понимаю прекрасно всю тяжесть их положения, но в церковном отношении я относилась, отношусь и буду относиться враждебно к их национализму.

На это митрополит Ключинский заметил:

— Да ведь и вы русские страдаете тем же: кто не православный, тот по-вашему не русский. Ушакова ответила:

— Схизматическая церковь неизбежно делается национальной, так как церковные понятия суживаются, а для Вселенской Церкви — это грех.

— Да, да, конечно, но лучше бы никому этим не страдать, — сказал митрополит Ключинский и этим закончил беседу.

Вернувшись домой, Наталия Сергеевна написала директору департамента иностранных исповеданий Харузину, что митрополит, по его словам, не имея полномочий от правительства, не может способствовать открытию русского католического прихода. Вследствие этого она попросила его указать способ, каким можно было бы добиться, во исполнение обещанного ей Столыпиным, разрешения прихода русским католикам. Три дня спустя Ушакова сама заехала к нему за ответом и узнала, что Харузин, по содержанию ее письма, имел разговор с митрополитом Ключинским:

— Не могу от вас скрыть, — сказал он, — что митрополит недоброжелателен к вашим русским католикам. Он говорит, что ваши священники лишены сана, что Рим смотрит неодобрительно на этот приход. Я ответил ему, что нас это не касается. Если он согласен, мы не будем делать никаких препятствий. Поэтому ваша группа должна подать прошение, а мы зарегистрируем приход.

Наталия Сергеевна вспомнила, как о. Алексей говорил ей, что сначала нужно выхлопотать разрешение на приход и только потом можно будет говорить о работе. Она поспешила сообщить ему радостное, как ей казалось, известие и была очень удивлена, что он принял его довольно холодно и ограничился неопределенным обещанием сходить к митрополиту.

— Да не ходить надо к митрополиту, — сказала Наталия Сергеевна, -а написать прошение, собрать нас всех, и мы подпишем его.

Не получив от него никакого ответа, она написала о. Буа и при его помощи добилась того, что о. Алексей, в конце концов, написал прошение; 30-8-10 оно было послано.

"По всему видно, — написала Н. С. Ушакова княжне Марии Волконской, — митрополит не желает русского католического прихода. Я не знаю, лжет ли он, когда говорит, что Рим не дал ему указаний. Я видела бумагу, написанную занимающему должность, пока митрополит не был назначен, я читала, что "on le prie d'accorder sa protection" ("его просят оказать поддержку"). Может быть эту бумагу его поляки ему не показали, но я решила, что через три недели, если он не утвердит нас, я опять к нему поеду и скажу, что знаю о существовании бумаги. Ну, если это не подействует, доберусь до Пия, но приход будет. Ведь я не умру, пока этого не сделаю".

Тут, как говорит русская пословица, "нашла коса на камень". Тем не менее, Ушаковой пришлось, вероятно, не раз вспомнить свои же слова: "надо терпеливо ждать, и только этим можно достичь желаемого". С прошением начались мытарства, всю тяжесть которых и передать трудно. Целая сеть проволочек, безмолвного отпора, мелких интриг и разных подкопов, почти год тормозила дело на каждом шагу. Душой противодействия оказался никто другой, как сам же о. Алексей. В ноябре 1911 г. он был однажды поставлен в тупик, и это заставило его показать свое истинное лицо больше обычного. Он прямо заявил, что не хочет итти против поляков, так как в России господствующая церковь — латино-польская. Приблизиьтелно в то же время, митрополит Ключинский сказал в разговоре с о. Дейбнером:

— Берите пример с о. Алексея; ему вошло католичество в плоть и кровь. Это удивительно, как он переработался в католическом духе. Он понимает его, он наш.

А Н. С. Ушакова написала о нем же владыке Андрею:

"Мне кажется, что вся беда проистекает от того, что бедный о. Алексей стал марионеткой в руках поляков, которые возбуждают его то против ассумпционистов, то против меня; и так как они его поддерживают материально, то это становится каким-то заколдованным кругом".

***

1 февраля 1911 г. Леонид Федоров приехал опять в Петербург, волей неволей тоже "инкогнито", т. е. с чужим паспортом. Пребывание его в России было на этот раз короче, чем в первый приезд. Все время, от 1 до 24 февраля, кроме пяти дней, (проведенных в общем благополучно, хотя и с неожиданным осложнением в Москве), он прожил в Петербурге. Отчет его о второй поездке охватывает ряд текущих дел и недоразумений, которые он старался уладить, вызывавших недовольство петербургской общиной в Риме, главным образом по вине о. Алексея, к чему присоединилось и предосудительное поведение о. Николая Толстого в Москве, за которое он также, как глава русских католиков, являлся ответственным. Во всех этих делах Федорову нужно было разобраться и, переговорив с рядом лиц, обстоятельно оповестить митрополита Андрея.

"Существенных перемен в нашей церкви, — пишет он во втором отчете, — не произошло никаких. Каждое воскресенье происходят торжественные обедни, на которые собираются русские и поляки. Всех католиков греко-восточного обряда, постоянно пребывающих в -Петербурге, считается теперь 27, вместе со священниками (Сусалева и его семью исключаю ввиду скорого переезда в Москву). Церковь уже не может вместить всех молящихся, так как не только белоруссы, но и поляки посещают ее весьма охотно. Сбор на церковь, как во время службы, так и вне ее, происходит регулярно. Набранными суммами теперь пользуются для содержания священников (после прекращения римских субсидий).

Самый дом уже составляет чужую собственность. Сестра Варвара продала его и купила новый деревянный, на Крестовском острове (на самой окраине города). В ее способность устроить что-либо полезное для миссии я окончательно разуверился. Это — женщина больная, сумасбродная, с характером крайне неуживчивым и непокладистым. Жить у нее никто не будет, потому что она никого не умеет привязать к себе. Хозяйство вести она тоже не умеет. С одной стороны я даже доволен, что ее на Полозовой больше не будет, потому что она часто вмешивалась не в свое дело и ссорилась поочередно со всеми. Переносить церковь на Крестовский остров нельзя: это слишком далеко от центра города. Новый домохозяин пока еще позволяет жить о. Алексею и держать церковь в его доме. Кажется, что это человек добрый и нет оснований опасаться с ним какого-нибудь конфликта.

* * *

О. Алексей остается таким же, как и раньше: упрямым и инертным, воздыхающим о латинских новшествах. Только последние горькие пилюли — отнятие субсидий и выговор из Рима — заставили его немного опомниться. Рожанцы прекращены и, если ведутся, то в частной форме. Он начал закрывать в известные моменты во время литургии царские врата и перестал делать латинские жесты, в виде складывания ладоней и размахивания руками. Сначала он никак не хотел поверить, что одной из главных причин лишения его субсидий была латинизация обряда, но потом, услышав все это от меня, понял, что Рим более не шутит. Теперь он уже сам стал просить дать ему в руки евхологион, по которому он мог бы поправить синодальный служебник. К счастью Ушакова привезла из Рима от Веригина евхологиое Пропаганды и Киевский служебник с его отметками. Целых пять часов отсидели мы с о. Алексеем и наконец выработали из синодального издания — католическое. О. Алексей обещал в точности сохранить предписанную форму. Однако, до последнего момента, он пускался в чисто детские хитрости и уловки, чтобы хоть немного латинизировать церковную обстановку. Так, немедленно же по отъезде Ушаковой в Рим, завеса на царских вратах упала. На мой вопрос, отчего нет завесы, о. Алексей с большим замешательством стал выдумывать какую-то историю, что шнурок перетерся, а прут, которым поддерживалась завеса, взяла Сестра Варвара и т. п.

— Почему же вы до сих пор не повесили?

— Да что ж вешать, если нас еще, может быть, с квартиры выгонят?

— Когда это будет — еще неизвестно, а пока не нужно соблазнять народа.

Я призвал Трофима, дал ему немного денег и велел, чтобы на другой же день завеса была бы на месте. Увидя, по тону моего голоса, что я шутить не намерен, Трофим немедленно купил шнурок и завеса была водворена на место. Этот случай наглядно показывает, что о. Алексей до самой смерти останется неисправимым латинофилом.

Обвинения, предъявленные на него Бенини и самим Св. Отцом, как: а) латинизация, б) подчинение юрисдикции латинского митрополита и в) молчание относительно недостойного поведения о. Толстого, о. Алексей, конечно, считает несправедливыми. Тогда я попросил его дать мне формальный ответ на эти обвинения, что он и сделал".

Федоров сообщил митрополиту Андрею его ответ полностью, заметив при этом, что:

"во всей эгой словесной тираде справедливым можно признать только первый пункт, все же остальное — одни увертки и давно известные своеобразности о. Алексея ".

В качестве примера достаточно привести из его ответа только несколько строк:

"Наше дело свыше поставлено так странно, что не разберет и сам квартальный. Сделали меня каким-то начальником, а повиноваться этому начальнику никто свыше не внушил... А тут вмешались еще и бабы, и вышел сущий кавардак... Вместо того, чтобы поддержать меня, тем, кому сие ведать надлежит, все они, как сумасшедшие, напали на меня, чуть не с намерением, чтобы разорвать меня на куски. Даже Рим восстановили против меня... Наша аристократия, привыкшая своими попами подтирать полы в своих гостинных, с своими привычками лезет и в католичество. Но то время, когда русские попы приготовляли св. Дары для больных бояр в сенях и только с этими Дарами осмеливались ходить в боярскую ложницу — уже давно прошло. Я ни у кого не домогался своего настоящего супериорства и не буду плакать, если его отнимут у меня. Но я, пока стою на своем посту, не поступлюсь своими убеждениями ни на шаг, ибо эти убеждения добыты потом и кровью и тюремным заключением, и, кто знает, быть может в нем закончу свое поприще".

"Увертки" о. Алексея имеют действительно лишь весьма отдаленное отношение к ясно поставленным о. Леонидом вопросам и сути дела мало касаются.

"Только одним качеством обладает он в совершенстве, — продолжает Федоров' об о. Алексее, — терпением. Никакие пертурбации не в состоянии возмутить его духа и привести в отчаяние. Проповедует теперь немного лучше, хотя к проповедям все-таки не готовится. Высказывает полную преданность Вашему Высокопреосвященству:

— Скажите Владыке Андрею, — говорил он мне, — что хотя я и не поминаю гласно его имени на ектениях, однако же в душе молюсь только за него.

Прихожане относятся к нему с полным уважением, хотя некоторые и удивляются его "странностям". Реальную пользу церкви на Полозовой, да и вообще делу, приносит Трофим Семяцкий, энергичный, неунывающий ни при какой беде, довольный самым малым, он золотой человек в нашей общине. В нем о. Алексей приобрел постоянного хорошего дьячка ".

* * *

Я видел о. ЕВСТАФИЯ раза три на Полозовой улице и посетил его на квартире, где пробыл более трех часов. Из разговора с ним я вынес то впечатление, что о. Евстафий принадлежит к числу людей замечательно твердых, непреклонно и упрямо идущих к своей цели. В этом случае природная сметливость и знание людей восполняют у него недостатки образования. Сделать из него образованного человека кажется невозможно: он ленив учиться; на уроках спит и зевает; его внимание не выдерживает более получаса. Зато в умении вести себя он сделал большой шаг вперед. Старообрядцы, видимо, начинают относиться к нему с уважением. Голубин принимает его весьма почтительно и называл его "батюшкой", что старообрядцы делают весьма редко по отношению к лицам, не принадлежащим к их церкви, а Мельников, вне себя от удивления, говорил мне:

— Да скажите, что вы сделали с о. Евстафием? Ведь это совсем другой человек.

"Хмельное питье" им, кажется, совсем оставлено... Только один грех не дает ему покоя: корыстолюбие. С течением времени, когда он все-таки будет более понимать свое назначение, эта страсть не будет его уже более так мучить. Чтобы обеспечить нашу миссию от его жадности, надо его самого обеспечить, дав ему квартиру и приличное жалованье.

Я заметил, что о. Евстафия что-то тяготило, и ой не раз порывался спросить меня о чем-то. Наконец, путаясь и мешаясь, он спросил:

— А что, Леонид Иванович, как в Риме обо мне судят?

— Очень плохо, о. Евстафий, — ответил я, — вам вовсе не нужно было туда показываться. Сознайтесь теперь, ведь вас туда ехать подговорил Моль?

— Да, он самый.

— Как вы не подумали о том: зачем ему нужна была ваша поездка?

— Да, ведь, он мне денег дал.

Вот — ultima ratio omnium rerum (т. е. последний, решительный довод во всех делах) для о. Евстафия, и это самое опасное в нем. Семьянин он хороший и умеет воспитывать своих детей: его сын, мальчик лет двенадцати, учится отлично в католической гимназии св. Екатерины, прекрасно знает церковное пение и участвует каждое воскресенье в богослужении на Полозовой улице.

У Митрополита Ключинского я был два раза. Говорили о разных делах. К о. Алексею Ключинский питает большое расположение и искренно сожалеет, что в Риме с ним обошлись так сурово, лишив его субсидии.

— Ни он не подчинился моей юрисдикции, — говорил митрополит, -ни я не требовал от него этого шага, так как такая юрисдикция была бы для меня лишней тягостью. Все было сделано для того, чтобы спасти русскую миссию, так как если бы правительство узнало, что о. Алексей — самостоятельный начальник миссии, то его уже давно не было бы в России. Должен же я был выдать ему паспорт католического священника, ибо иначе русское правительство считало бы его "расстригой" и не позволило бы ему жить в столице.

Митрополит уверял меня, что он принимает это с большой неохотой, как излишнюю тяготу, взваленную на его плечи. Вообще, личность Ключинского остается до сих пор весьма загадочной для живущих в России католиков, как для самих поляков, так и для других представителей католической Церкви. Когда я спросил Борена:

— Что представляет из себя митрополит? тот, смеясь ответил:

— C'est la question qui trouble tout le monde (это вопрос, смущающий всех).

Быть может он хочет до всего доходить без посторонней помощи, сам? Боится выдать себя лишним словом и ведет себя крайне осторожно? Иногда он кажется очень хитрым человеком, который только прикидывается простачком, чтобы лучше выведать дело. С другой стороны — он похож на крайне недалекого человека, заядлого бюрократа. Некоторые говорят, что правительство именно потому и утвердило его избрание, что видело в нем золотую середину, послушное орудие своей воли. Кто знает? В разговоре со мной он выражался очень почтительно о правительстве и не называл Государя иначе, как: "Государь Император" или "Его Величество Государь"... Чтобы испытать его еще больше, я вставил в разговор такую фразу: "принимая во внимание бездонную глупость нашего правительства"... Бедный митрополит буквально подскочил в своем кресле и поднес руку ко рту, как бы желая защитить себя от удара.

* * *

Наталия Сергеевна Ушакова вернулась в Россию из Рима почти одновременно с моим посещением Петербурга. Она была у Бенини, Мерри дель Валь и у Папы. О Бенини она говорит, как об очень умном человеке, великолепно осведомленном обо всем происходящем в России. Только об его воспитании она выражается довольно резко... На все просьбы Ушаковой о продлении стипендии, он отвечал решительным и резким отказом:

— У нас в Китае есть такие миссионеры, которые чуть не умирают с голоду и однако работают как апостолы, а вы хотите, чтобы мы поддерживали каких-то безобразных людей, которые ничего не делают кроме интриг и не хотят слушаться наших приказаний.

Мерри дель Валь обошелся с ней гораздо лучше, "по благовоспитанному", но в вежливо-дипломатической и холодной форме дал понять, что в Риме крайне недовольны русской католической миссией.

На аудиенции у Папы Ушакова стала оправдывать поведение о. Алексея и других, обращая внимание на их недостаточную осведомленность в вопросах католической веры и нравственности, на особенность их положения и т. п. Папа выслушал ее благосклонно, но потом сказал, внушительно постукивая пальцем по столу:

— На первый раз я прощаю, но пусть они не повторяют больше подобных вещей.

Все обвинения концентрировались на двух главных пунктах: латинизирование обряда и подчинение юрисдикции латинского митрополита.

Собираясь теперь говорить о Дейбнере, я заранее извиняюсь перед Вами, Владыко, за мой резкий тон и раздражительность, которую я испытываю, когда говорю об этом человеке. Я понимаю, что Вашему Высокопреосвященству неприятно выслушивать горькие истины о Вашем первом русском ставленнике, который, к тому же разделяет все Ваши воззрения на католическое благочестие. Но я не могу умолчать о вредном его образе действий для нас и его болезненном характере, не дозволяющем ему рассуждать о вещах толково и спокойно. Я охотно признаю, что Дейбнер добрый, благочестивый и честный человек, но вместе с тем вспоминаю латинскую поговорку: sanctus es — ora pro no-bis, prudens — guberna nos (если ты свят — молись за нас, если благоразумен — руководи нами); а так как prudentia — mater virtutum (благоразумие — мать добродетелей), то отсутствие ее у священника, стремящегося к самой горячей деятельности во славу Божию и на благо св. Церкви, является большим недостатком, чем отсутствие святости. Я ценю и уважаю Дейбнера, как личность, как священника вообще, и каждый день поминаю его на св. литургии, вьшимая за него и его семью частицу, но вижу в нем злейшего врага нашей миссии. Всех удивляет та стойкость, с которой он вынес свалившееся на него несчастье. Это правда; здесь виден перст Божий и Его святая благодать, не оставившая смиренно-верующего человека без своей помощи, но и все это ничего не говорит в его пользу, как миссионера греко-католического обряда в России. Predica calda — testa fredda (проповедуй горячо — холодной головой) — вот чего должен держаться всякий наш священник в России. Нужно спокойно взвешивать за и против во всех предполагаемых возможностях, нужно научить людей и потихоньку осведомлять их о нашей идее, нужно быть чуждым всякой мистики, так как последняя неприложима к начинающим, а есть венец совершенных. Нужно, наконец, и это самое главное, забыть самого себя даже в проявлениях своего благочестия, как это делают отцы бенедиктинцы в греческой коллегии, не навязывающие никому столь дорогих им практик латинского благочестия. Но у о. Иоанна нет даже намека ни на одно из этих качеств. Теперь даже Ушакова говорит, что он изменился к лучшему. Отчасти это правда. Он стал держать себя спокойнее, более сдерживаться в обществе, не столь легко поддаваясь своему горячему темпераменту, стал более строгим в своих взглядах и перестал менять их как перчатки. Но на этом все и оканчивается. Старая закваска — бестолковость, легкомыслие, духовный эгоизм, сентиментальность и нетерпение — осталась прежней. Дейбнер origine имеет уже два (врожденных) недостатка: а) он наполовину немец, б) воспитан в атмосфере петербургского полурусского общества и напитан петербургским салонным благочестием. Ему поэтому чужда восточная мистика и восточное благочестие. Ему нравятся петербургские церкви с их итальянской натуралистической живописью, короткая петербургская служба с ее роскошью и внешними эфектами, горластые дьяконы и т. д. Все это было бы еще полбеды, но беда в том, что он, как русский иностранного происхождения не знает ни русской культуры, ни связанных с нею византийских традиций. Он принадлежит к числу тех типов, которых у нас называют "европейцами" (западниками). Такие люди ругают у нас все русское бытовое, византийскую культуру и Восток вообще и часто доходят до полной денационализации. Дейбнер, националист в душе, после принятия католицизма постепенно теряет это качество. Как это происходит? Он видит, что западная форма католицизма вполне удовлетворяет его религиозным вкусам (до этого он дошел постепенно), видит, что представителями этой религиозности в России являются поляки, знакомится с ними, посещает латинские церкви, в которых орган, деланные цветы, выставление св. Даров, мальчики — прислужники в белоснежных комжах ("как будто ангелы!" — восклицают обыкновенно наши петербургские дамы), священники бритые и прилизанные в сутанах ("а не наши косматые попы в дурацких рясах!" — idem) и т. п. — приводят его в телячий восторг. Но старое нерасположение к полякам еще владеет его душой. Начинается конфликт: или сделаться поляком — католиком или остаться православным русским. На счастье Господь приводит его в Галицию, где конфликт счастливо разрешен. С этих пор галицкая уния делается милой его сердцу. Все практично, коротко, удобно. Так же, как и в латинской Церкви — шкаплеры, розарии, Сердце Иисусово, Крестная дорога, "мша шептана" (т. е. "тихая месса"), священники в сутанах, грубые латинские молитвы новейшего образца, в которых нет и следов восточной мистики и т. п. Возгорается пламенное желание обратить "схизматиков" в лоно св. Церкви и притом как можно скорее. Это сделать очень легко: стоит только посвятить Россию Сердцу Иисусову, молиться Ему и повсюду распространять Его культ!... Оказалось, однако, что практика не соответствует теории. Русские не бросились, как стадо баранов, в открытую дверь Церкви. Пришлось приступить к терпеливой миссионерской подготовительной работе. Пылкая душа нашего "иерея-дилетанта" к такой работе органически неспособна.

Сегодня — восточник, завтра — западник; сегодня — друг французов, завтра — их враг; сегодня превозносит о. Алексея, завтра — оплевывает его и т. д. без конца. Некоторые умиляются тем, что он сейчас же просит прощения у того, кого он обидел, и не помнит зла. Это — правда, но что бы Вы сказали о таком слуге, который ежечасно ломал бы мебель, а потом со слезами просил бы прощения? Наверное Вы бы сказали ему: "Милый друг, у тебя очень доброе сердце, но этого еще слишком мало, чтобы быть хорошим слугой; поэтому — получи расчет и иди с Богом"!

Москва.

1 — Старообрядцы.

Мне пришлось много говорить с Николаем. Матвеевичем Востряковым. Это человек еще молодой (лет 25), не глупый; его живо интересуют вопросы религии и культуры. Он принадлежит к молодому старообрядческому поколению, которое уже не относится с слепым доверием к заветам старины, а критикует их. Когда он спрашивает о различных разницах, то как-то конфузится, очевидно сознавая мелочность подобного рода вопросов. Его внимание занимает более культурно-религиозный прогресс Запада, вопросы просвещения темной массы народов, согласование науки и веры, одухотворение внешних обрядовых форм религии, проповедь и т. п. Он не увлекается внешней святостью и стойкостью старообрядчества:

— Не обманывайтесь, — сказал он мне, — ведь у нас много лицемерия. Ведь вот, религия-то кажется нам такой простой вещью: сходил в церковь, помолился, да и делу конец. А как поговоришь, например, с вами, то и ясно, что религия-то вещь не такая простая.

Сознание зависимости старообрядчества от "кулаков" и сильных мира сего, а также приниженность духовенства перед мирскими властями тяготит его. С сердечной болью рассказывал он мне, как однажды, во время архиерейской литургии, архиепископ Иоанн, в полном облачении, поднявшись со святительского трона, поклонился вошедшему губернатору.

В его магазине пришлось мне вступить в краткую беседу с одним полуинтеллигентным старообрядцем. Речь шла о двоеперстии. Известие о том, что Папа благословляет двоеперстно произвело настоящий фурор. С неменьшим удивлением слушал он рассказ о студитских монастырях. Прощаясь со мной, выразил сожаление, что наше знакомство было столь кратковременным.

Нетерпимость современных старообрядцев к господствующей русской церкви объясняется не столько ненавистью к "новым обрядам", сколько грубостью и нетерпимостью, с которой приверженцы православия обращаются со старообрядцами. С людьми, почитающими их традиции, они обходятся совсем иначе. Привыкнув слушать только брань, порицания и грубые окрики, они с удовольствием слушают человека, говорящего с уважением об их обряде, обычаях, приветствующего свободу их церкви и желающего им и впредь широкого и свободного развития.

У Мельникова я просидел почти четыре часа. Принял он меня вежливо, ласково, беседовал в высшей степени снисходительно и с удовольствием отвечал на мои вопросы.

В беседе с православными, Мельников пользуется довольно остроумными приемами. Так, он выбирает какую-нибудь антикатолическую тему, но, громя католиков, обвиняет в тех же "ересях" и грехах православную церковь. Получается поражающая картина: православные оказываются виноваты во всех грехах католичества. Католики признают "непогрешимость" Папы, а православные "непогрешимость" своих иерархов и синода; католическая церковь ввела инквизицию в Испании, а православная гнала и мучила старообрядцев и т. д.

— Под покровом католиков, — сказал я, — вы бьете православных.

Мельников засмеялся...

Он сознает недостаток образования среди старообрядцев, в особенности богословского.

— Догматика у нас не разработана. Многое еще не определено.

Я побуждал его заняться изучением иностранных языков, в особенности же греческого и латинского, как необходимых для изучения и чтения святых Отцев.

— Иначе, — говорил я, — вам придется все время итти в хвосте у господствующей церкви и питаться теми крошками учености, которые она кидает вам со своего стола.

— Что же делать, — отвечал он, — у меня нет времени, приходится слишком много работать над газетным материалом.

— Попробуйте изучить хоть латинский язых.

— Тогда, пожалуй, латинянином сделаешься, — сказал Мельников, -и на его лице мелькнула хитрая усмешка.

Со старообрядцами нужно обращаться с большой осторожностью. Свое теперешнее положение они ставят выше всего и смертельно боятся попасть в немилость у правительства. Поэтому во всех распускаемых про них слухах они подозревают скрытые махинации своих врагов, желающих повредить им во мнении правительства. Слухи же о их склонности к католицизму являются для них самыми опасными, так как правительство, основываясь на этих слухах, будет иметь повод подозревать их в политической неблагонадежности. Чтобы зарекомендовать себя горячими патоиотами, они примыкают к консервативному лагерю (хотя и не сочувствуют ему) и стараются показать себя заядлыми приверженцами самодержавия.

— Разве вы не боитесь, — сказал я Мельникову, — что ваш журнал могут прихлопнуть за резкий полемический тон?

— Чего же нам бояться, ведь мы революционных идей не распространяем. Старообрядцы всегда верны отечеству и престолу, — и на его умном лице снова мелькнула саркастическая улыбка...

2 — Дом Абрикосовых.

Про эту семью можно сказать словами ап. Павла: "Приветствую домашнюю их церковь". Редко где можно встретить молодых людей в цвете сил, столь преданных делу Церкви и столь религиозных. Они распространяют католичество всеми зависящими от них средствами: знакомством, влиянием, материальной помощью и т. п. Жена Абрикосова, Анна Ивановна, с утра до вечера занимается с детьми русских католиков, ездит к знакомым и принимает их у себя с единственной целью обращения в католичество. То же делает и ее муж Владимир Владимирович. Он сообщил мне даже по секрету о своем желании сделаться священником и просил указать нужные учебники. Он хорошо говорит по-французски, знает немецкий, итальянский, латинский и немного греческий язык. Благочестие обоих и строгая жизнь с соблюдением всех церковных предписаний, делают их редкими людьми в наше время.

В их религиозной деятельности им помогает Наталия Сергеевна Розанова, живущая теперь со своими детьми в Москве. Она тоже очень благочестивая женщина, отдающая всю свою жизнь католической миссии.

В доме Абрикосовых Верцинский собрал самых ревностных русских католиков (преимущественно женщин) и образовал из них марианскую конгрегацию, которая хранится в строжайшем секрете.

В Москве я пробыл пять дней и все это время проживал у Индриха. Уже в Петербурге, за два дня до отъезда, можно было читать в газетах о посылке чиновника в Богородск и Москву для расследования дела о "иезуитской пропаганде", но я никоим образом не предполагал, что и Индрих будет затянут в эту историю. Оказывается, что Сторожев, по личной злобе на Индриха за разоблачение этим последним его некрасивых сплетен и проделок, указал на него, как на сообщника Верцинского. К счастью, во время самого обыска, я находился у Абрикосовых. Самый же обыск длился по крайней мере часа четыре и происходил при участии полицейских, дворников и сыщиков. В первый момент я, конечно, подумал, что дело идет о моей грешной особе. В этом сначала были уверены и Абрикосовы, тем более, что Мария Карловна, старшая дочь Индриха, телефонировала, что мой чемодан, стоявший на самом видном месте в кабинете Индриха, остался нетронутым. Это было так невероятно, что мы сочли это ловушкой, устроенной с целью заманить меня на квартиру Индриха и арестовать там. Наконец, после общего консилиума и долгих колебаний, я решил итти к Индриху. Все согласились, что нельзя было подводить семейного человека, гостеприимно принявшего меня под свой кров. Но прибыв туда, я увидел, что дело идет о другом, что Индрих замешан в расследование о "иезуитской пропаганде". Конечно, обыск рисковал раскрыть мое инкогнито: если бы сыщики обыскали мой чемодан, то нашли бы там панагию, купленную для Вашего Высокопреосвященства, письмо митрополита Ключинского к Мерри дель Валю и письмо Верцинского к Ледоховскому Только помощью Божией я могу объяснить себе тот странный факт что полицейские, переискав во всех комнатах и перевернув все вверх ногами, не тронули моих вещей. Жена Индриха говорила мне, что один из сыщиков три раза обращал внимание на чемодан, но каждый раз остальные находили ненужным производить его освидетельствование. Я уже хотел было выехать на другой день, но, опасаясь, чтобы мой выезд не был похож на бегство, отложил его еще на два дня, для чего должен был одолжить ю рублей у Абрикосовых. Все-таки полиция отнеслась ко мне с подозрением, потому что один шпик (очень наивный) ехал со мной до самой границы.

* * *

Вскоре после возвращения Леонида Федорова из России, митрополит Андрей отправил его для рукоположения в Константинополь. Сам он посвятил Федорова только в чтеца и иподиакона. Учитывая отношение к себе русского правительства, митрополит Андрей решил воздержаться от рукоположения Федорова в священники. Ему казалось, что для его будущего апостольского служения в России лучше избежать могущих быть на этой почве осложнений с правительством и не создавать затруднений. Предосторожность эта, однако, не имела большего действия, чем попытки Федорова скрываться от наблюдения русских шпионов при помощи "псевдонимов", к которым он прибегал в студенческие годы. Тем не менее митрополиту Андрею казалось все-таки лучшим, чтобы рукоположение Федорова состоялось не в Галиции, а в Константинополе. Болгарский католический епископ Михаил Миров рукоположил его в болгарской католической церкви Пресвятой Троицы в Галате, 22 марта 1911 г. — в дьяконы, а 25 марта — в священники. Федоров сообщил об этом радостном событии своей жизни телеграммой митрополиту Андрею:

"ГОСПОДЬ БЛАГОСЛОВИЛ! ВАШЕГО ВЫСОКОПРЕОСВЯЩЕНСТВА НИЖАЙШИЙ ПОСЛУШНИК ЛЕОНИД ФЕДОРОВ ".

В августе русское консульство в Риме пригласило его по вопросу о продлении заграничного паспорта. Из Рима он написал митрополиту, что консул принял его очень любезно, и в разговоре с ним не было даже намека о поездке в Россию с чужим паспортом и об обыске в Москве на квартире Индриха.

О. Дейбнер — снова "восточник". — Влияние ассумпционистов. — "Крах" русской католической группы — подчинение ее польской иерархии и последствия этого. Третья поездка Леонида Федорова в Россию (ноябрь 1911 г. — апрель 1912 г.): Русская синодальная церковь. — Архиепископ Антоний Волынский. — Русское общество. — Католическая Церковь. — Русская миссия. — Москва. — Новые веяния в Министерстве Внутренних Дел после убийства Столыпина. — Открытие новой "Православно-кафолической церкви" на Бармалеевой улице. — РУССКИЙ католический журнал "СЛОВО ИСТИНЫ". — Выступление православного духовенства против новой церкви и ее настоятеля о. Дейбнера. — Епископ Никандр, викарный Петербургского митрополита. — Закрытие новой церкви полицией. — Безуспешные попытки добиться открытия.

В апреле 1910 г. о. Ян Урбан покинул Петербург. Отъезд его совпал с болезнью о. Иоанна Дейбнера. После болезни он зашел повидать Любовь Дмитриевну Федорову. Она записала в дневнике свои впечатления по поводу этого посешения:

"Неизвестно, чему приписать его новое перерождение: болезнь ли его отрезвила или Урбанский гипноз прошел, но он снова стал таким, каким я знала его, когда с ним познакомилась. Опять восточник, опять человек, с которым можно, не споря, рассуждать. Он снова стал самим собой".

Доказательством того, что старушка Федорова правильно понимала людей и о. Дейбнер не был в этом отношении исключением, служит ряд его же собственных записей, в которых он сам себе дает оценку, а затем его донесения митрополиту Андрею об устройстве в Петербурге второй церкви восточного обряда, где он стал в качестве настоятеля снова ревностным и строгим восточником, (к сожалению, не надолго). Вот, что он пишет:

"И правительство, и духовенство православное, и часть латинского, и поляки, и некоторые русские католики, и общество, словом все кругом нас, казалось, сплотилось против нашего предприятия. Поэтому мы должны были ценить на вес золота всякую помощь, какую Бог нам посылал. Такой помощью являлась для нас, между прочим, Конгрегация Успения Богоматери в лице тех отцов ассумпционистов, которые проживали в Петербурге. По правде сказать, мы недостаточно ценили ту поддержку, которую они нам оказывали. Но к чести их надо сказать, что несмотря на все выходки, часто весьма обидные, со стороны членов нашего кружка, отцы ассумпционисты терпеливо и выдержанно помогали нашему восточному делу, как только могли. От них исходила не только материальная помощь, но и нравственная; последняя была для нас еще ценнее. Среди латинских священников только они (и за последнее время каноник Каревич) не только интересовались нашим делом, но и воодушевляли нас к строгому следованию по восточному пути. Нашим это было крайне необходимо, так как во многих умах схизма столь тесно сроднилась с восточным обрядом, что было полезно чтобы не мы, восточные священники, резко проводили демаркационную линию между латинским обрядом и католической верой, но сами латинские священники, воспитанные на Западе, католики от рождения, делали это; часто им было больше веры, чем нам.

Русские, как все славяне, отзываясь на минутные впечатления, иногда бывают готовы уступить то или иное из своего родного обряда, не думая ни о будущем ни о широкой массе народа. Французские ассумпционисты с их строго ясным и прямым западным умом, не упускали никогда из виду ни будущее, ни то, как могут отозваться на народе разного рода изменения, и эта западная методичность и практичность сыграла важную роль. Я только теперь вполне оценил это; в свое время, в увлечении западными формами богослужения, я не замечал той несуразности, той мертвящей своеобразности, в которую был бы заведен наш обряд, если бы с самого начала миссии он был скромсан на подобие латинского. В самый критический момент ассумпционисты энергично восстали против нашей (о. Алексея и — увы! — моей) попытки обрезать таким образом обряд. Благодаря им вмешался Рим и дал настоящее направление нашей миссии, велев под строгими угрозами:

1) священникам служить так, как служат в синодальной церкви, ("nес plus, nес minus, пес aliter") — подлинные слова кардинала Мерри дель Валь в письме латинскому ординариату в Петербурге.

2) Запретить латинскому духовенству распоряжаться в нашем обряде. Если впоследствии нашу общину отдали под юрисдикцию латинского ординариата (хотя, во-первых, юрисдикция над нами была дана лично Ключинскому, и, во-вторых, без права вмешиваться в обряд), то это случилось не только без вины ассумпционистов, но, напротив, вопреки их настояниям, по просьбе о. Алексея.

Воздавая им должное, я не говорю, что они не делали ошибок; я только хотел указать, что благодаря здоровому и разумному направлению эти ошибки были ничто в сравнении с тем положительным, которое они давали. Притом же эти ошибки были чисто личного свойства и не касались ни принципа их деятельности, ни направления. О. Буа имел характер бесцеремонный, il etait cassant, как говорили про него; происходили инцинденты, о. Алексей обижался. Эти личные промахи о. Буа, может быть, много способствовали конечному торжеству польской иерархии, стремившейся подчинить себе миссию. Умный и сильный волею о. Буа, очевидно, глядел в ширь и в даль, но не смотрел под ноги. В чужой стране, при враждебном правительстве, при наличности вековой латинской организации, представители которой только и ждали, чтобы отбить себе во власть римско-католическое дело, о. Буа должен был привязывать к себе людей, а не отталкивать от себя. Отношения обострялись.

В октябре 1909 г. возник вопрос, читать ли нам с народом розарий, выставлять ли св. Дары на поклонение. Мы устраивали торжественное выставление Даров, пели униатские супликапии, читали розарий. Церковь была полна народа. Правда, посетителями были обрусевшие поляки, бывшие униаты и т. д., а не коренные россияне. Тут-то и произошел крупнейший инциндент из-за этих добавочных богослужений. Шумел Буа, шумели некоторые ревнители строго — восточного богослужения, шумели мы (о. Зерчанинов и я); все перессорились и в Рим полетели письма. Результатом этого было письмо кардинала Мерри дель Валь латино-польскому ординариату в Петербурге:

1) о том, что юрисдикция ординариата не распространяется на греко-российский кружок кафолического исповедания (это последовало в ответ на ходатайство пр. Денисевича, тогда управлявшего архиепархией, подкрепленное прошением о. Алексея);

2) что обряд и дисципплина греко-российской церкви не подлежат изменению (остаются ut sunt, nес plus, nес minus, nес aliter);

3) что добавочные богослужения, хотя и полезны, но могут быть вводимы только с согласия Рима в каждом отдельном случае, но не самими священниками, кои notam prudentiae minime praestaverunt);

4) что за нарушение этих постановлений священникам угрожают строгие взыскания.

Письмо было резко в отношении ординариата; в письме было высказано явное недоверие к тому, что писал пр. Денисевич в Рим: "от мужей, достойных веры", Рим узнавал совсем другое чем то, что доносил преосвященный. Поведение мое и о. Алексея в смысле введения латинских новшеств в литургию, резко порицалось (Денисевич же писал в Рим, что латинский обряд вводился греко-восточными священниками только в добавочные богослужения)... Все это было несомненно в пользу нашего православно-кафолического дела, но увы! -мы тогда были ослеплены. Несмотря на ясное указание Рима, вместо послушания, мы противились и, наконец, пришел крах, когда нас подчинили польской иерархии ".

Наталия Сергеевна Ушакова была очень расположена к о. Дейбнеру, а с его женой ее связывала близкая дружба; впоследствии она даже поселилась у них. Несомненно и она была права в своем отзыве, когда писала митрополиту Андрею (19-12-09)5 что "считает о. Дейбнера вполне надежным, глубоко преданным, ревностным, исполненным веры и доброй воли, но нуждающимся в руководстве". Однако, беда о. Дейбнера, при его вспыльчивости, впечатлительности, неустойчивости, была не только в отсутствии у него хорошего руководителя, но и в неспособности признать над собой авторитет достойного лица и сознательно ему подчиняться. В данное время сказывалось, пожалуй, больше всего отсутствие подходящего руководителя, ибо о. Буа (да и Борен), при всех своих хороших намерениях, не мог руководить апостольской работой о. Дейбнера среди русских. Впоследствии, когда его иерархическим начальником сделался Российский Экзарх, выявилась и неспособность и даже какое-то неумение повиноваться. О. Дейбнер то и дело " срывался ", становясь жертвой своего характера. Правда, жена его, Мария Иосифовна, по словам о. Леонида а умная, стойкая, энергичная ", к тому же стоявшая на стороне ассумпционистов и очень дружная с о. Бореном, многое сглаживала своим тактом, и о. Дейбнер ее даже побаивался; но, конечно, не такого рода влияние и руководство было нужно католическому священнику в тогдашних условиях, при его неспособности быть в вверенном ему деле самостоятельным. Об этом ясно высказался о. Леонид в цитированном нами отчете. В дальнейшем о. Дейбнер сам доказал правильность его строгого суждения о себе. Теперешняя перемена ориентации была у него далеко не последней. Та же Н. С. Ушакова сказала однажды о нем: "Запишите число и месяц теперешних убеждений Дейбнера".

Правда, нужно принять во внимание, что о. Дейбнеру, при его характере, было теперь не легко с таким начальником, какого он приобрел в лице митрополита Ключинского. Жалобы о. Дейбнера сходятся вполне с отзывами всех русских (кроме, конечно, о. Алексея), имевших с ним дело. Митрополит Ключинский был типичный бюрократ, дрожавший перед правительством, не только слепо исполнявший все приказания, но и сам еще забегавший вперед, чтобы угодить департаментским чиновникам. Про него говорили, что он ставил служебную бумагу выше живого дела. Пропаганда католичества бледнела совершенно в его глазах перед всесильной бумагой. Осторожный до боязливости, он даже боялся этого слова и в разговоре с глазу на глаз сказал однажды: "О пропаганде" можно про себя думать, но этого слова нельзя произносить". Когда его просили, ссылаясь на распоряжения Рима, дать указание подведомственному ему духовенству, чтобы оно разъясняло переходящим из православия их обязанность оставаться в восточном обряде и направляло таковых в русскую католическую общину, он отвечал: "Мы живем в России; Рим думает по-римски, а мы думаем по нашему". — "Вы понимаете Рим одним способом, а мы — другим". С самого начала он заявил, что будет иметь над русскими католиками только внешнее наблюдение; остальное же — вне его компетенции: "мне запрещено всего этого касаться, все это должно остаться, как было до меня". Однако, на практике, он вмешивался и давал указания, поддерживая латинизацию о. Алексея и называя ее "смягчением восточного обряда": "В Петербурге и так достаточно схизматических православных церквей и без вашей". — "Вы враждебны полякам", "вы служите по-схизматически". — "Вы говорите как русский, а не как католик". Митрополит Ключинский избегал давать русским точные указания, раз данные отменял, противоречил себе же.

До весны 1911 г. церковь на Полозовой все еще оставалась незарегистрированной; священники не были легализованы. Весной о. Алексей возбудил ходатайство о легализации, своей и о. Евстафия. Из департамента иностранных исповеданий (" Пилатовой конторы" по выражению о. Алексея) пришел ответ: так как в России восточного обряда по закону не существует, то Зерчанинов и Сусалев должны быть внесены в списки латинского духовенства. Митрополит же истолковал эту бумагу так, что министерство запрещает восточный обряд и тотчас распорядился запретить богослужение и закрыть церковь на Полозовой. Русские католики отправили депутацию в Департамент, где Харузин им прямо заявил, что имел в виду только эту форму легализации духовенства, но против церкви ничего не имеет; сказал — подать прошение и церковь будет легализована. Русские так и сделали. Благодаря этому была, наконец, УЗАКОНЕНА В РОССИИ ПЕРВАЯ КАТОЛИЧЕСКАЯ ЦЕРКОВЬ ВОСТОЧНОГО ОБРЯДА. Вскоре был легализован и о. Дейбнер и зачислен в римско-католические священники Могилевской архиепархии.

В сентябре 1911 г. убили Столыпина, на "добром или равнодушном" отношении которого к Н. С. Ушаковой до этого времени как-то держалась русская католическая группа. В конце сентября пришла из Департамента бумага на имя митрополита Ключинского, запрещавшая о. Дейбнеру богослужение и проповеди, так как он, хотя и легализован как священник Могилевской архиепархии, но не назначен специально в церковь на Полозовой улице, а потому не может служить в ней. Митрополит вызвал Дейбнера к себе и сначала хотел запретить ему совсем отправлять службу, но потом согласился, что он может все-таки и дальше служить. Между тем, когда на место Столыпина был назначен министром Внутренних Дел Виктор Викторович Макаров, митрополит Ключинский письменно запретил о. Дейбнеру совершать богослужение и уведомил об этом министра. Видя, что с Ключинским ничего не поделаешь, Дейбнер сам отправился к преемнику Столыпина. Там началось снова:

— Мы вам не доверяем, с самого начала тут были какие-то прятки, мы ничего не знаем о русском отделе, мы знаем только один латинский и больше никакого... и так далее в том же роде.

В ноябре 1911 г. в Петербург приехал о. Леонид. Его третья поездка была из всех самой длительной; он пробыл в России полгода, до апреля 1912 г. Впервые он был в России в сане священника, что, конечно, меняло его положение в обществе и благодаря этому увеличивало круг его наблюдений, давая возможность глубже проникнуть в ту среду, в которой должна была протекать его будущая миссия, и лучше изучить ее. Отчет об его третьей поездке-самый содержательный из всех и наиболее интересный. О. Леонид рассказывает в нем немало о Петербурге перед катастрофой, надвигавшейся на Россию.

На этот раз у самого о. Леонида было важное дело в России. В январе 1912 года ему сообщили в римском консульстве, что его прошение о продлении срока заграничного паспорта отклонено и поэтому нужно поехать в Россию и уплатить там 250 рублей пошлины. О. Леонид воспользовался этой поездкой, чтобы уладить дело, и оно его сильно задержало. Оказалось, что за паспорт требуется уплатить единовременно 285 руб. Это превышало его материальные возможности, и он, в поданном градоначальнику прошении, предложил внести одновременно 105 руб., а остающееся выплачивать по ю руб. в год. В ответ ему сообщили, что эти деньги поступают в Красный Крест и Александровский комитет о раненых, и потому о снятии пошлин надлежит хлопотать в названных учреждениях. Наведенные справки показали, что прошение там или не удовлетворят совсем или будут рассматривать по крайней мере полгода. Эта перспектива повергла о. Леонида, как он выразился, "в ужас" и побудила искать выхода из трудного положения не совсем легальным путем. При помощи добрых знакомых и взятки 50 руб. око-лодочному, дело его сразу же приняло благоприятное направление. Отцу Леониду простили все пошлины. Ободренный этим, он решил довести свои хлопоты до конца и получить еще католическую метрику и паспорт. Свидетельства, выданного ему консульством, оказалось не достаточно; понадобилась официальная регистрация о. Леонида в качестве католика. В конце концов ему удалось получить паспорт на имя русского католического священника, но подтвердить его "ставленную грамоту" (о посвящении) митрополит Ключинский категорически отказался. О. Леониду пришлось удовольствоваться католической метрикой и новым заграничным паспортом. Это давало ему впредь возможность свободно и законно жить заграницей, приезжать в Россию и проживать в ней.

В январе 1912 г. он написал владыке Андрею:

"Находящееся у меня в распоряжении время стараюсь употребить с возможной пользой. Сижу в библиотеках, возобновляю и завожу знакомства (скоро предстану пред грозные очи Антония Волынского). В Львов отправил целую кучу книг, кадило, скуфью, бубенцы на Ваш саккос, губочки, илитон, малое копие для частиц, кропило и т. д. Познакомился с Пари, приезжавшим на несколько дней в Петербург; подружились весьма сильно. Перед Вами прямо благоговеет и в знак своего глубокого уважения послал Вам лампаду (золоченая бронза), мне подарил икону Богоматери в серебряной ризе в память моего рукоположения. Конечно, за столь короткий промежуток времени я не мог узнать его, однако его заслуги перед униатской церковью в России и в особенности в Румынии — весьма велики. При мне он отправил в Бухарест роскошную плащаницу, великолепные покровы, священнические облачения, церковную утварь, стоившую сотни и тысячи рублей — и все на свой счет! К восточному обряду он привержен до слепого фанатизма и нетерпим к малейшему отклонению от него в сторону латинства. Он также купил все для нашей часовни в Петербурге (а вовсе не ассумпционисты!). Нашу часовню я застал в печальном и грязном виде и купил для нее целый ряд различных церковных принадлежностей, выкидывая вместе с тем латинские аксессуары о. Алексея"!

Позже, в подробном отчете об этой поездке, о. Леонид говорил главным образом о русской синодальной Церкви и русском обществе, о католической Церкви в России, о русской миссии в Петербурге и положении дел в Москве.

Русская синодальная Церковь

В эту поездку мне пришлось столкнуться со многими из моих знакомых священников и товарищей по Академии. Почти о каждом я вынес различное впечатление. Но в общем, все интересующиеся церковными и духовными вопросами, резко делятся на три класса.

К первому принадлежат воинствующие националисты, вроде Антония Волынского, тесно сливающие национальный вопрос с церковными Для них православие неотделимо от русской народности и гибель пер вого влечет за собой гибель второго. Русская же народность в свои очередь понимается как совершенно исключительное явление среди других народов. Русский народ — это современный Израиль, резко выделяющийся среди других наций своим чисто духовным складом жизни, таким, в котором каждая самомалейшая черта проникнута религиозностью. Поэтому все проявления русской государственной и coциальной жизни, как, например, самодержавие, бесконтрольность властей, отсутствие коммунального управления и т. п., — являются продуктом этой священной обособленности русского народа, политическими догматами, вытекающими из самого характера русского человека. Запад для таких мыслителей — это олицетворение дьявольской гордости и грубого утилитаризма. Все эти теории не новы, они уже разрабатывались славянофилами середины прошлого столетия. Разница только в том, что теперь подобные взгляды сделались достоянием массы и потому потеряли свою оригинальность, льстящую национальному самолюбию. Они сделались крикливой рекламой для " истинно " русских людей, из которых многие представляют из себя таких же атеистов как наши новокурсники или украинские прогрессисты.

К другой группе принадлежат многие молодые священники. Пылкие головы, мечтающие о свободе, равенстве и братстве, о новых путях в христианстве и т. д. Представителем их может служить наш бедный Аксенов. Среди них начинает распространяться масонство под личиной пацифизма, социализм всех оттенков и даже анархизм. Теперь они не проявляют себя ничем особенным (как это было в 1905-1906 годах), так как чувствуют, что не найдут себе адептов и просто будут выкинуты за борт. Модернизм, представителями которого они являются, не привился к русской почве. Только небольшая кучка ученых и интеллигентов заинтересованы идеями западных модернистов, но большинство увлекается мистикой и ищет сильных проявлений непосредственной, свежей веры (как например Илиодор, братец Иванушка и т. д.).

Наконец, к третьему разряду нужно отнести индифферентов. Они нисколько не изменились и остаются такими же, как и до 1905 г. Как и раньше, они ставят паруса по ветру и плывут туда, куда он подует. Теперь все они, конечно, примыкают к " Союзу русского народа ", ибо на эту партию изливаются милости от царского престола. Вопрос о патриаршестве и соборе им не нравится, так как это мешало бы их мирной спячке и заставило бы работать над собой и другими.

Совсем в стороне держатся серьезные простые священники и епископы, не имеющие в голове никаких идей и планов, а работающие непосредственно над духовным усовершенствованием своей паствы. На окружающую их атмосферу порока и застоя в церковных делах, они смотрят, как на наказание Божие за грехи и как на испытание, ниспосланное свыше для праведников. Иные даже не заботятся о положении современной церкви, искренне полагая, что все это пройдет в свое время и снова настанет мир и спокойствие. Только такими священниками удерживаются все те позитивные начала Св. Предания и трезвой догматики, которые спаивают православие с католицизмом. К сожалению все подобного рода священники не имеют никакого влияния на ход церковных дел. Некоторые потому, что их, как у нас выражаются, " затирают " (т. е. не дают им ничего делать), другие — потому, что сами не вмешиваются ни во что, довольствуясь порядочным исполнением (отчасти механическим) своих священных обязанностей.

Среди священников националистов можно различать два течения. Одно — чисто национальное, довольствующееся утверждением, что "русский" и "православный" — одно и то же, что русская церковь процветает, полна святости и благодати и т. д. Другое течение, во главе которого стоит Антоний Волынский, не довольствуется такой формулой; архиепископ Антоний хочет пересоздать русское общество на основах русского допетровского строя. Отсюда его стремление привлечь старообрядцев — и непосредственно и при помощи единоверцев — к православию. Вместе с тем он хочет оторвать русских верующих от Запада и от всего, что так или иначе носит на себе печать большей религиозности. Отчаянный шовинизм часто уживается в нем вполне спокойно с проповедью высокого смирения, презрения мирских дел, любви ко всем и т. п. Учение архиепископа Антония Волынского раделяют очень немногие, по большей части поклонники и друзья, его. непосредственные ученики и некоторая часть его епархии. Оно не популярно, потому что признаки "православия", выдвигаемые Антонием в корне подрывают всю догматику теперешней синодальной церкви...

Ничего хорошего для синодальной церкви не обещает новый обер-прокурор Владимир Карлович Саблер. Ученик Победоносцева, он тем не менее не обладает ни его умом, ни его умением править "кутейниками ", ни его честностью...

У Антония Волынского я был два раза. Скоро перешли на религиозно-политические темы, а потом и на чисто религиозные. Антоний стал жаловаться, что на Западе совсем нет веры, что даже в Галиции, среди униатов, она падает все более и более. Он был в Галиции три дня и видел этот упадок... В России тоже повсюду господствуют западные языческие идеалы, но народ еще вполне православен. Далее выяснилось, что неверие на Западе больше всего видно из укоренения и практического приспособления обрядов, облегчения постов и несоблюдения дисциплинарных постановлений шестого вселенского и девяти поместных соборов. Постановления соборов, даже дисциплинарного характера, не могут быть отменены. Они относятся к области веры, и разграничение между каноном догматическим и дисциплинарным — выдумка латинян. Следовательно, все правила девяти поместных соборов и Трульского собора, подтвержденные седьмым вселенским собором, так же святы и неотменяемы, как и постановления семи вселенских соборов. Потому-то католическая церковь и прячет их от своих богословов и верных. Когда я осмелился заметить, что Лаббе, Манзи, Гардуин, Гефеле и др. достаточно поработали над соборами и сделали их общеизвестными и доступными, то мне было отвечено, что это все только сухие научные труды, а у православных — постановления соборов — сама жизнь, самый православный катехизис.

Я заметил, что тогда половину русского народа придется отлучить за несоблюдение этих правил, на что Его Высокопреосвященство, не моргнув бровью, ответил, что уже давно нужно было так сделать. Ио когда я обратил его внимание на то, что даже среди простого народа и искренно верующих не имеют и понятия о соборных постановлениях, Антоний сказал, что это будет сейчас же исправлено, как только появится патриарх. Тогда будет произведена коренная реформа церкви, т. е. будут установлены длинные уставные богослужения и посты.

— Но Владыко, — воскликнул я в ужасе, — ведь даже старообрядцы тяготятся теперь уставной службой! Что же будет с остальными?

— Пусть идут, куда хотят: с нас довольно 4-5 миллионов!

— Но ведь и этого не будет!

— Что же, — был ответ, — Сын Человеческий пришед найдет ли веру на земле!

И в сладкой мечте о будущей церкви, он вместе с моим другом, ярым православным, стал толковать о том, какой клобук будет носить будущий патриарх всея России...

Затем коснулись больного вопроса о таинствах. Их вовсе не семь -это латинская выдумка, а гораздо больше (например чин омовения ног, мироварения, посвящения церкви и т. п.) Разделения на sacramenta и sacramentalia — тоже вздор. Я заметил, что православная церковь, как русская, так и греческая, уже с XIII столетия, непрерывно, официально и под клятвой, на соборах и в символических книгах, учит о семи таинствах. Антоний снисходительно улыбнулся.

— Вот то-то и есть благо, что наше официальное церковное богословие никогда не проникало в народ, потому он и остался чужд католических заблуждений, в то время как наша иерархия и богословы заразились ими.

— Зачем же тогда Церковь, владыко, если она не гарантирует своим учительством чистоту учения для верных?

— Это чисто латинское понятие. Мы верим, что Дух Божий невидимыми путями сохранит Свою Церковь!

Я боялся быть невежливым, показав, что Высокопреосвященный богослов проповедует чистый протестантизм и потому промолчал. Когда же Антоний сказал какую-то нелепицу, я не выдержал:

— Да скажите же, наконец, владыко, откуда и из каких католических источников— вы черпаете такие изумительные сведения?

— Да на что мне католические источники? Вполне достаточно наших православных богословий. Ведь они же списаны с ваших!

Гордиев узел был рассечен одним взмахом. Сам Антоний обещал вскоре издать свое богословие: на этот раз, конечно, уже чисто православное. В нем будут указаны все заблуждения латинян, вкравшиеся в православную церковь, в особенности же догмат об удовлетворении Иисусом Христом правде Божией за грехи мира.

— Это нечестивый,— латинский догмат, возникший в феодальные времена. Он делает из Бога "самолюбивого дурака" и восточного деспота, удовлетворяющего чувству своей гордости сознанием того, другой своими мучениями искупает чужую вину. Разве человек може оскорбить Бога и нарушить закон справедливости по отношению нему? Воплощение — это единственно акт милосердия Божия: Бог хочет, чтобы мы очистились сами сознанием нашей греховности, а не то, чтобь мы удовлетворяли Его правосудию; Бог хочет блага нам, а не Самому Себе.

Я попытался указать на то, что мой собеседник смешивает догмат с теорией, с богословской системой, что понятие об удовлетворении ни исключает понятия о милосердии и усовершенствования человека удовлетворения правде Божией. Антоний не соглашался, видя в этом противоречие: к чему тут божественное правосудие? Я указал, что правосудие составляет один из атрибутов Божества. Оказалось, что и латинская выдумка. Латиняне считают Бога каким-то самодовлеющим Существом, а святое Писание говорит, что Бог скорбит, радуется, негодует, даже смеется... Меня это ошеломило. Заикнулся было о том что по основным правилам герменевтики, все эти эпитеты и выражения о Боге только антропоморфизация, приспособленная к человеческим представлениям. Антоний только улыбнулся и сказал:

— Ну, вот еще!

Говорить с таким "богословом" трудно еще и потому, что он непрерывно перескакивает с предмета на предмет. Заговорили о Сердце; Иисусове. Я пытался объяснить, что тут нет ничего преступного; здесь не страдает обряд, так как новый культ облечен в восточно-греческую форму.

— Положим, что и так, — отвечал Антоний, — но зачем ваш митрополит Андрей так старательно навязывает его галичанам? Неужели же он им так нужен? Неужели же вне Сердца Иисусова нет набожности?

Признаться, я затруднялся ответить, так как отчасти сочувствовал ему и сказал только, что этот культ приносит прекрасные плоды, а потому и заслуживает того, чтобы его пропагандировали повсюду. В заключение я указал на пример почитания пяти язв Христовых, распространенного с начала XVII столетия по всей юго-западной России.

— И это мне не нравится, — поморщился Антоний, — слишком материально, пахнет Западом.

Не пишу об остальных духовных лицах, с которыми мне пришлось сталкиваться в Петербурге: все это — вполне ординарные личности. Столичное духовенство такое же, каким было и прежде: сыто, довольно, спокойно и благодушествует. Распространение сект (в особенности баптистов) и увеличивающееся распутство среди народа, повидимому, их мало заботит. Лучшие из них надеются на собор, который сразу должен все переделать. Испуганные симптомами революции и общего церковного развала, они не знают, где искать спасения и по крайней мере стараются использовать для себя существующий режим.

Без сомнения архиепископ Антоний Волынский человек умный, честолюбивый, большой оргинал, но с изрядной примесью легкомыслия. Как богослов и философ он ниже критики. Сила его в изумительном искусстве обобщения и обрисовки всего, чего бы он ни касался. Как оратор, он обладает несомненным и большим дарованием. В разговоре умело пускает в ход много хлестких выражений и юмора. Он подкупает своей видимой простотой и искренностью: кажется, что у него нет задней мысли. Он например открыто сознает, что православная церковь управляется неканонично, что она полна нестроений, что нуждается в реформах, лишена жизни и духа. Он часто говорил: "наш глупый синод", ругал правительство и цезарепапистский строй русской Церкви. Но во всем этом скорее слышалось желание быть оригинальным, бравировать независимостью своих убеждений. Вполне искренен он только в том, что от всей души ненавидит Запад и любит древне-русское и византийское благочестие. Это для него — сон его жизни, его заповедная мечта, к которой он стремится... "Настоящим православным рыцарем без страха и упрека может быть только русский"...

Русское общество представляет из себя зрелище безотрадное, близкое к тому "болоту", которое мастерски обрисовал Чехов. Говорят, что революция продолжает свою работу, но она ведется очень скрытно и не затрагивает общественной жизни. Центральное правительство бездействует и дает полную свободу действий отдельным администраторам и полиции, так что говорить о свободе личности теперь не приходится. Губернатор или градоначальник, даже какой-нибудь земский начальник, могут запрятать кого им угодно по ничтожнейшему предлогу в тюрьму или ссылку. Не знаю, что чувствует деревня, но обе столицы, в особенности Петербург, сделались совершенно безвольными, опустившимися. В Москве настроение серьезнее, благодаря большему развитию промышленности и однородности национального элемента, но в общем та же апатия и распущенность. Повсюду усиливающаяся склонность к веселому времяпрепровождению вызывает к жизни массу театров, кинематографов, скетинг-рингов и других нелепых quasi — развлечений, на которых punctum saliens (т. е. главным пунктом) является неизменно охота за женщиной. Эта последняя в обеих столицах сделалась очень дешевым товаром...

Понятно, что духовные интересы в такой среде обречены на гибель. Короткое увлечение сектанством 1906-1910 годов начинает проходить: игрушка наскучила. Секты находят себе поклонников среди ремесленников и рабочего люда, отчасти и среди буржуазии. Только в хлыстовщину чаще других попадает аристократия и дворянство. Конечно, секты продолжают производить опустошения среди православных, но уже с гораздо меньшей интенсивностью, чем раньше. Много простых крестьян, в особенности в Сибири, переходит в старообрядчество. "Только мы об этом не пишем, — сказал мне Мельников, — чтобы не возбуждать излишних разговоров и преследований". Но в общем, простой народ и в синодальной церкви остается религиозным, и говорить о полной потере религиозного чувства в народе — нельзя. Если в 1905-1906 годах было нечто похожее на это, то это было скорее болезненным симптомом, теперь же здоровое сознание снова ищет выхода для своего религиозного чувства. Отрадным явлением, хотя и на протестантской почве, можно считать "христианский" союз интеллигентной молодежи. Все это трезвые, разумные, хорошие юноши, ищущие Царства Божия и правды Его.

Когда-то гремевший Философско-богословский кружок теперь едва влачит свое бесцветное существование. При помощи Дейбнера мне удалось познакомиться с одним из представителей этого мира, мечтательным мистиком, полубуддистом, очень добрым и тихим человеком, некими Сюнненбергом. Слушал я две лекции: одну Андрея Белого, другую некоего Иванова. Первая была довольно интересна, вторая же — типичным образчиком того хаоса, который царит в головах нашей интеллигенции. Лектор преподносил своим слушателям что-то невыразимо скучное, туманное, до тошноты напыщенное, загадочное. После лекции устраиваются рассуждения в том же духе. Некоторые говорят только для того, чтобы сказать-что нибудь " умное ", показать себя " богоискателями " и при этом рисуются неимоверно. В числе слушателей — несколько священников — либералов, студенты университета и духовных Академий, курсистки, публицисты, личности неопределенных профессий и, наконец, изящно одетые и даже декольтированнее барышни, явившиеся, очевидно, за женихами. Видны Розанов и. Вячеслав Иванов .

С последним познакомился через Сюнненберга. В его же квартире состоялся у нас религиозно-философский диспут. Говорили от 8 часов вечера до 4 часов ночи. Вячеслав Иванов оказался сторонником католической Церкви и очень интересовался греко-восточным обрядом. Однако его симпатии к Риму и многих ему подобных основываются на мотивах эстетического и мистического характера, весьма туманных самых причудливых фантазий. Расстались мы друзьями. Он просил даже указать ему на источники, из которых он мог бы почерпнуть сведения о схоластической философии и богословии.

Церковная столичная миссия работает крайне слабо. Все ограничивается брошюрами против сектантов, издаваемых Скворцовым и несколькими другими жиденькими изданиями. Только в церкви общества; религиозно-нравственного просвещения работа подвигается успешно. Тут проповедуют, устраивают религиозные чтения и беседы. Здесь при мне читал свою лекцию и Антоний Волынский, в которой старался не только реабилитировать личность патриарха Никона, но и выставить его, как святого (очевидно, как противовес готовящейся у старообрядцев канонизации Аввакума).

Католическая церковь

Если бы я был склонен к патетическим излияниям, то непременно начал бы этот отдел словами: "Кто даст главе моей воду и очесам моим источник слез"?

При внешней благопорядочности польская католическая церковь заражена тем же самым, что и остальная православная Россия: индифферентизмом и распущенностью; специально польской язвой является национальный шовинизм, подтачивающий самые устои католической Церкви. Конечно, для православных, положение польской католической церкви кажется недосягаемым идеалом, так как в ней они видят ту организацию, которой они лишены сами, и тот апостольский дух, который сохраняется все-таки среди лучших представителей клира (и таких, слава Богу, еще достаточно!). Это сознают и те немногие молодые священники, с которыми я свел знакомство, или воспитавшиеся заграницей, или получившие хорошее домашнее воспитание, или не воспитывавшиеся исключительно в семинарии, а прошедшие перед тем правительственную гимназию (это явление мне пришлось наблюдать уже среди польских студентов в Фрейбурге). К такому разряду в Петербурге можно отнести О'Рурка, проф. Лозинского, проф. Бучиса, о. Василевского, о. Около-Кулака и некоторых других, имен которых не помню. Все эти молодые силы сознают, что положение польской церкви ненормально. Среди них также можно найти людей, совершенно чуждых шовинизму (напр. О'Рурк, Бучис, каноник Каревич).

Если бы у польской Церкви была здоровая голова (как например покойный митрополит Клопотовский) или железная рука (как например митрополит Шембек), то можно было бы кое-что исправить, но при наличности митрополита Викентия Ключинского всякий прогресс немыслим. Все священники, как польские, так и других национальностей, открыто высказываются о нем или с небрежением, или с гневом, или с насмешкой. Кто он такой в политическом отношении, понять трудно. Несомненно только, что он поляк-националист; однако он не увлекается слишком патриотизмом. Над всем остальным в нем преобладает деловитый бюрократ, желающий прежде всего сохранить благоволение правительства.

Правительство давно уже ввело в систему поддерживать беспутных и негодных ксендзов, чтобы таким образом подрывать польский клир и его влияние. Ключинскому, как бывшему члену коллегии, это прекрасно известно, однако же он, ни мало не задумываясь, принимает всех бродяг, рекомендуемых департаментом, и притом без малейшего протеста. Что он сам — креатура правительства, это теперь вне всяких сомнений. Понятно, что никакой энергичный, молодой священник не найдет в митрополите Ключинском поддержки для своей пастырско-просветительной работы. При первом же конфликте с властями, митрополит выдаст такого молодого пастыря головой правительству и даже сам его засудит.

Был у него два раза. Один раз он мучил меня битый час, другой -целых два, и просил непременно зайти еще раз. Я пообещал и, конечно, не зашел. Наш разговор оба раза вертелся все на одном заколдованном месте: о моей деятельности в России. Митрополит усиленно настаивал на этом, торопил меня переезжать в Петербург навсегда и подавать прошение о легализации. На все мои возражения и указания на затруднения он отвечал всегда множеством ничего не значущих слов. Все те же старые погудки на новый лад, что де указ о свободе совести дан, что "Его Императорское Величество" хорошо относится к католикам, что нужно действовать и т. п. Когда же я преподнес ему мою ставленную грамоту (о посвящении), чтобы он подтвердил ее, то Высокопреосвященный Владыка упорно и наотрез отказался.

— Я не могу, я тут не при чем, уж вы меня не впутывайте в это дело.

Точно так же он поступает и со всеми. Любит говорить и слушать других. Сам же никогда не указывает ничего определенного, оставляя собеседника в тягостном недоумении: сам не знаешь, о чем шла речь.

Понятно также, что он окружает себя такими же бюрократическими тупицами, как и он сам. Достаточно поговорить хотя бы десять минут с обоими его секретарями.

Познакомился с епископом Цепляком. Я приходил просить его за Индриха. Он обещал сделать все возможное и поговорить даже с некоторыми знакомыми ему членами Государственного Совета. Со мной был весьма ласков и любезен, показывая себя ревностным сторонником восточного обряда. Хотя и он звал меня в Петербург, однако же согласился, что в настоящую минуту мое присутствие не только не принесло бы пользы, но даже повредило бы всему делу. Беседа на этом и кончилась.

Литовский вопрос обостряется все сильнее, Литовский клир, хотя тоже с пошатнувшимися нравственными устоями, тем не менее изобилует свежими молодыми силами, воспитанными в заграничных университетах и составляющими хороший контингент для будущих ученых. Правительство их поддерживает, а они платят за это симпатией. Хорошо ли это для самой Церкви — другой вопрос.

Иностранные священники сидят смирно. Некоторые занимаются научными исследованиями, другие же просто — исполнением своих обязанностей. Нас совсем оставили в покое. Даже Буа и Борен не предпринимают больше никаких мер для того, чтобы заинтересовать публику русским католичеством. И слава Богу, своими силами, хоть и хромая " на плесне и глезне ", мы будем потихоньку продвигаться вперед, никому не обязанные, кроме как самим себе.

Среди латинских священников особенно расположены к нам, как я уже заметил, литвины: Каревич (каноник) и Бучис, инспектор католической Духовной Академии. Каревича Вы уже знаете. Что до Бучиса, то это редкий священник, как по своему благочестию, так и по заме-четельной выдержке характера. Прекрасно владеет русским языком, он усердно изучает русское православное богослужение и старается осведомить о нем своих учеников. На дело нашей миссии он смотрит серьезно и сочувствует ей, как делу святому. Меня принял очень любезно.

— Рассчитывайте на меня, — сказал он на прощание, — я всегда готов помочь вашему делу.

Он познакомил меня с профессором св. Писания Чеснисом (тоже литвин). Этого последнего я видел еще в Фрейбурге. Добрый, милый и ученый молодой человек лет двадцати шести. Тоже вполне разделяет идеи Бучиса.

Наша миссия.

Посетив сейчас же по приезде нашу церковь на Полозовой, я убедился, что жизнь в ней течет тихо, равномерно; нет особенного оживления, но нет и скандалов. Внешность церкви находилась в плачевном состоянии. Ни о. Алексей, ни Беляшев не отличаются свойствами чистоплотности и даже не понимают, зачем нужно стирать пыль, паутину и т. п. Я принялся за чистку. Научил их чистить и приводить в порядок церковные вещи, складывать священнические облачения на престол после.богослужения, обчищать свечи, выводить воск, капающий на престол и т. д. Не знаю, насколько моя " наука " произвела на них впечатление. Я заметил, что в те дни, когда меня не было на Полозовой, все приходило в прежний порядок. Все-таки стало чище и приличнее,

Теперь о. Алексей приносит нам существенную пользу. Трудно представить себе человека более упорного и стоически равнодушного к ударам судьбы. Преследования сделали его железным, даже извратили отеческое чувство. В короткий промежуток времени (за прошлый год) умерли у него два сына (между ними любимый Юлий). Ни слезинки не пролил старик. Таково же у него патриотическое чувство, чем он сильно настраивает против себя русских католиков-патриотов. Против такого человека, оружие департамента, очевидно, не имеет никакой силы. Все придирки чиновников встречает он с иронической улыбкой, беспощадно издевается над ними, мастерски парирует все их удары. Старик решил взять их "измором" и взял. Чуть ли не восемь месяцев тянулось дело о его легализации. Чиновники пустили в ход такой прием, на который легко пошли бы наши, но старый, травленый волк понял в чем дело. Его старались убедить, что ему нужно подать прошение о переходе в католичество только, якобы, для проформы, чтобы в департаменте осталась официальная "бумага" о его переходе в католичество. О. Алексей понял, что это — не что иное, как крючек для уловления " рыбы ", сиречь его самого. Как ни просили, ни ругали его наши за нежелание подчиниться распоряжениям департамента, но не могли поколебать его решимости. Было ясно, как день, что, получив засвидетельствованное его подписью прошение о переходе в католичество, департамент сейчас же подаст на него жалобу в полицию, как на священника, пятнадцать лет незаконно проживавшего по православному виду и постарается выслать из Петербурга с запрещением въезда в обе столицы. Совести на это у департаментских чиновников всегда хватит. Один из них, друг о. Алексея, рассказал ему, что опасения нашего старика вполне справедливы и что с ним будет поступлено именно так, как он сам предполагал. О. Алексей воспользовался представившимся ему случаем сотрудничать в "Петербургских Ведомостях" (кн. Ухтомский любит нашего старика и охотно принимает его статьи), чтобы поднять "гвалт" против синода и департамента, описывая самыми ужасающими красками современное положение русского духовенства и способ действия духовных властей. Чтобы хоть отчасти заткнуть горло неукротимому старцу, департамент решил легализовать его. Помогло, конечно, и своевременное вмешательство Ушаковой.

В самый день легализации, при полной церкви, о. Алексей отслужил торжественный молебен с многолетием за Царя и Папу и сказал прочувствованное слово, в котором превозносил "властей" и увещевал всех христиан принимать от них со смирением и доброе и злое. Если на проповеди присутствовал "шпик", то он должен был остаться доволен благонадежностью старца. Однако, радость была преждевременной: и после легализации запрещение служить торжественные обедни и говорить проповеди не было снято. Нам объяснили, что теперь департамент "наводит справки" об о. Алексее. Очевидная проволочка: департамент отлично знает о. Алексея и хочет только навести туман официальным путем и протянуть время.

Сначала, после трех-четырех обеден, приходил околодочный надзиратель и спрашивал о. Алексея: кто я такой и по какому праву они позволяют мне служить? О. Алексей ответил, что я — русский католический священник, а они не могут таковому отказать служить в церкви обедню. Тем дело и кончилось. Очевидно, полиции надоело следить за нами. Зато на нас обратили внимание попы окрестных приходов. На проповедях, некоторые священники стали предупреждать народ, чтобы никто не ходил в нашу церковь. На некоторых такое внушение подействовало обратно: стали заходить на Полозовую ул., чтобы поглядеть на новоявленных католиков в православных облачениях.

По отношению к о. Алексею поляки всегда сохраняют полную корректность и дружелюбие. Епископ Цепляк поручил нескольким де-воткам наблюдать, чтобы особа нашего старца была в полном порядке и чтобы он не походил в своих грязных и заплатанных одеяниях на ночлежника. С искренним и теплым чувством относятся к нашей церкви простые люди из поляков и белоруссов. Они не только наполняют по воскресеньям нашу церковь, но и делают еще подарки о. Алексею. Некоторым наше богослужение очень нравится, главным образом потому, что оно им отчасти понятно, тогда как на латинской службе, говорят они, " стоишь как истукан и ничего не понимаешь".

Кроме того, на Полозовую улицу являются люди разного сорта. Поляки, из среднего класса общества, приходят часто за советами к о. Алексею; некоторые православные приходят посмотреть, побеседовать, попросить какую-нибудь книжечку "из божественных" для прочтения; более же всего бедных, с которыми о. Алексей делится последними деньгами и последним куском хлеба. Ходил некоторое время один молодой человек, последователь какого-то сумасшедшего генерала, проповедующего кончину мира в 1913 году, и старался обратить нас на путь истины, но через два месяца сам перешел в католичество. Приходил какой-то баптист, бывший католический семинарист, и пытался совратить о. Алексея; приходил православный иеромонах жаловаться на своего архимандрита и просил меня походатайствовать за него перед православными архиереями и т. д. Как видите — публика разношерстая. Навещают о. Алексея и старики из униатов, почтенные генералы и статские советники. Все они искренно сочувствуют делу.

Правительство понимает опасность, грозящую ему от нашего обряда, понимает, что поминание Папы и от "Сына" не задержит православных от посещения нашей церкви. Правительству нужен какой-нибудь внешний, видимый, вещественный знак нашей принадлежности к латинскому обряду, т. е., по понятию правительства, к " католичеству ". В самом деле: поставить например латинские скамьи или ввести орган или комжу, и сразу правительство разрешает нам все. Но тогда вся наша идея разлетается в прах, тогда убеждение русского народа, что у католиков должно быть хоть что-нибудь латинское, еще более укрепляется. Они понимают, что наша идея потому и трудна, что в корне подрывает православие.

Москва

В Москве пробыл всего неделю, так как была уже пора ехать домой. За это время виделся с Абрикосовыми, с о. Игнатием Чаевским, новым настоятелем церкви св. Петра и Павла, с Сусалевым и с старообрядцами.

Сердце миссии бьется в доме Абрикосовых. Господь Бог воздаст этим смиренным труженикам на своей ниве. У них можно постоянно встретить целый кружок русских католиков (по преимуществу женщин), делающих все от них зависящее, чтобы только распространять свет истинной веры. Неподдельное, серьезное благочестие, неутомимое рвение, с которым эта достойная чета работает во славу Божию, сделали бы честь любому миссионеру св. Церкви. Высылка Верцинского и история со Сторожевым не испугала их, не лишила бодрости и энергии. Попрежнему, каждое воскресенье, у них ведется деятельная работа в духе просвещения новообращенных истинными католическими понятиями Уже мне пришлось вместе с Абрикосовым увещевать троих, колебавшихся формально присоединиться к католической Церкви. Жена Абрикосова — Анна Ивановна — постоянно занята переводом католических мистических трудов на русский язык. Все новообращенные -люди религиозные, желающие внутренне переродиться после своего вступления в католическую Церковь. Они просят указать им что либо дчя духовного чтения, для медитаций, для духовных упражнений. Редкие из них владеют иностранными языками, а по-польски никто не захочет и читать, хотя бы и знал этот язык. Нужны, следовательно, русские католические книги аскетического содержания. Задача эта не особенно трудна, потому что можно будет ограничиться переводом наиболее известных популярных трудов по аскетике, а потом постепенно составлять и собственные. Урбан пытается делать нечто подобное, но его переводы — ниже всякой критики, да и выбор книг крайне неудачен.

Новый настоятель католической церкви, о. Игнатий Чаевский, мой старый знакомый (я познакомился с ним в Петербурге у о. Сциславского). Все русские им довольны. Абрикосовы говорят про него, как про незаменимого духовника и талантливого проповедника. Главное то, что в нем нет польского шовинизма, что он привык к русским, сжился с ними, умеет с ними говорить и понимает их религиозные потребности. По его приказанию в церкви Петра и Павла сохраняются всегда наготове три восточных священнических облачения и необходимая церковная утварь. Ему же поручил митрополит Ключинский заботиться о приготовлении Сусалева к священническому экзамену.

Сусалев попрежнему живет около Москвы, в Ново-Гирееве. Сначала я видел его в Москве у Чаевского, а потом посетил и на дому. Живет довольно хорошо. Снимает верх чистой и хорошо построенной дачи. В одной из комнат — образная с престолом. Служит каждый день обедню. Облачение куплено Абрикосовым. Этот последний относится к нему очень хорошо и хочет добротой и христианским милосердием исправить извилистые пути, ло которым привык ходить наш "старообрядческий-католический иерей". Абрикосов просил меня ничего не говорить Сусалеву о Петербургских делах, так как очевидно у него желание забыть о них и начать новую жизнь (на него, кажется, сильно подействовала смерть дочери). Принял меня о. Евстафий очень ласково, но о петербургских делах вопреки обыкновению даже не заикнулся. По всему видно, что его мучат угрызения совести... Застал я его за кучею книжек, среди которых он чувствует себя совершенно беспомощным. Все это — учебники: по богословию, по гомилетике, по св. Писанию и т. п. — католические и православные на польском и русском языках. По ним он должен приготовиться к священническому экзамену. Это — conditio sine qua non — без которой митрополит Ключинский не хочет записать его на какое-либо должностное место.

— Да, — с тяжким вздохом произнес о. Евстафий, — нужно учиться.

Грустно и смешно было глядеть на его смиренные глаза, недоумевающие перед той "бездной премудрости", которую ему предстояло одолеть. Я, конечно, дал ему всевозможные советы относительно его научных занятий, показал ему, что и как нужно учить. Об этом сверх того заботится Абрикосов, который теперь один протягивает ему руку помощи... Сусалев, очевидно сознает это, поняв, что у нас дела ведутся иначе, нежели у старообрядцев и православных... Он уже больше не говорит о различных предприятиях, но ограничивается только своим предстоящим экзаменом. О Вас также ничего не говорили, только при отъезде о. Евстафий тихонько сказал: "Кланяйтесь митрополиту"!

Прекрасный прием встретил меня в обеих старообрядческих семьях -Востряковых и Мельниковых. У первых меня уже принимают как хорошего знакомого, как своего человека. Это делается не только ввиду коммерческих расчетов и родственных связей с Свенцицким, но и в силу редкой любознательности, отличающей молодых старообрядцев, а также по старой московской моде: не жалеть ничего для хорошего приятеля. Два раза сидел я подолгу в лавке у Ильинских ворот, а потом провел целый вечер у них на дому. Разговор все время шел на религиозные темы. Соглашались, что между старообрядцами и католиками есть несколько общих черт, не только по форме, но и по духу. Богородичная лестовка, хотя и признается ими, но считается нововведением. Ясно, что она пришла к ним или в древнюю Русь с Запада, может быть с Киевщины, или прямо из Западного края.

У Мельниковых провел более пяти часов. Здесь я тоже на этот раз был введен в семью и принят со всяким радушием. Жаль только, что нам помешал в беседе редактор журнала "Старообрядческая Мысль", пришедший навестить Мельникова: большой говорун и спорщик. От этого типа я узнал о прогрессивном движении среди старообрядцев. Молодежь лезет напролом. Среди них есть и кадеты, и трудовики, и революционеры. Мельников серьезно озабочен такими порывами. В беспоповщинском журнале уже рекомендуют читать Дарвина, Гегеля и Канта, а на окне единоверческого магазина выставляется на продажу "Жизнь Иисуса" Ренана! Все исследователи русского раскола указывают на этот замечательный феномен: переход от закаменелого обрядоверия и слепого консерватизма к самым резким рационалистическим формам. И это — черта не только староверов, но и всего русского народа. Моя статья об англиканской церкви произвела ошеломляющее впечатление на читателей "Церкви", Не подозревая истины, старообрядцы гордятся тем, что и среди них есть люди, пишущие "по ученому". Мельников благодарил меня за готовность принимать участие в сотрудничестве для "Церкви" и обещал доставить мне новые темы. Много говорили о религиозном вопросе, в особенности же католической Церкви. Когда поднимается разговор о последней, Мельников превращается в слух, стараясь не проронить ни слова. Часто он тонко иронизирует над старообрядчеством, но сквозь его смех слышатся слезы. Несравненно выдающийся по уму среди остальных старообрядцев, Мельников понимает слабость старообрядчества и предвидит, что при столкновении с новыми веяниями и при свободном развитии оно должно неминуемо пасть или эволюционировать во что-то другое.

Дело с назначением о. Дейбнера не подвигалось вперед; утверждения его так и не удавалось добиться. В департаменте отговаривались тем, что митрополит не хочет этого. Наталия Сергеевна Ушакова решила попытать счастья и отправилась лично к заместителю Столыпина в министерестве Внутренних Дел. После долгого ожидания, министр Макаров назначил ей день приема. Со свойственной ей ясностью и определенностью суждений, Ушакова высказала ему, что русские католики желают иметь те же права, какими пользуются инородные католики — немцы, поляки и французы, т. е. они хотят иметь свою церковь, своих священников и свою проповедь. Однако Макаров с такой же ясностью ответил на это:

— Зерчанинов будет легализован, а Дейбнера нельзя, потому что он скрывал свое священство.

— Не скрывал, когда его спросили об этом, а раньше — не объявлял, это разница. Тогда не было церкви, не было манифеста, не было даже теперешней призрачной свободы, так зачем же ему было объявлять? Но теперь, когда он легализован, мы желаем иметь его священником.

— Отчего же вы не идете во французскую церковь?

— Потому что там нам нечего делать, нам нужно свою. Макаров встал, давая этим понять, что довольно. Встала и Ушакова и стоя продолжала с ним говорить:

— Что нас поляки гонят и на нас доносят, это понятно, мы существуем, чтобы препятствовать полонизации наших братьев русских католиков, но отчего нас гонит правительство, когда мы верноподданные, в политику не вмешиваемся и желаем, сохраняя русских для России, только молиться Богу, по нашему, как мы привыкли!

— Так что же это — уния?

— Не знаю, как вы это называете в России, во всем мире это называется католичеством восточного обряда. Я прошу от имени нашей группы оказать нам содействие. Мы живем при открытых дверях, пусть за нами следят, мы этого не боимся, но мы требуем того, на что имеем право.

— Да, я это знаю и рассмотрю подробно этот вопрос.

Сказав это, министр поклонился, и разговор был закончен.

В Министерство Внутренних Дел послали два прошения: одно написал Дейбнер о назначении его священником на Полозовую, а другое было о том же от группы русских католиков. Митрополит Ключинский дал совет о. Дейбнеру — уехать из Петербурга в Галицию.

"Мешает он им, не то, что тот польский угодник (Зерчанинов). Как все это тяжело"! — написала Ушакова княжне Волконской (3-1-12). Через два с половиной месяца пришел ответ на прошение: "Надо навести справку о политической благонадежности". Ушакова опять написала княжне (19-3-12): "Это просто невероятно глупо. Всякое терпение лопнуло. Надо будет с будущего года требовать через Думу. Скандал, так скандал. Не мы его хотели...".

Тем не менее, спустя еще несколько месяцев, летом 1912 г., назначение о. Дейбнера все-таки состоялось. На очередь встал теперь другой вопрос. Надо было найти новое помещение для церкви. В старом (как его называли — "на вышке") было тесно, потолок стал протекать, на полу, во время дождя, были лужи воды. Принялись искать. Нашли прекрасное помещение: нижний этаж французской посольской церкви в Ковенском переулке. Вносить плату обязалась княжна Мария Волконская. Митрополит Ключинский восстал:

— Это помещение невозможно. Русские скажут, что вот мол, только свяжетесь с латинянами, они и посадят вас сейчас же в подвал, и на головах ваших будут ходить!

Всем было ясно, что он не хотел, чтобы русские снимали помещение у французов, а о. Алексей не желал трогаться с Полозовой улицы.

В сентябре нашли другое помещение, прекрасное — по сравнению с прежним. На Бармалеевой улице был маленький деревянный дом № 48/2, в два этажа. Нижний этаж занимали жильцы, которых никогда не было видно. Верхний этаж (квартира № I) имел отдельный ход с улицы. Лестница вела в маленькую прихожую, где устроили свечной ящик, и через которую входили уже в самую церковь. Она занимала две комнаты, обращенные в одну. Иконостас соорудили в глубине, против входа. Четыре окна выходили на Бармалееву улицу, а два другие, в алтаре, — на Пушкарскую; церковь помещалась в угловом доме. Еще одна комнатка, вправо от алтаря, служила ризницей.

Митрополит был в отъезде. Замещавший его епископ Цепляк разрешил перенести сюда церковь, собирался даже сам ее освятить. По возвращении в Петербург, Ключинский выразил неудовольствие, но было уже поздно. Освятить церковь он не решился:

— Никакого торжества я не допускаю, это не церковь, а квартира. Всего этого я не одобряю и платить за помещение не буду.

О. Дейбнер сказал, что на это русские и не расчитывали; платить будут прихожане, а церковь он сам освятит. Ассумпционисты дали денег, на которые можно было перенести церковь и оборудовать новое помещение. Одна благочестивая женщина, недавно умершая, завещала перед смертью на русское католическое дело около ста рублей. Деньги ее пришлись теперь очень кстати. Некто Мургин, ревностный прихожанин, усердно читавший и певший тоже очень недурно, владелец мелочной лавки, продал ее и уехал в Вологду; он оставил новой церкви свои ценные образа и красивое Распятие. Чтобы облегчить уплату за помещение, Н. С. Ушакова сняла для себя одну комнату в этой квартире. Она ликвидировала свою квартиру на Миллионной и и предоставила свое имущество церкви. Другая комната рядом служила канцелярией. Для о. Алексея не нашлось комнаты, чем он был очень недоволен. Прихожане же о. Дейбнера, наоборот, не горевали о том, что о. Алексей не будет жить больше при церкви и что к нему не будут ходить сюда люди, относившиеся к ним враждебно.

"Поляки гложут себе пальцы, что не на их деньги, а о. Иоанн Дейбнер им говорит: мне не нужно, помогайте о. Алексею и устраивайте его. Хитрый, противный старец...; он очутился между двух стульев".

Так написала о новых церковных делах Ушакова княжне Волконской (10-10-12).

"Церковь обставили тщательно в восточном духе, насколько хватило средств и умения, — написал о. Дейбнер владыке Андрею. Ничто не резало глаз православных", которые сюда приходили. "Соответственно и богослужение совершалось строго по-православному".

Единственным исключением явилась икона Сердца Иисусова. Св. Отец отнесся милостиво к ходатайству прихожан и разрешил повесить ее в церкви. Все же, кардинал Мерри дель Валь посоветовал не противиться местной церковной власти, если бы она нашла неуместным подобное нововведение в церкви восточного обряда. Однако митрополит Ключинский не возразил против этого ничего.

Открытие церкви состоялось 30 сентября, в канун праздника Покрова Пресвятой Богородицы. В этот день было освящение с водосвятием, а на следующий — служили литургию. На открытие пришло много народа. Присутствовали и два латинских священника, которые простояли всю службу и приложились ко кресту вместе со всеми.

Начинание о. Дейбнера, названное им "пробным и образцовым периодом русской католической миссии в Петербурге", по его же признанию, нравственно вдохновляли ассумпционисты. Сам он, повиди-мому, подпал теперь целиком под их влияние, увидев воочию, насколько были в свое время правы они, а не о. Урбан. Этот период был для о. Дейбнера временем внутреннего просветления; хотя болезненная неуравновешенность характера попрежнему не оставила его, но сказывалась она теперь не так резко. Н. С. Ушакова написала свое впечатление княжне Марии Волконской (23-12-12):

"Дейбнер молится часами в алтаре, но очень неровен; вообще, характер чуть-чуть тяжел. А все-таки все искупает удивительным смирением и тем, что личности не существует; в этой душе Бог всецело властвует".

Русские люди откликнулись на это простое и искреннее начинание, не преследовавшее никаких личных целей, а искавшее одну правду. Они откликнулись как-то легко и доверчиво и стали ходить в эту церковь, где их не лишали никакой родной им святыни, ничего из того, с чем русские сроднились за долгие годы. Враждебное отношение к католичеству становилось им само собой чуждым. Ни обрусевшие поляки, ни потомки униатов, как на Полозовой, а самые настоящие православные делались теперь прихожанами о. Дейбнера и наполняли его церковь. В своих проповедях и воскресных беседах, он разъяснял им католические истины, оставаясь всегда на строго русской почве, пользуясь образами и цитатами, заимствованными из восточных богослужебных книг, и поясняя общепринятые католические выражения русскими. Так например, "чистилище" о. Дейбнер объяснял им как "временный ад", исходя из канона 8-го гласа панихиды: "Слез и воздыхания во аде сущие рабы твои свободи, Спасе", и противопоставлял его "аду вечному" или "геенне огненной". Церковный народ начинал постепенно понимать, что такое естественное объяснение сводит весь спор Востока с Западом только к взаимному недоразумению. О. Дейбнер всегда говорил им о себе: "Я тоже, как и вы, православный, разница только в том, что я принял в Риме полноту православной веры, а вы остались на полпути". У о. Дейбнера это были не просто слова, ибо он доказывал из православных же книг, что все его расхождение с православными основывается на соблюдении им истины православия. Это производило на слушателей сильное впечатление. Принимая это положение, православные прихожане о. Дейбнера становились сами апостолами воссоединения с Римом. От воссоединявшихся о. Дейбнер требовал только признания католических догматов и подчинения Св. Отцу, как Вселенскому Архиерею. Во всем остальном они не ощущали никакой перемены. Все, с чем они срослись в русском православии и что стало для них таким привычным, своим, родным, оставалось незыблемым.

По настоянию ассумпционистов, о. Дейбнер начал издавать в 1913 г. русский католический журнал "СЛОВО ИСТИНЫ". У него самого давно уже была эта мысль, но осуществление ее он все откладывал. О. Борен повлиял на него; внешняя форма журнала с восьмиконечным крестом и наименование его "православно-кафолическим журналом" -обязаны ему. Кроме того, о. Борен помог о. Дейбнеру и материально. Издание номера обходилось около пятидесяти рублей. Продажную цену за номер установили пять копеек. На издание журнала обязались давать регулярно по пяти рублей в месяц о. Борен, Н. С. Ушакова и Пари, но помогали пожертвованиями и другие, кто сколько мог. М. И. Дейбнер приняла на себя техническую часть издания — подписку, рассылку и т. д. Издавался журнал Владимиром Васильевичем Балашовым, тайным католиком, официально православным, ревнующим о соединении Церквей. О. Леонид оценил его, как глубокого мыслителя и высокого идеалиста. На одном из собраний русской католической группы, Балашов прочитал в его присутствии доклад на тему: "Через Толстого и Достоевского к Соловьеву". "Вещь редкая по глубине философской мысли", — заметил по этому поводу о. Леонид. Балашову принадлежит первый перевод на русский язык "России и Вселенской Церкви" Владимира Соловьева.

Выходил журнал при ближайшем участии о. Борена, который имел над ним, косвенно, некоторое наблюдение, благодаря своему влиянию на о. Дейбнера. В числе прочих статей, его перу принадлежат прекрасные очерки о жизни святых Пап. Кроме о. Дейбнера, писал В. В. Балашов. Печатались в журнале и произведения православных авторов, как например профессора церковного права Суворова, признавшего в своей статье, что власть Римского Папы в период Вселенских Соборов не оспаривалась даже настроенными враждебно против нее. Впоследствии о. Леонид организовал в журнале своего рода справочный отдел, притянув к участию в нем всех читавших какие-либо журналы и газеты. Всякий обязывался сообщать редактору то, что находил в них интересного о православной и католической Церкви.

Православные сразу откликнулись на это издание; провинция дала ряд подписчиков из числа работавших в ней священников и учителей. Редакция получила сочувственный отклик из Болгарии, указывавший, что издание такого журнала на Востоке — верный путь к соединению Церквей. В том же смысле высказался ряд выдающихся миссионеров, работавших на Востоке. Один из них написал о. Борену, что он долго искал подходящего названия для своей миссии, пока тоже не остановился на тех же словах: "православно-кафолическая".

Вскоре после открытия церкви на Бармалеевой улице Святейший Синод начал переписку с министерством Внутренних Дел, чтобы добиться распоряжения о закрытии ее. Синод настаивал на этом, но министерство не соглашалось. Как-никак манифест о веротерпимости оставался в силе, и было неудобно нарушить его черезчур грубо. У министерства не было никакого законного основания закрыть эту церковь, раз старообрядцы и разные сектанты пользовались в России полной свободой; к тому же русские католики строго придерживались сделанного ими заявления о своих целях: вести дело в строго восточном духе и охранять русских от ополячивания, внушая им полную совместимость здорового патриотизма и преданности Царю с католической верой. Хотя правительство и не понимало их, но в этом отношении поступало с ними справедливо. Менкин, ставший теперь директором департамента, не раз говорил о. Дейбнеру и другим представителям русской католической группы, что относится к ним сочувственно, давая предпочтение перед баптистами и другими сектантами, которые до этого пользовались особым благоволением правительства. Последних он обвинял в том, что они способствуют потери русскими основных черт своей народности и приучают их к свободомыслию через самостоятельное толкование св. Писания и независимость от церковного авторитета. Однако, при всем этом, нельзя было поколебать его убеждения, будто русский, принимая католичество, тем самым уже ополячивается. Он не раз справлялся о Дейбнере:

— Неужели он действительно так тверд в своем национальном чувстве и не перешел на сторону поляков?

Министерство не уступило первому натиску Синода, но некоторая реакция была в то же время заметна. Несколько раз полиция — то в лице полицейского надзирателя, то пристава — заходила в новую церковь, расспрашивала и не скрывала, что священники из ближайших православных церквей чуть ли не ежедневно жалуются на пропаганду, которая ведется здесь. В своих храмах они начали выступать с проповедями против русских католиков, тем самым способствуя их популярности.

Однажды пришел пристав и потребовал снять с двери расписание богослужений, а к Рождеству велел и совсем закрыть церковь. О. Дейбнер, как юрист, спокойно оставлял эти требования без внимания, так как в них не указывалась статья закона, на основании которой отдавалось приказание. В январе 1913 г— полиция потребовала закрыть церковь в течение трех дней, угрожая судом вследствие технических недочетов в здании. " Разумеется, — заметил по этому поводу о. Дейбнер, — мы не стали сами себя закрывать ". Тогда полиция, действительно, подала в суд. Одновременно с этим, о. Дейбнер обратился с заявлением в департамент, прося защиты от агрессивных действий полиции. В департаменте выразили удивление по поводу нападок полиции и сказали чтобы подали жалобу министру; по словам чиновников, тут было заметно влияние сверху какой-то скрытой силы.

На Новый Год о. Дейбнер пошел поздравить митрополита Ключин-ского. Учитывая характер создавшихся отношений, он устроил так, что оказался у него вместе с о. Бореном, По его словам, они были приняты "comme des chiens daris un jeu de quille" (как собаки в кегельбане). Когда зашла речь об армянских священниках, приезжавших в Петербург из Тираспольской епархии и служивших в католической церкви, митрополит оборвал о. Дейбнера:

— Это не ваше дело, а мое и о. Алексея. Дейбнер заметил:

— Я считал долгом сообщить Вам о том, что смутило русских католиков, потому что Вы, как митрополит, имеете над нами юрисдикцию.

— А вот о том, что меня смущает, вы не заботитесь. Дейбнер попросил митрополита указать точнее, что он имеет этим в виду, так как совесть его ни в чем не упрекает.

— Вы прекрасно знаете, о чем я говорю.

— Нет, не знаю и прошу судить меня, если я не прав.

— А то, что вы не исполняете моих приказаний.

— Каких именно?

— Да много было .таких приказаний, — ответил митрополит и не указал ни одного. О. Дейбнер стал повторять,-что русские католики обижаются, что "их обряд вгоняют в угол, вместо того чтобы предоставить ему подобающее место в Церкви". Митрополит сказал уже совсем резко:

— Вы говорите со мной как русский, а не как католик.

— Но и вы, Ваше Высокопреосвященство, говорите со мной не как с Вашим священником; сказали ли бы вы ксендзу, что он поляк, а не католик? А мне вы это говорите постоянно!

— Вы не умеете говорить со мной, как духовное лицо; вы говорите как светское!

О. Борен позволил себе вмешаться в разговор:

— Ваше Высокопреосвященство, я бы тоже счел себя обиженным на месте о. Дейбнера тем, что католичество противополагается народности. Митрополит обернулся к нему со словами:

— Вы, господин аббат, мне не нужны и можете себе ехать во Францию. Здесь в России я ваш начальник. Обращаясь к о. Дейбнеру, он добавил:

— А на ваш счет я устрою так, чтобы больше не иметь дела с вами.

Такими пожеланиями закончился новогодний прием отцов Дейбнера и Борена у митрополита Ключинского.

Незадолго до Нового Года о. Алексей перееехал в дом при церкви св. Екатерины. "Слава Богу уходит от нас подальше...", — заметила по этому поводу Н. С. Ушакова в очередном письме к княжне Волконской.

В воскресенье 23 февраля 1913 г— православное духовенство решилось на крайний шаг. Церковь в этот день была полна народа. Кончилась проскомидия. О. Дейбнер кадил престол, собираясь вслед затем выйти из алтаря, чтобы совершить каждение храма. В алтарь быстро вошел мальчик и сообщил, что в церковь прибыл епископ. Вслед за ним вошел монах в шубе, закутанный с ног до головы, и спросил о. Дейбнера:

— Какая это церковь?

— Православно-кафолическая, — ответил он и в свою очередь спросил вошедшего незнакомца:

— Вы священник?

— Нет, епископ.

— Благословите, владыко.

— Я не могу благословить, пока не знаю, какой вы священник.

— Православно-кафолический.

— Кто вас рукоположил?

— Высокопреосвященный Андрей Галицкий.

— Тогда значит вы не православный священник.

— Мы православные и считаем себя православными.

— Считайте себя чем хотите, да мы — то вас православными не считаем.

— Владыко, это разделение — плод исторического недоразумения — лучше помолимся вместе.

— Я не могу молиться в церкви неправославной, — сказал он и вышел к народу.

С самого начала епископ говорил в повышенном тоне; потом его речь стала нервной, он видимо волновался; при последних словах! лицо его даже подергивалось. Выйдя же из алтаря, он обратился к присутствующим со словами:

— Православные! Вас обманывают. Я ехал мимо и вижу наш крест на здании, читаю надпись: "православно-кафолическая". Вошел, смотрю, церковь как-будто православная. Но вот я вошел в алтарь и вижу, что там все по римски-католически (?). Вас обманывают. Тут происходит запрещенное законом униатское богослужение. Тот, кто участвует здесь в богослужении и молится, находится под анафемой, анафемой, анафемой... (это слово епископ повторил трижды). Православные, идем же отсюда вон, здесь вам не место, а полицию прошу составить протокол!

Пока он говорил, какой-то субъект в штатском, из числа присутствовавших, кланялся епископу, повторяя:

— Прости, батюшка, я не знал, я уйду...

Как только епископ кончил, вышедший из алтаря о. Дейбнер в свою очередь обратился к народу:

— Владыка, вероятно, говорит так по незнанию. Эта церковь разрешена властями, духовной и светской. Не бойтесь, стойте твердо в вере, и Господь вас не оставит. Помолимся все вместе о наших братьях православных, не получивших еще полноту веры, которой, по милости Божией, мы обладаем. Врагам же нашим простим, чтобы Господь и нам прощал. И за них тоже помолимся.

Пока о. Дейбнер еще говорил, владыка, закутавшись в шубу, быстро вышел из церкви и спустился с лестницы. Тот же субъект в штатском подошел к о. Дейбнеру и сказал:

— Да, батюшка, это обман, я уйду. Ему ответили из народа:

— Не время теперь припираться, после обедни поговорим!

О. Дейбнер окинул присутствующих вопросительным взглядом. Никто больше не тронулся с места, а наполняли-то церковь почти сплошь православные. В этот момент его пронзила мысль:

— Да ведь это — наше торжество!

Оказалось, что пришедший епископ был Никандр, викарный Петербургского митрополита. После обедни, В. В. Балашов рассказал, что, когда он поднимался по лестнице, там стояли три "разночинца", которые ему сообщили, что "пришли на помощь епископу (Никандр был еще в церкви), потому что наша ОРАРХИЯ — настоящая". Они же вышли потом вместе с ним из дома. Сопровождала епископа, конечно, и полиция, неизменная спутница синодального православия.

Когда епископ Никандр удалился, городовой подошел к стоявшей в церкви Н. С. Ушаковой и сказал:

— На кого же мы будем составлять протокол? Кричал-то ведь он один... Разве на него, за нарушение общественной тишины?... Когда он вышел, о. Дейбнер снова обратился к народу:

— Это, братья, православная церковь, потому что мы признаем нашей главой Апостола Петра и его преемников — Пап Римских. Только тогда можно быть настоящим православным, когда стоишь на камне св. Петра... Теперь, братья, как всегда, спокойно помолимся, отслужим Божественную Литургию, так как это церковь, разрешенная правительством.

После Евангелия, о. Дейбнер сказал проповедь о главенстве Римского Первосвященника и при этом особенно подчеркнул доказательства, какие можно извлечь из восточных Отцов Церкви, из православного богослужения и из восточно-церковной практики. Среди слушавшей публики были священники из окрестных православных церквей и несколько полицейских.

В следующее воскресенье, едва кончилась обедня, как в церковь снова вошли полицейские, на этот раз во главе с приставом. Народ был еще в церкви и заволновался. Раздались выкрики против полиции. Кто-то из женщин заплакал. Произошло смятение, хотя пристав не проронил ни слова о том, зачем, собственно, пришел в церковь. Видя, что народ не расходится, он попросил о. Дейбнера выйти вместе с ним в канцелярию. Там он вручил ему для прочтения отношение министра Внутренних Дел к митрополиту Ключинскому, которым предписывалось удалить о. Дейбнера от должности настоятеля церкви для русских католиков. Дейбнер заметил приставу, что бумага эта адресована не ему, а митрополиту, и пока духовная власть не отдаст ему приказания, он останется при своей церкви. В ответ пристав заметил, что раз министр уволил его от настоятельства, то церковь будет полицией oпeчатана, если он осмелится совершать в ней богослужение. Не смотря на это, о. Дейбнер отказался подписать протокол о проч ему министерской бумаги. Он решил выждать, чтобы посмотреть, митрополит выскажется об ее содержании; ждать ему пришлось очен недолго: не входя в суть дела, митрополит просто санкциониров распоряжение светской власти.

Министерство поставило в вину о. Дейбнеру название церкви — "православно-кафолическая". Можно, конечно, привести немало дово,д в пользу этого названия, но в то же время нельзя отрицать того факта что Дейбнер (юрист!) совершил большую ошибку, поместив его на самой церкви. Раз в прошении об открытии ее это название не фигурировало, то выходило, что правительство не разрешало открытия церкви под этим названием. Конечно, в данном случае, сути дела это не меняло, и слова "православно-кафолическая" явились лишь поводом для законной придирки. Не было бы его, нашли бы другой, а не оказалось бы никакого, все равно закрыли бы церковь. Этим о. Дейбнер мог себя утешать, ибо это было действительно так, но нетактичность его поступка, как настоятеля, остается, тем не менее, очевидной. (Ее строго осудил о. Леонид в IV отчете митр. Андрею. См. ниже: "Русская миссия", в XII гл. I части).

Другим и немалым утешением во всем происшедшем явилось для него то, чего он, вероятно, меньше всего ожидал. Этим утешением было отношение к нему православных, начавших посещать "православно-кафолическую" церковь. Вечером, в день закрытия, они собрались на лестнице и решили подать жалобу на Высочайшее имя. О. Дейбнер, по существу, не возразил ничего, но объяснил им, что решать об этом нужно не здесь, в церкви и не у него в канцелярии, так как в таком случае скажут в ответ, что он сам побудил их жаловаться.

В департаменте о. Дейбнера сначала, как-будто, обнадежили. Менкин сказал что все опять образуется, когда утихнет волнение и в печати и в публике. Он даже добавил, что, может быть, было бы лучше, первое время, служить не самому о. Дейбнеру, а кому-нибудь другому. Однако, под давлением синода, светская власть была вынуждена уступить. После этого депутации прихожан уже ничего не удалось достичь в департаменте. Там требовали теперь не только устранения уличной надписи, но и внутренних изменений в устройстве и убранстве церкви. В конце концов Менкин стал предъявлять совершенно несуразные и явно неприемлемые требования: убрать иконостас, служить в латинском облачении и только римско-католическую литургию на русском языке.

Несколько раз подавали прошение на Высочайшее имя. В комиссии по приему прошений говорили, что Государю известно о деле, но он не вмешивается, так как является покровителем официальной церкви. Поэтому прошения русских католиков отсылаются к министру Внутренних Дел. В комиссии по приему прошений были на стороне русских католиков и сочувствовали им. Когда Н. С. Ушакова, в разговоре с главноуправляющим бароном Будбергом (лютеранином) сослалась на манифест о свободе вероисповеданий, тот только засмеялся и сказал ей:

— Вы все еще верите в этот манифест?

Нельзя сказать, чтобы в правительственных кругах отношение к синоду было вполне сочувственным. В обществе открыто говорили, что крутые меры приняты "под давлением"; передавали слова жены Менкина, сказавшей одной даме, что с католиками "поступили возмутительно" и что обер-прокурор Саблер наговорил о них Государю несправедливых вещей. Было ясно, что она повторяла слова мужа.

Строго говоря, в закрытии церкви нужно различать два момента: увольнение настоятеля на основании предписания министра и самое закрытие, сделанное городской полицией под давлением каких-то сил "свыше", якобы из-за технических несовершенств здания. Поэтому во всех прошениях, на Высочайшее имя и Министру, русские католики ходатайствовали отдельно о восстановлении о. Дейбнера в правах настоятеля и об открытии церкви. Ни на одно из поданных прошений не пришло никакого ответа. Просьба об аудиенции у министра осталась тоже без результата.

Прежде чем закрыть церковь, полиция привлекла о. Дейбнера суду за самовольное служение. Мировой судья стал на сторону обвиняемого и приговорил о. Дейбнера только к 50 коп. штрафа. О; приняв во внимание, что полиция действовала на основании при начальства, судья все-таки утвердил постановление, согласно которому церковь закрывалась впредь до исправления технических недочетов. О. Дейбнер обжаловал приговор в столичный мировой съезд. Он доказывал уже не стесняясь, что церковь закрыта не по техническим соображениям, а по проискам православной епархиальной власти. Мировой съезд отнесся к делу тоже сочувственно, и после долгого обсуждения, по формальным основаниям, утвердил решение мирового судьи.

Закрытие церкви, якобы по техническим соображениям, после того как она беспрепятственно существовала полгода, сделалось предметом нового обсуждения и в печати и в обществе. Заговорили об этом и в Государственной Думе. Лидер фракции прогрессистов, Владимир Николаевич Львов (будущий обер-прокурор синода при Временном Правительстве), прибыл лично "на место происшествия". Он хотел собрать нужные справки, чтобы предъявить запрос правительству. Ради этого он провел на Бармалеевой несколько часов, расспрашивая и записывая все подробности, отобрал нужные документы и сказал в заключение, что данное происшествие даст возможность подвергнуть строгой критике образ действий правительства в делах веры:

— Это дело казовое. В нем, как в зеркале, отразился характер отношения правительства к неправославным русским. Вы, может быть, не знаете, как уродовали, коверкали души русских униатов на Западе. Я этим специально занимался. Доходило ведь до того, что расстреливали в храмах коленопреклоненных молящихся!

В. Н. Львов обещал дать прочитать свои записки по этому вопросу, уже готовые для печати. Однако, даже сочувственное отношение фракции прогрессистов к русским католикам не могло помочь делу. Как только они ознакомились с решением митрополита Ключинского, пришлось отказаться от предъявления запроса:

— Кому мы теперь будем его делать? Если правительству, то скажут, что митрополит Ключинский санкционировал его решение. Митрополиту? Но мы стоим за автономию Церкви и потому не вмешиваемся в церковные распоряжения.

В конце концов В. Н. Львов сказал о. Дейбнеру:

— Знаете, митрополит вас предал. Мы обсуждали этот вопрос, и все наши юристы пришли к заключению, что митрополит своим решением сделал наш запрос невозможным. Если бы он обождал хоть немного!

Таким образом, новогоднее пожелание митрополита Ключинского в отношении о. Дейбнера исполнилось быстро. Но и о. Борену не пришлось долго ждать. Вскоре после закрытия церкви на Бармалеевой, правительство выслало его из России.

Русским католикам было все-таки любопытно узнать, какие именно технические недостатки полиция нашла у них в церкви. Если таковые действительно имелись, то комиссия, при осмотре здания, должна была на них указать в протоколе. Чтобы ознакомиться с ним, католики попросили Н. С. Ушакову отправиться к градоначальнику и осведомиться, чего именно не хватает в помещении, занимаемым церковью. Однако, никакого протокола по этому делу в градоначальстве не нашлось, хотя градоначальник и утверждал, что такой протокол был составлен комиссией. Между тем, за все время существования церкви ее ни разу не осматривала никакая комиссия. Ушакова пожаловалась градоначальнику, что участковая полиция, состоящая из поляков, относится недоброжелательно к русской церкви. На это градоначальник заметил:

— Тут дело не в технических недочетах здания...

Для виду он обещал Ушаковой разобрать это дело. Впрочем, ни для кого тогда не было тайной, что градоначальник Драчевский, женатый на польке, поддерживал прекрасные отношения с польским духовенством. По странному совпадению, закрывали церковь на Бармалеевой и наложили печати тоже полицейские-поляки.

Однако, несмотря на это, церковная служба в ней все-таки совершалась и дальше, но только для домашних. Дело в том, что кроме запечатанного входа с улицы, имелся еще другой, внутренний, из квартиры о. Дейбнера. Обычно он был заставлен шкафом со стороны церкви. Полиция не обратила внимания, что за этим шкафом есть дверь. Пользуясь ею, о. Дейбнер приходил сюда каждый день в 9 часов служить литургию. Первое время должность псаломщика исполняла Н. С. Ушакова, а пели — жена и дети о. Дейбнера.

На Пасху, в 1914 г., когда в Петербурге был о. Леонид, решили устроить богослужение в закрытой церкви. Окна и двери завесили коврами. Приходящих впускали с черного хода. С такими мерами предосторожности удалось совершить службы в Страстную Пятницу и в Пасхальную ночь. Отслужили Утреню и Литургию, затянувшуюся до четырех часов утра. Правда, на третий день Пасхи, перед церковным домом дежурили уже четыре сыщика; два стояли со стороны Пушкарской и два — со стороны Бармалеевой улицы (церковь помещалась в угловом доме). За о. Леонидом сыщики ходили буквально по пятам, следя за каждым его шагом. Оказались они и перед домом, где он тогда проживал у знакомых.

Всех дальнейших мытарств в связи с закрытием и надеждой на новое открытие, хотя бы в другом помещении, без "технических недочетов", не пересказать; однако сказанного, и так более, чем достаточно.

"Кругом нас сыщики, точно мы заговорщики какие-то, — написала Н. С. Ушакова княжне М. М. Волконской (7-3-13). Было бы смешно, если бы не было так невыразимо тяжело".

Его сокровенные мысли о положении русского католичества и защита русских католиков от возведенных на них обвинений: — злоупотребление принципом Владимира Соловьева; — наименование "Православно-кафолический"; — почитание русских святых; — неповиновение митрополиту КЛЮЧИНСКОМУ; — редактирование " Слова Истины " В. В. Балашовым, тайным католиком, а официально — православным. Тяжелое положение русских католиков, как восточного, так и латинского обряда в Петербурге.

В архиве митрополита Андрея сохранился собственноручно написанный им, датированный 22-12-1913, черновик его письма Государственному Секретарю Кардиналу Мерри дель Валь в ответ на запрос последнего о русских католиках в Петербурге. Нетрудно догадаться, кто своими обвинениями вызвал этот запрос. Спустя двадцать с лишним лет, в 1936 г., владыка Андрей дал прочитать это письмо кн. П. М. Волконскому и позволил переписать; с копии его и сделан наш перевод. Вряд ли возможно лучше, чем словами этого письма, показать интерес митрополита Андрея к тяжелой и печальной судьбе его малого петербургского стада, духовным отцом которого, несмотря на все внешние перемены, он не мог себя не считать. Каждая строка говорит здесь о любви к русскому католичеству и глубоком понимании тогдашней русской среды и условий работы в России. Немало ценных мыслей и суждений, полезных и для будущего, заключено в страницах письма владыки Андрея.

22.12.1913-Ваше Высокопреосвященство!

Я очень признателен Вашему Высокопреосвященству за знак расположения, которое Вам было угодно выразить мне сообщением об упреках, сделанных петербургской группе русских католиков, и о вызванном в отношении меня подозрении. Прежде всего прошу Ваше Высокопреосвященство выразить Августейшей Особе Вселенского Архиерея мою смиренную благодарность за великую доброту, с которой Святейший Отец своим одобрением дал возможность уведомить об этом меня.

Подозрение в наличии тайных сношений между этой группой и .мною основано на совершенно ложных сведениях. После письма Вашего Высокопреосвященства от 14 июля 1909 г— (№ 18661), я тщательнейшим образом не только прекратил всякие официальные или официозные отношения, но старался избегать и малейшего намека на вмешательство в этот вопрос, зная, что он принадлежит всецело и исключительно юрисдикции Высокопреосвященнейшего Архиепископа Могилевского. Я ограничился тем, что старался быть в курсе происходившего, и, в большинстве случаев, даже не отвечал на письма, которые мне посылались. В этих письмах никто не высказывал мне, что считает меня своим церковным начальством; они ограничивались тем, что осведомляли меня.

Каждый раз, когда в них выражалось желание получить от меня совет — а это бывало очень редко — я старался отклонить их просьбу. При всяком удобном случае я подчеркивал тот факт, что не имею никакого права вмешиваться в петербургские дела.

Если делались намеки на секретные указания и разрешения, то, говоря искренне, дело шло только о распоряжениях или заявлениях, исходивших неоднократно от Государственного Секретариата. Действительно, имеются ссылки на письма монсиньора Бенини, адресованные доминиканцу о. Шумпу, потом на подписанный Бенини декрет Государственного Секретариата о. Зерчанинову, потом на письма, которые писались отцам ассумпционистам, затем монсиньору Денисевичу и, наконец, на письма митрополиту Ключинскому, на которые ссылается и Ваше Высокопреосвященство. В этих письмах имелось будто бы указание, что предполагается считать их совершенно секретными. По этой причине, когда говорилось о полученных указаниях, не решались сказать, кто их дает. Отсюда могли зародиться подозрения, что указания исходят от меня. Я же таковых не давал никогда, придерживаясь до-бросовестнейшим образом линии поведения, намеченной мне письмом Вашего Высокопреосвященства от 19 июля 1909 г.

Не могу отрицать, что условия, в которых находится эта группа, дают повод всевозможным, даже самым неосновательным подозрениям. Подчиненные последовательно о. Зерчанинову, затем ассумпционистам, потом, кажется, управляющему епархией, не имевшей епископа и, в конце концов, митрополиту Ключинскому, который со своей стороны заявил, что не хочет и не может заниматься их делами, русские католики в Петербурге, прежде всего, сбиты с толку. Не будучи хорошо осведомлены о бумагах, менявших их положение, так как о них им сообщали только вкратце и устно, они считают еще имеющими силу все решения, и указания, предшествовавшие письму Вашего Высокопреосвященства : от 13 февраля 1911 г. (№ 19016), которые, в отношении обряда, вероятно, остаются все еще в силе.

Перехожу к высказанным упрекам:

I — Русской католической группе в Петербурге приписывают принцип Соловьева, что православному, чтобы стать католиком, достаточно присоединиться к католической Церкви "mere interne", оставаясь в то же время членом синодальной Церкви. Журнал "Слово Истины" будто бы является доказательством этого.

Прежде чем ответить, я перечитал, страницу за страницей, все и номеров журнала, вышедшие до сих пор, и должен признать, что нигде, кроме одной фразы, которую можно понять в этом смысле, не нашел никакого следа этого тезиса. Нигде не оспаривается обязанность отречься от схизмы и ереси и не порицается церковный закон, предписывающий это. В одной статье, во втором номере, порицаются конвертиты, переходящие в латинский обряд. В ней содержится призыв не покидать "родную Церковь", но весь смысл статьи показывает, что тут речь только о том, чтобы не уходить из обряда восточной Церкви. В статье говорится об единой Вселенской Церкви, о западных русских и о тех, кто, будучи католиком, не порывает совсем узы, связывающие с родной Церковью и восточным обрядом.

В том же номере (в статье: "Почему мы православные") излагается тезис, что католическая вера — вера Римской Церкви — единственное полное православие и что непризнающие этого уподобляются протестантам, отвергающим часть учения о благодати (Священное предание).

Обвиняющие группу высказывают предположение, что позиция, занятая Соловьевым, стала принципом и его сторонников. В этом они ошибаются. Все члены группы принесли исповедание католической веры. К тому же, самый принцип, который ставится в упрек группе, был у Соловьева только его личным убеждением, а отнюдь не теоретическим принципом; все номера журнала доказывают правильность взятого направления и большое наличие доброй воли, В нем находится ряд статей о римских первосвященниках, почитаемых в восточной Церкви святыми; при помощи богослужебных книг и восточного предания доказывается примат ал. Петра и его преемников; совершенно определенно и неоднократно (начиная с программы журнала) заявляется о подчинении и желании быть без каких-либо ограничений послушными Вселенскому Архиерею. При всяком удобном случае говорится, что их вера определяется всеми догматами католической Церкви.

II — Группе ставят в упрек, что она присваивает себе наименование "православно-кафолической", принятое официально в русской схизматической Церкви.

Прежде всего должен заметить, что хотя в официальных документах и катехизисах русская синодальная Церковь, действительно, претендует иногда так называться, тем не менее, ни в научных трудах, ни в социальной и духовной жизни, она не решает себя так называть и никогда не называет своих верных, даже в официальных документах, "православно-кафоликами".

У меня под рукой каталог духовных книг (Тузова) на 1913 г.; в числе обозначенных в нем более 9000 русских духовных книг, я нашел только одного автора, пользующегося термином "православно-кафолическая церковь"; он добавляет к нему еще третье наименование — "восточная". Этот автор — живущий в Берлине протоиерей Мальцев -пользуется этим неупотребительным словом для пропагандных целей; благодаря своим произведениям, написанным на немецком языке и сношениям с Западом, он лучше других понимает, какое значение имеет слово "кафолический".

Точно также я не нахожу ни одного русского историка, который называл бы синодальную схизматическую церковь "православно-кафолической".

В общепринятом обиходе русского языка это слово не употребляется; им никогда не называют христиан. Всякому, кто услышит теперь это слово, сразу же становится ясным, что оно обозначает нечто новое, чего еще не было, нечто глубоко отличающееся от православия официальной церкви.

Название . "православно-кафолический", введенное простыми и бедными людьми, было принято группой по причинам, которые кажутся мне достаточно вескими:

а) Слово "православный" — прежде всего — БОГОСЛУЖЕБНЫЙ ТЕРМИН для обозначения "верных". Греческое богослужение предписывает служащему священнику называть христиан "православными" всякий раз, когда он их поминает, и это повторяется неоднократно во время литургии и на других церковных службах. Священник произносит вслух возгласы, обращенные к верным, и весь народ шит, что его так называют. Даже у нас в Галицкой церкви, находящейся в единении с Римским Престолом, богослужебная практика осталась та же, и Конгрегация de Propaganda Fide (Пропаганды веры) не разрешила ее изменять.

Кардинал Симеони, Префект Пропаганды, в своем письме от 19 мая 1887 г., написал митрополиту Сембратовичу о богослужебном употреблении этого слова: "Em. Patres in generali conventu d. 16 currentis men-sis decretaverunt prius vocabulum (православный = orthodoxus) prorsus esse retinendum cum passim in Ruthena liturgia occurat, ad tempora satis remota ascendat". ("На общем собрании, состоявшемся 16-го с. м. Высокопреосвященные Кардиналы решили, что первое выражение / православный / должно быть сохранено, так как оно не раз встречается в русинской литургии и оно довольно древнего происхождения"). (Это решение было подтверждено Св. Отцом; см. Synodus provincialis Ruthenorum a. 1891: Romae appendix стр. 324).

Это верно.

б) Это слово древнее схизмы и находится также в латинском богослужении (в литургии: Те igitur... offerimus pro Ecclesia tua sancta... una cum famulo tuo Papa nostro... et omnibus Orthodoxis atquae catholicae et apostolicae fidei cultoribus). (" Итак, Тебе ... приносим в жертву за Церковь Твою святую ... совместно с рабом Твоим, Папой нашим ... и всеми ПРАВОСЛАВНЫМИ и последователями католической и апостольской веры). Поэтому не может быть сомнения в том, что это слово имеет за собою католическую традицию, отрицать которую нельзя.

Раз Церковь одобрила употребление этого слова в богослужении, и верные привыкли, что их так называют в самой Церкви, так как служащий священник замещает Христа и Его Церковь, то легче, а также и правильнее, из пастырских соображений, сохранить это слово и в апостольской работе, добавив к нему слово "кафолический", чем избегать его или же заменять другим.

Наша пастырская практика (у галицийских униатов) ограничила употребление слова "православный" — богослужением; однако, следует признать, что эта практика имеет много неудобств, что и было причиной просьбы, обращенной в Рим, заменить слово "православный" (orthodoxas) — "правоверным" (orthopistos); между тем, как это видно из вышеупомянутого письма кардинала Симеони, эта просьба уважена не была.

Неудобства же нашей практики нижеследующие:

а) Схизматики пользуются нашим богослужением, чтобы убеждать простой народ, что мы такие, какими нас называют в литургии, т. е. просто православные, и что мы не отличаемся ничем от православных не-униатов.

б) Уния должна была принять для наименования своих верных менее точные и не гибридные термины. В Польше был раньше принят термин — "униаты", а в Австрии — "греко-католики", введенный, кажется, правительством.

Первый — словно говорит о неполном католике, о пути к католичеству, тогда как второй — почти неправилен, особенно если им пользуются, чтобы выразить отличие от термина " римо-католики ", так как католичество, вселенскоспгь, не может быть греческой.

в) Нам довольно трудно объяснять нашему народу, почему мы православные (в богослужении) и в то же время почему мы не православные; такое объяснение даже предписано в упомянутом письме.

г) Несмотря на это, ревнителям, думающим о себе, что они большие монархисты, чем сам монарх, все такие объяснения кажутся покровительством, которое мы будто бы оказываем схизматикам.

Вернуть этому слову, такому знакомому и популярному, его подлинный смысл, значит в некоторой степени вырвать из рук противника то знамя, которое он нес слишком долго. Показать русским, что истинное православие кафолично, значит убедить их, что синодальное православие, с примесью ереси и схизмы, не более как псевдоправославие, что католичество представляет собою логический и исторический результат первоначальной и апостольской веры, которую русские приняли в свое время под именем православия, или, лучше сказать, что оно представляет собою ту же самую веру. Для католичества нельзя сделать ничего лучшего.

Восстановить это первоначальное, истинное и католическое значение слова в глазах общественного мнения в России, может показаться трудным и рискованным, но в действительности это не так.

Чтобы доказать это, я должен еще изложить и рассмотреть в отдельности разные значения, которые в самой России придают слову "православный" в связи с разными понятиями о том, что такое православная вера.

Один русский автор, которого цитирует Пальмиери (Theologia dogmatica orthodoxa d. J. Florentiae 1911, p. ю), говорит, что в России не одно, а несколько православий; Пальмиери показывает, в чем русское православие отличается от греческого православия.

Помимо богослужебного значения, о котором я говорил, одинакового и в Церквах, находящихся в единении с Римом, и в Церквах от него отделенных, надо различать КАНОНИЧЕСКОЕ или ДОГМАТИЧЕСКОЕ значение этого слова, т. е. то значение, какое ему дают восточное догматическое богословие и церковное право. Восточные Церкви определяют православие как "первоначальную веру семи Вселенских Соборов", а церковное право не разрешает называть догматом то, что не было утверждено таковым на одном из Вселенских Соборов. На основании этого определения, нельзя считать "православными" те отрицательные тезисы, которые противоречат определениям Флорентийского, Тридентского и Ватиканского Вселенских Соборов. Восточные не могут их обратить в догматы, обязательные для православных. Самый принцип, которого они придерживаются, заставляет смотреть на их отрицательные тезисы, как на нововведение, как на запрещенные добавления. В этом одна из слабых сторон отделенных церквей и тем самым хороший аргумент в руках католических апологетов.

Догматическое значение "православия" не слишком удалено от ПОПУЛЯРНОГО ПОНЯТИЯ людей из простого народа, искренне верующих, с чистой совестью и в простоте сердца, людей действительно православных. Если таких спросить об их религии, то они скажут, что быть " православным " значит быть крещеным по-христиански, поклоняться Пресвятой Троице и Господу Иисусу Христу, молиться "Пренепорочной" Пресвятой Богородице и святым, не работать в праздничные дни и поститься, как это положено по традиции, почитать священнодействие епископов и священников, принимать Таинства и бывать в церкви на богослужении.

Совсем иное понятие БОГОСЛОВСКИХ ШКОЛ (наполовину протестантских) и петербургского Синода; оно не имеет ничего общего с верой Вселенской Церкви и с православием народной массы и не содержит в себе никакого положительного элемента: все это не более как произвольные отрицания, проистекшие из предвзятой политики и ею пропитанные; очень легко доказать, что эти отрицания не могут быть законно названы, с восточной точки зрения, "православием", так как они не имеют за собой решительно никакой духовной санкции и не опираются ни на какую церковную власть, которая для православных считалась бы обязательной и непогрешимой. Никакой Вселенский Собор не осуждал и даже не рассматривал католические учения и догматы, которые русскими богословами и Синодом предаются анафеме.

Называть это ОТРИЦАТЕЛЬНОЕ богословие "православием", как это делает синод, является претензией, переходящей все границы и проистекающей из невежества или недобросовестности. Догматические принципы и ПОЛОЖИТЕЛЬНОЕ понятие добросовестных православных показывают, что это синодальное православие — всего лишь

псевдоправославие. Нельзя одобрить злоупотребление этим название так как одобрить его значило бы предоставить схизматикам монопол называться "православными".

В католическом значении слова можно говорить восточным, что он должны оставаться православными; в литургическом же и догмат ческом значении это нужно непременно им говорить, так как, несомне но, что при воссоединении их с католической верой, нет надобно да и нельзя им отрекаться от веры первых соборов. Вера X века, которую обратилась Россия, вполне католическая. Она обладает в пол ноте апостольским преданием, которое достаточно только развить углубить, чтобы привести русских ко всем католическим догматам и полному подчинению Верховному Первосвященнику.

Однако, вот в чем опасность. Говоря русским: "оставайтесь православными", мы можем быть поняты в еретическом смысле, словно мы говорим: "оставайтесь схизматиками". Вот почему петербургская группа не говорит упрощенно: "оставайтесь православными", но: сохраняйте православие, восполнив его католичеством, станьте "православными католиками"; (дословно): "римская вера — полнота православия". Впрочем, и этот тезис может вести к разномыслию. Если те, для кого православие — лишь схизма и ересь, допустят логическую подмену и будут читать "схизма и ересь" везде, где автор говорит о православии (в католическом значении слова), тогда ясно, что такие читатели увидят всюду абсурдные или опасные тезисы.

Поэтому, если бы журнал был предназначен полякам, для которых "православие", "схизма" и "ересь" являются синонимами, то он был бы вредным. Будучи же предназначен русским, он должен: предотвращать еще худшее разномыслие. Итак, если бы журнал говорил: "отречься от православия", то была бы опасность быть понятым русскими в том смысле, что "отречься от первоначальной и апостольской веры семи первых соборов". Ясно, что при этом журнал не имел бы больших шансов на успех. Может быть именно в этом причина, почему русским, отделенным от католической Церкви, трудно обратиться и принять католическую веру. Они думают, что для того, чтобы стать католиком, нужно отречься от всех русских традиций и сделаться латинянином и поляком.

В этом также причина, почему приказ сохранять неприкосновенным весь восточный обряд, сообщенный Вашим Высокопреосвященством в письме монсиньору Денисевичу, был хорошо задуманным начинанием и, будучи проведен в жизнь с надлежащей тонкостью, которой можно было бы пожелать, он наверно уже принес и принесет еще отличные результаты.

До недавнего времени, только люди высокой духовной культуры могли понимать тонкости, требуемые при обращении в католичество, принимая его как отречение от упрощенного ("simpliciter") православия. После того как, согласно приказу Вашего Высокопреосвященства, обращающимся позволено сохранять неприкосновенным весь их обряд, после того как католический священник за божественной литургией продолжает их называть "православными", трудность, суживавшая возможность обращения просвещенных людей, отпала; обращение в католичество сводится к объяснению слова "православие" в католическом смысле и к отречению от ошибок, портящих православие и являющихся незаконными нововведениями; такое объяснение делается легким, так как чисто католическое значение слова "православие" очень близко к тому положительному значению, в каком его понимали благочестивые и добросовестные православные; оно гораздо ближе к нему, чем то отрицательное и антикатолическое значение, какое в него вкладывают восточные церкви и петербургский синод, вопреки традиции и догматическим принципам.

Из всего сказанного следует, что полезно и уместно сохранить термин, освященный богослужебным употреблением и добрыми традициями Востока и называть русских католиков греко-славянского обряда "православными католиками".

Нужно добавить, что эти слова, выражая вкратце идею того, что католичество, в своих католических догматах и в признании Апостольского Престола, есть восполнение, полнота, преобразование православия, отвечает также, как нельзя лучше, психологии русского православия. Если в русской Церкви действительно существует общая потребность, общая ей идея, так это, без сомнения, идея преобразования всего, что можно и желательно понимать как русское православие; все в нем — народная религия, клир, богословие, учреждения, церковь, иерархия, церковное право — все это, по мнению огромного большинства русских', нуждается в преобразовании. Эта идея владеет всем русским обществом.

Искание пути преобразования русского православия стало одной из величайших проблем современной России. Этого преобразования ищут в восстановлении патриаршества, в унии со старокатоликами и англиканами, в протестантском либерализме; сотни сект ищут новой жизни; ищут, но желают преобразования.

Католическая группа противопоставлчет такому желанию свою хорошо формулированную, ясную и простую программу, выраженную одним словом "кафолическое православие": сохранить все, что в нем имеется от древности и подлинного предания, устранить еретические нововведения, восполнить православие — вселенскостью кафоличества, и единением с Римским Престолом, всеми догматами католической Церкви и подчинением Вселенскому Архиерею.

III — Группе ставится также в упрек, что журнал печатает в церко календаре и СВЯТЫХ СХИЗМАТИЧЕСКОЙ ЦЕРКВИ, включая и тех, которые боролись за схизму претив Рима.

Это — факт. В каждом номере "Слова Истины" имеется календарь заключающий в себе смесь из "святых" отделенной церкви (и святых из которых трое празднуются дважды в году), святых католической Церкви, праздников латинской Церкви (праздник Тела Господня, Святейшего Сердца), памятных дней Императорского Дома и католической! Церкви (избрание Св. Отца Пия X, Его Коронация, праздник 19 марта.

Повидимому, таким смешением и добавлением гражданских праздников, редактор хотел придать календарю нецерковный характер; в то же время текст журнала доказывает, что почитание русских святых входит в программу .(см. № 1: "мы почитаем наши исторические святыни, наших святых"; № 2, стр. 9, слова: "любить наших святых").

Этот упрек был сделан группе устно. Вот ответ, который они дают на него:

"В письме Его Высокопреосвященства Государственного Секретаря монсиньору Денисевичу нам определенно указывалось сохранять весь обряд Синодальной Церкви; правда, текст его был нам только прочитан, но в нем говорилось дословно: "nес plus, nес minus, nес aliter", Выпустить службу русским святым и не упоминать их на богослужении было бы после этого равносильным непослушанию. В связи с празднованием этих святых у нас были сомнения, и мы писали в Рим, спрашивая, как нам надлежит поступить, но ответа оттуда не получено никакого".

Мне кажется, что в данном случае было бы полезно сообщить им желание или совет Вашего Высокопреосвященства — не печатать больше этого календаря.

Что касается категорического запрещения русским конвертитам почитать русских святых, то, мне кажется, что для этого время еще не пришло, и теперь было бы некстати решать этот вопрос. Вот на чем основано мое мнение:

а) Запрещение почитать русских святых наделало бы много шума, и для православных, настроенных антикатолически, явилось бы аргументом, которым они воспользовались бы для доказательства того, что католическая Церковь противится русскому патриотизму.

б) Было бы трудно выполнить это без длительного изучения вопроса, чего до сих пор не было сделано.

в) Среди русских святых есть много таких, которые почитаются в церквах, находящихся в единении с Римом, как например Император Константин (признаюсь, что несмотря на службу этому святому, которая во всяком случае допускается Римом, лично я никогда его не призывал, особенно после того, как прочитал историю Евсевия), Владимир, Князь Киевский (а хроника Нестора!), Борис и Глеб и другие, почитание которых Церковь допускает и которых сохранила практика русской Церкви.

г) Единственное исследование греко-славянского календаря было сделано иезуитом о. Мартыновым (Annus ecclesiasticus Graeco-Slavicus, Bruxelles 1868). Он приводит всех святых, упомянутых в календаре этого журнала, и еще сотни других. Для всех, исключая Григория Паламы, у него только слова похвалы. Серафима Саровского (2 января) Мартынов еще не знал, но это совсем простодушный отшельник, который, повидимому, был очень благочестивым.

Вот список святых, упомянутых в журнале (со ссылкой на страницы в книге Мартынова):

9 января — Филипп, митрополит Московский (перенесение мощей -3 июля) (Март., стр. 55 и 67).

28 января — Федор Тотимскийй (Март., стр. 56).

12 февраля — Алексей, митрополит Киевский (Март., стр. 70).

22 мая — обретение его мощей (Март., стр, 133, см. 2О мая).

26 июня — Стефан Пермский (Март., стр. 115).

13 августа — Тихон Задонский (Март., стр. 156).

30 августа — Александр Невский (Март., см. 23 ноября, стр. 286 (о нем ничего, кроме похвального).

25 сентября — Сергия Радонежского — (die vero), 5 июня — обретение мощей (Март., стр. 232).

29 октября — Авраамия Ростовского (Март., стр. 265).

Мартынов отзывается похвально обо всех этих святых.

Что может и должно удивить, так это упоминание журналом (в № ю от ю марта) Григория Паламы. Acacius (De consensu II, cap. ХII называет этого человека: "hominem exsecrabilem, non tantum sacerdotio spoliatum et perpetuae deposition! subjectum, sed et ferro gnum... improbitatis auctorem perditissimum".

("Мерзостный человек, не только лишенный священства и подвергнутый бессрочному лишению сана, но заслуживший быть наказанным огнем и мечем; ... виновник пагубнейшего бесчестия"). Отзыв редактора нельзя никак оправдать; правда, сам он не кажется человеком осведомленным; однако, подобную ошибку все-таки можно объяснить тем, что Рим долгое время допускал упоминание Паламы, и единственным доводом в пользу редактора является церковная прак-ктика в этом вопросе.

После Брестской Унии 1596 г., у русинов, все богослужебные книги остались без изменений. Не было никакого декрета, которым Св. Престол запрещал бы русинам почитание святых, как это было до Унии. Предоставили науке, епископам, практике — заботу исключить из календаря и из церковных книг, что они найдут нужным. Надо сказать, что тогда проявили много терпения, так что только в 1720 г., т. е. через 125 лет после окончательного проведения Унии в жизнь, собор в Замостье объявил: "Georgium (sic!) Palamam non solum uti sanctum coli aut festo die celebrari, verum etiam eum in nostra Ecclesia nomi-nari deinceps prohibet sancta Synodus (Titulus XVII)". ("Св. Собор запрещает не только почитать Георгия (sic) Паламу как святого и праздновать его день, но и просто упоминать его в нашей Церкви").

Поэтому-то мне кажется более целесообразным не запрещать русским почитать их святых, предоставив "disputationibus eorum" ("их прениям") решение о том, не окажется ли нужным выпустить того или другого святого, и ждать просьбы об этом с их стороны. Можно было бы .дать им совет не "offendere aures" (не "коробить слух") тех, кого это смущает, чтобы не возбуждать излишних споров и критики.

IV — Группе ставится в упрек, что она НЕ ПОВИНУЕТСЯ МЕСТНОЙ ЦЕРКОВНОЙ ВЛАСТИ в лице митрополита Ключинского, который является в то оке время особоуполномоченным Его Святейшества, и приступила к изданию журнала без разрешения церковных властей.

На этот упрек группа отвечает: они просили о разрешении и в епархиальной консистории получили ответ (называют и священника, который его дал), что разрешение требуется только для книг и брошюр, но не для журналов, и что если в журнале окажется что-нибудь, чего митрополит не одобрит, то об этом уведомят редактора и т. д.

Фактически, выходит много периодических журналов без формального и предварительного разрешения для каждого номера, и епархиальные епископы этого не требуют.

Так как в данном случае дело касается духовной цензуры в Петербурге, то, кажется, трудно обойти молчанием тот факт, что цензоры, которых выбирает митрополит Ключинский, заботятся, повидимому, больше о гражданских законах, нежели о церковных. Никогда цензура не разрешит печатания брошюры, которая рискует не понравиться правительству, даже если написанное находится в совершенном согласии с верою и моралью и не дает правительственным цензорам никаких оснований выступать в защиту последней. Часто духовные цензоры бывают более правительственными, чем само правительство. Для примера можно указать, что они запрещают печатать на русском языке одобренную церковью литанию Святейшему Сердцу или переводы духовных книг, известных и одобренных во всех странах Европы.

Неудивительно, что лучшие католические священники латинского обряда спрашивают себя, может ли их обязывать духовная цензура, которая вредит делу католической веры. Русские добавляют к этому и другое сомнение: они спрашивают себя, обязывает ли восточных католиков церковный закон, требующий епископской цензуры и имеющий чисто дисциплинарный характер. В этом они, конечно, неправы. Однако, имея одобрение и поощрение со стороны других католических епископов Российской Империи и молчаливое одобрение митрополита Ключинского, они считают, что имеют тем самым и требуемое в таких случаях формальное разрешение. Пожалуй, в отношении предписаний закона, который требует, чтобы печатание было дозволено цензурой того места, где находится типография, можно еще сомневаться, обязывает ли она и восточных католиков, так как эта подробность, может быть, не является абсолютным принципом, который был бы и для них обязательным. Однако, если они, несмотря; ла эти теоретические сомнения, все же просят одобрения у митрополита Ключинского, то можно ли им сделать упрек, что они не считаются с епископской властью? И если епископ, уведомивши их, что он, в случае надобности, потребует исправления того, чего не одобрит, потом не требует этого, то можно ли упрекнуть группу в том, что она не оказывает ему должного повиновения?

V — Группе ставят в упрек, что она выбрала редактором некоего г. Балашева, тайного католика, который значится в метрической книге официальной церкви.

Это верно, но дело в том, что воссоединение его с католичеством не было совершено священниками этой группы. Его духовник, согласно установившейся практике, которая, повидимому, довольно распространена в Петербурге и во всей России и молча одобряется митрополитом Ключинским позволил ему не вычеркивать своего имени в официальной метрической книге. Причиной такой практики являются часто затруднения, которым мог бы подвергнуться обращающийся, а также, нередко, и безопасность самого священника, так как сохранилось еще многое от прежнего положения вещей; воссоединение со Вселенской Церковью часто все еще навлекает на священника опалу правительства. Если же при этом самое обращение можно квалифицировать, как акт пропаганды, то за это может последовать, а часто и следует, строгое наказание.

Нужно добавить, что до указа о веротерпимости, ни один священник, принимая новообращенного схизматика, никогда не обязывал его к официальному переходу в католичество, (переход был запрещен правительством), и не испрашивал у епископа разрешения принять схизматика "in sinum ecclesiae" (в лоно Церкви), так как епархиальные консистории, послушные прежде всего законам и распоряжениям правительства, никогда не давали таких разрешений. Священники, поступавшие так, формировали свою совесть на принципах морали: "lex dubia" ... "lex nociva" ( "сомнительный закон"... "вредный закон").

In foro externo все эти обращения оставались тайными.

После указа о веротерпимости, в некоторых случаях, несомненно, не было ни целесообразным ни необходимым прибегать к прежним мерам предосторожности; однако, встречается еще и теперь много случаев, когда священники полагают, что имеют полное основание считать себя обязанными соблюдать все меры предосторожности времен, предшествовавших веротерпимости, так как практически Императорский указ о веротерпимости сведен на совсем незначительное. Так например, по закону, несовершеннолетние не имеют права менять религию; может ли ревностный католический священник принять в католическую веру еще несовершеннолетнего, желающего этого? Если он спросит об этом в епархиальной консистории, то там ему этого не позволят. Я знаю случай, когда выданное епископом разрешение было взято обратно и прием в католичество был запрещен вследствие несовершеннолетия, на которое сначала не обратили внимания.

Люди, зависящие от правительства, находятся в таком же положении. Официальный переход в католичество мог навлечь на кон-вертита или на его семью большие неприятности. Возьмем для примера жену священника или чиновника, государственного чиновника, офицера и т. д.

Для официального перехода в католическую Церковь закон предписывает сообщить губернатору не о состоявшейся уже перемене религии, а о намерении ее переменить. Губернатор уведомляет об этом духовную власть, которая со своей стороны предпринимает попытки помешать переходу: изучаются побуждения, причины, пробуют отговорить, защитить, напугать. Только после того, как все эти средства будут испытаны и окажутся безуспешными, правительство разрешит епископу принять кандидата.

Когда священника просят о приеме в Церковь, может ли он рассматривать переход в католичество с точки зрения гражданского закона? Может ли он допустить опасность опроса конвертита схизматической властью, что представляет собою, несомненно, немалое искушение? Может ли он предоставить бюрократии, враждебной католической Церкви, заботу судить об искренности кандидата, желающего перейти в католичество?

Епископ же, не имея права принять прошение о переходе в католичество без разрешения губернатора, разве не должен разрешать или, по крайней мере, допускать практику — принимать конвертитов, часто и без официальной и бюрократической формы? Неужели священник не имеет права принять молчание епископа за молчаливое разрешение? Существует католический принцип, по которому все христиане подчиняются Церкви, все обязаны повиноваться, православные не меньше, нежели католики. Не является ли противоречием, приняв этот принцип, делать тем, кто ему подчиняется и становится католиком, все затруднения, какие только можно им причинить; ведь, действительно, трудно допустить что-нибудь худшее, чем оставить за преследующей властью и за схизматиками право решать вопрос о том, когда, как и кто может быть допущен "in sinum ecclesiae".

Такой способ действия был бы также и заменой законов католической Церкви — гражданским законом, церковного права — гражда ским правом.

Епископы могли бы уладить все это; для этого им достаточно иметь две канцелярии, одну для официальных дел, другую, главным образом, для церковных и пастырских. В тех случаях, когда это возможно, реходы в католичество рассматривались бы в официальных канцеляриях; через посредство официальных канцелярий, епископы могли бы давать священникам общие и специальные полномочия; это не могло бы подвергать их опасности, так как вся ответственность падала бы на священника и на конвертита. Тогда никто не думал бы об уклонении от церковного закона и от власти епископа. Между тем, поскольку епископская канцелярия представляет собою филиальное отделение департамента иностранных исповеданий и думает только о законах Империи, поскольку епископ, подобно митрополиту Ключинскому, сознает себя, не скрывая этого, более послушным указам департамента иностранных исповеданий, чем законам Церкви и декретам Апостольского Престола, поскольку он терпит такое .раболепное подчинение не против своей воли, а совершенно убежденно и добровольно, мне кажется вполне естественным, что священники не очень уважают его начальнический авторитет.

Если латинские священники высказывают положения, подобные тем, которые я старался воспроизвести, то разве может удивлять, что русские конвертиты им подражают? Нельзя доказать, что петербургская группа ослушалась, так как митрополит Ключинский не может указать ни одного распоряжения, которое не было исполнено, кроме разве приказа, находящегося в полном противоречии с указаниями Вашего Высокопреосвященства, изменить и латинизировать восточный обряд, сопровождавшегося заявлением: "В Риме думают и пишут законы по-римски, а мы должны действовать по-другому" (sic).

Если высказывают предположение, что выбор группы пал на Балашова, чтобы уклониться от церковной власти, то это — произвольное подозрение или утверждение, которое еще нужно доказать. Группа формально и неоднократно заявляла, что намерена повиноваться и ждет распоряжений, сожалея только о том, что местная церковная власть не дает таковых.

Митрополит Ключинский заявлял много раз, что он всего только "промежуточная инстанция между правительством и католической группой" и что он "не является митрополитом для русских католиков". — "Какой же я вам епископ! Епископ на бумаге! Чисто формально"! (Привожу эти слова ad verbum дословно).

Митрополит Ключинский не интересуется русскими католиками; он просто боится вмешиваться в их дела; в отношении конвертитов у него только одна забота, как бы не иметь беспокойств. Он торопился передавать распоряжения правительства и, повидимому, остался очень доволен приказом о закрытии домовой церковки. Он так торопился выполнить его, что помешал этим выступлению членов Государственной Думы в защиту католической группы.

Говоря с русскими католиками, он никогда не решается сказать ясно, что думает. Никогда не знают, чего же он хочет; он никогда не дает совета. Когда он говорит что-нибудь, не знают точно, шутит ли он или же это серьезно. Часто он забывает, что сказал раньше, и немного позже говорит противоположное. Его лозунг — страх. Когда он говорит об Императоре, често употребляет при этом его официальные титулы, и когда слышит что-нибудь могущее не понравиться правительству, он бледнеет от волнения.

Нельзя отрицать того, что русские католики, одним фактом своего существования, являются для митрополита Ключинского большим затруднением, но нельзя и слишком удивляться, если священники этой группы не знают, чего им нужно держаться, когда митрополит Клю-чиский говорит, что "в Риме думают по-римски, а мы думаем по-нашему". — "Мы живем не в Риме"... "Я должен быть лояльным в отношении правительства". — " Риме думают и пишут законы по-римски, а мы должны действовать по-другому".

Положение католиков восточного обряда одно из самых тяжелых.

Окруженные противниками, гонимые правительством, имея среди латинских священников всего лишь несколько друзей, понимающих их и помогающих им, подозреваемые в схизме теми, которые считают схизматическим все подлинно восточное (много есть таких византийцев наизнанку, для которых более или менее латинские формы важнее исповедания католической веры и послушания Верховному Первосвященнику), не признанные своими же соотечественниками, которые, перейдя в латинский обряд, не ценят восточного или боятся его, думая, что их не примут никогда за настоящих католиков, пока они будут оставаться восточными, несчастные русские католики восточного обряда имеют очень трудную задачу — повиноваться Св. Отцу, соблюдая в полноте русский обряд, и не быть заподозренными в схизме по причине обряда.

То же самое, что было в свое время несчастьем Галицкой Унии, мы видим теперь, как некий призрак, и в краткой истории Петербургской Унии. Большинство латинских католиков не понимает ее. Есть много людей, неспособных возвыситься над формами и принимающих их за сущность веры; они не в состоянии отдать себе отчета в том, как это

католический священник может соблюдать обряд схизматической кви и быть в то же время действительно католиком. Из этого проистекает, что католических священников считают еретиками только за то, что они повиновались повторенным неоднократно приказам Верховного Первосвятителя, за то, что они соблюдали обряд, не допускали латай низации, которую им навязывали и о защите от которой они нескольку раз безуспешно просили в Риме.

Поскольку группа эта произвольно изменяла обряд и не повиновалась Св. Отцу, она была хорошо принята и ей благоволили, считали ее католической; но с тех пор как, ради послушания, они стали точно соблюдать обряд, не допуская в него добавлений, заимствованных из латинского богослужения и чуждых русскому обряду, начались подозрения, обвинения и даже клевета.

С другой стороны, косвенно, русские католики восточного обряда чувствуют и тяжелое положение русских католиков латинского обряда, так как епархиальные церковные власти не думают о своих русских верных, рожденных и крещеных в католической вере; напротив, церковные власти мешают работе священников, которые хотели бы что-нибудь сделать для них. Инициатива этих священников встречает неблагожелательное к себе отношение.

Так например, несколько лет тому назад в одной маленькой церкви ввели проповедь на русском языке, следуя в этом не только апостольской традиции, требующей проповеди Евангелия на языке данного народа, но и желанию Вашего Высокопреосвященства. Этой проповеди ставили всевозможные препятствия, пока, в конце концов, все начинание не потерпело полную неудачу. Продержалось оно лишь короткое время.

Прошло уже два-три года, как русские католики восточного обряда, число которых, как -говорят, достигает нескольких тысяч человек, не имеют ни уроков катехизиса, ни церкви, ни пастыря-проповелника; никто не думает о них; может ли быть хорошо настроен этот народ?

Могут ли русские католики обоих обрядов питать доверие к церковным властям?

Мне кажется, что нужно приписать Святейшему Сердцу, Которому посвящена русская миссия и Которое было очень почитаемо в закрытой теперь русской церковке, что до сих пор не было ни скандала, ни отступничества, и что, несмотря на все, идея единения русскиих с Римом сделала большие успехи.

Г. Тяжельников сказал одной даме, русской аристократке, которая это дше повторила, что при такой работе, какую ведет о. Дейбнер, все православные в Петербурге сделаются через несколько лет католиками (sic). He является ли самый факт закрытия церкви по приказанию правительства доказательством того, что не дух схизмы руководил работой священников, но вполне католический дух?

Ваше Высокопреосвященство соблаговолило закончить Свое письмо разрешением мне заниматься этим делом частным образом. За это разрешение я очень благодарен и всегда готов служить делу Унии. Готов всегда и во всем быть "di valido aiuto alia Santa Sede" ("быть действительно полезным Св. Престолу"). Боже мой, чего бы я не дал, чтобы оказать какую-нибудь услугу Святейшему Престолу и доказать свою верность, свое сыновнее послушание и любовь, свою веру в священные догматы, предметом которых и их Августейшим представителем является Святейший Отец!

Разрешите мне, Ваше Высокопреосвященство, закончить это слишком длинное письмо тем же заявлением, которым оно начинается. Бог мне свидетель, что я был послушен и никогда не сходил с пути той святой добродетели, быть верным которой я поклялся, принося свои пожизненные монашеские обеты. Я буду повиноваться во всем, посредством всего и всегда; мой идеал — умереть за католическую веру и за послушание Наместнику Христа.

Да будет мне свидетелем в этом Господь!

Поступление о. Леонида в СТУДИТСКИЙ " Скит св. Иосифа " в Каменице. — Письмо-исповедь митр. Андрею. — " Изолированность от мира, полное незнание всех его сует и мелочных забот ". — Бедность и простота жизни. — Низкий культурный уровень окружающей среды. — Стремление достичь личного совершенства в монашестве. — Рабочий день в СТУДИТСКОМ монастыре. — Богослужение и работа. — Свидание с митр. Андреем в Каменице. — Сомнения о. Леонида и внутренние испытания; его верность призванию. — Взгляды о. Леонида на восточный обряд и вселенский ДУХ католичества.

Монашество привлекало Федорова с четырнадцатилетнего возраста. Состоявшееся рукоположение побуждало его теперь осуществить давнишнее желание; оставаться мирским священником он не хотел. Это как-то не согласовалось с его призванием, как он его ощущал. Митрополит Андрей назначил ему пройти искус в монашеском послушании (новициат) в Студитском монастыре в Босанской Каменице, в родственной его русскому аскетическому духу среде тамошних русинов.

Задерживали теперь о. Леонида в миру лишь дела, которыми он был связан, прежде всего по должности префекта новооснованного Львовского Института. "До полного установления порядка мне нечего и думать вступать в новициат, — писал он митрополиту Андрею (18-8-11), — ибо иначе монахи будут делать все, что им взбредет в голову". Однако и тут все в конце концов вошло в свою колею, умиротворилось и "прижимистые монахи", ведавшие в Институте хозяйственными делами, подчинились установленному порядку. После этого произошла другая задержка из-за новой поездки в Россию, куда митрополит Андрей опять послал о. Леонида. Он выехал в ноябре 1911 г., а мог вернуться только в апреле следующего года. Но и это теперь было уже позади. О. Леонид не медлил и не задерживался даже чтобы закончить обширный отчет о последней поездке. В мае он был уже в Каменице и оттуда послал его митрополиту Андрею.

К поступлению в монастырь о. Леонид относился очень серьезно. Этот решительный шаг он выносил в своем сердце. Желание стать монахом крепло в нем и развивалось вместе с общим духовным ростом. Таким образом, уход из мира созрел в нем вполне и принятое решение не вызывало ни сомнений, ни колебаний. Затруднения были лишь внешнего характера и сводились к тому, как и когда выбраться из мира, освободиться от связывавших обязанностей. Тем не менее, как ни стремится человек в монастырь, как ни подготовлен к этому, последний решающий шаг заключает в себе всегда нечто значительное, бывает сопряжен с сильным переживанием. Если отрыв от мира и прошел для о. Леонида безболезненно (не теряя из виду самого главного — будущую деятельность в России, он все же в монастырь поступал не ограничивая ничем срок пребывания в нем), то вступление в совсем новую жизнь оказалось для него все-таки немалым событием. Одно дело — правильно представлять себе монашескую жизнь, стремиться к ней, находить привлекательной, даже любить ее в принципе, а другое — войти в монастырскую среду, фактически стать в ней монахом, утратить свою волю, сузить жизненный горизонт до границ весьма монотонной и прозаической повседневности, примириться с тем, что останешься навсегда в той же обстановке, с теми же людьми, "в четырех стенах", без существенных перемен. Ведь вся тяжесть монашеского подвига не столько во внешних делах, все-таки вносящих некоторое разнообразие в серенькие монастырские будни, сколько именно в этом.

В прошлом году, после Пасхи, о. Леонид сделал, так сказать, генеральную репетицию, начав жить по-монашески в Институте: перестал есть мясо, ходил на все церковные службы, спал на деревянной постели. Все это, по его признанию, давалось ему необычайно легко, даже самая трудная работа была для него развлечением. Неудовлетворенная чувственность не являлась больше предметом сколько-нибуд трудного испытания: с нею он и раньше справлялся, а теперь исчезать даже самые отдаленные ее отголоски. Желание наград, по честей, карьеры, способное немало смутить столь богато одаренную натуру и руководить ее действиями — было органически чуждо о. Леониду. Он ясно говорит о себе, что гордость и связанное с ней себялюбие ему просто противны. Гордость в верующем человеке он находил греховной, а в неверующем — смешной. Словом, к поступлению в монастырь о. Леонид считал себя готовым вполне; последнее слово он даже сам подчеркнул. На этот счет у него не было сомнений. Между тем, являлся другой вопрос — достаточны ли его силы к прохождению великого монашеского подвига? "Дело, предстоящее нам, — писал он митрополиту Андрею, — слишком велико и свято, чтобы к нему могли прикасаться грязные руки". Эти слова, поскольку о. Леонид оценивал себя самого, могут казаться преувеличением, гиперболическим оборотом, но в то же время они выражают очень ярко, какую абсолютную чистоту, по его мнению, требовало величие святой задачи, стоявшей перед ними обоими. Он находил, что нельзя считать себя для нее — достаточно чистым. Поэтому, прежде чем сделать последний шаг к принятию на себя монашеского подвига, о. Леонид обратился к "Светильнику", как он однажды назвал владыку Андрея, в свете которого он видел себя направлявшимся "к незаходимому свету", и в письме-исповеди изложил ему весь путь своей жизни, чтобы митрополит Андрей увидел его без прикрас, каков он на самом деле, и решил, по силам ли ему нести монашеский подвиг. О. Леонид считал, что сношения их были до сих пор больше делового характера, которые давали митрополиту Андрею возможность видеть в нем только внешнюю оболочку. Он же хотел показать ему, "каковы фыли его стремления, с чем они смешивались и каков был субъект этих стремлений".

По отношению к митр. Андрею, вероятно, о. Леонид несколько ошибался; можно думать, что за последние годы владыка, сквозь внешнюю хюлочку, заглядывал в его внутренний мир глубже, чем он предпо-шгал. Тем не менее, пиеьмо-исповедь, раскрывшая ему самое сокровенное в о. Леониде, внесла в их отношения новый оттенок. Возможно, что, прочитав ее, владыка Андрей, обладавший уже, и по своему возрасту и по свойствам характера, тайной внутренней простоты в большей мере, нежели о. Леонид, подумал, что ему будет полезно, в качестве длительного духовного упражнения, пожить среди простых монахов-русинов в более чем примитивных условиях их монастырского быта в Каменице. Но об очень длительном его пребывании там митрополит Андрей вряд ли мог думать. Уж слишком ясно было выражено подлинное призвание о. Леонида. Он должен был непременно стать монахом, чтобы выполнить свою миссию; монашество являлось для него не самоцелью, но лишь средством. Ему нужно было поработать над собою в монастыре, чтобы потом быть монахом в миру, подобно тому, как он до сих пор работал над собою в миру, чтобы стать монахом в монастыре. Да, о. Леонид должен был сделаться совершенным монахом, чтобы выполнить свою миссию, но в то же время он не смел потерять себя, своего призвания, в монастыре, в котором ему поэтому не следовало слишком долго задерживаться. Отсюда проистекал ряд противоречий, которые о. Леонид находил в себе и которые, временами, доходили до некоторой двойственности в его внутреннем мире. Они смиряли его и в силу этого были благодетельны, поскольку таким путем от него скрывалось его личное совершенство, и в то же время не были опасны, поскольку он сам их сознавал и они не ускользали от его наблюдения.

О. Леонид правильно называл гордость "дьявольским пороком". Очень хорошо сказано кем-то, что в аду представлены все добродетели, кроме одной — смирения, а в раю — все пороки, тоже кроме одного — гордости. Видя себя совершенно непричастным этому пороку, о. Леонид искренне считал себя " чистым и блаженным " и в этом, несомненно, был прав; можно лишь чистому, ощутить свою чистоту и отдалиться от земного и попрать мирскую суету и значит вкусить блаженство уже здесь на земле. Однако, ошибкой о. Леонида было то, что он как-то недосмотрел в себе дело Божие и все внимание перенес на себя самого. Естественно, что в результете этого у него началось "самоуслаждение собственными совершенствами". Дьявол быстро подвел итог достижениям о. Леонида и показал их ему в такой привлекательной форме, что тот возгордился:

"Другие стараются и боятся за приобретение богатства, славы, положения в обществе, а я смеюсь над этой суетой, я жалею и презираю этих жалких глупцов, не понявших жизни, я бесконечно выше их... Я стремился только к одному: показать всем, что я не горд, что я презираю самолюбие, честь, блеск и славу".

Из этого о. Леонид сделал совершенно правильный вывод, который, несомненно, никак не входил в расчеты дьявола. Он признался:

"Я гордился тем, что не имею гордости. Отсюда оставался уже один шаг до сверхчеловека".

Тем не менее, о. Леонид все-таки не сделал этого шага. Озарившая его благодать раскрыла ему лукавый маневр отца гордости. Он сказал о себе:

"Сделавшись сознательным христианином, я понял, что здесь нет даже и следа смирения, потому что нет благодарности Богу за данный Им мне дух отречения от мира, ибо только Его благодать произвела во мне такую перемену".

О. Леонид ясно увидел зло и стал с ним бороться; к сказанному выше он добавил:

"Я начал стараться и стараюсь проникнуться этим духом, но пока, кажется, тщетно: сознание своего превосходства все еще туманит мне рассудок".

Но тут уже не было опасности, раз это смиряло о. Леонида. Ведь в сознании своей немощи человек утверждается опытом, теми очевидными, но не опасными падениями, в которых он сам кается. О. Леониду была понятна ошибка, которую он допускал, восхищаясь совершенством своей природы, так легко побеждавшей все препятствия, вместо того, чтобы благодарить Бога, облегчавшего ему монашеский подвиг. Свою природу о. Леонид ценил по достоинству; она была в нем, действительно, совершенна, была великим даром Божиим. Однако, сознание человеческого ничтожества .стало от него ускользать, и Господь давал не раз случай болезненно его ощущать. Тогда "Ubermensch" -сверхчеловек в Федорове, побеждавший силой действенной благодати "величайшие духовные препятствия", "падал перед самыми ничтожными искушениями", коль скоро оказывался предоставленным самому себе, одной своей, пусть даже и "совершенной", природе.

"Правда, — признается он, — весьма часто Господь давал и дает мне чувствовать мое ничтожество... Иногда самолюбие проявляется в болезненно-острой и смешной форме. Вот яркий пример: когда я надел кожаный пояс и приступил к отправлению монашеского режима (в Львовском Институте), это, конечно, не могло пройти незамеченным. Все подумали, что я уже вступил в монашество. Тогда я услышал, как обо мне говорят, что я "недурной хлопец", что я "асикуровал" (обеспечил) себе "митру". Вся кровь бросилась мне в голову! Как! Обо мне могут думать, что я, как и остальные, стремлюсь к славе и почестям! Как зверь ходил я по комнате, сорвал с себя злосчастный пояс и два дня не надевал его. Здесь-то и обнаружилась вся слабость моего духа, ибо, думая, что я не дорожу мнением людей, я оказывался слишком зависимым от них. И добро бы от людей действительно достойных уважения, а то от каких-то quasi — человеческих существ, обладающих скудными мозгами и болтливым языком! Истинно смиренный человек принял бы с благодарностью к Господу Богу такое умерщвление, тем более благодатное, чем более оно задевало самые глубокие струны его самолюбия. Смирение — его высшая степень — именно и состоит в том, чтобы не стараться обратить на себя внимание других, как на смиренного. Наоборот, пусть люди думают, что я гордый человек: тем сильнее и обильнее благодать, тем больше моя награда"!

Истина открыта здесь о. Леониду, он знает ее, но не достиг еще этой высокой степени совершенства. Он сам признается:

"Даже в этом случае, самоуслаждение не оставляет меня, а преследует по всем закоулкам моего сознания. Сознавать, что я человек смиренный, а люди этого не понимают, это тоже ведь своего рода удовольствие! Я снова ставлю себя выше общественных рамок, я знаю, что стою выше других силою моего духа".

В то же время ему уже понятно, что:

"... монах, как раз наоборот: чем он совершеннее, тем он считает себя недостойнее, слабее и несчастнее самого последнего грешника, ибо душа его настолько утоньшилась под непрерывным воздействием благодати Господней, что он видит самые микроскопические недостатки и несовершенства своей природы".

Это, действительно, так. Монах не притворяется, будучи смиренным; ложное смирение, "унижение паче гордости", ему органически чуждо. Он не думает вовсе о своем совершенстве. Он видит свою поврежденную человеческую природу, со всеми ее немощами, наклонностью ко злу, неспособностью дать от себя что-нибудь положительное. В то же время он видит в себе не менее ясно и действие благодати Бо-жией, высоко ценит всякий дар ее, умиленно благодарит и еще больше смиряется, зная свое недостоинство. Ведь высшая цель духовной жизни — жить в Боге и для одного только Бога: не хотеть больше ничего, не знать больше ничего и не обладать больше ничем, как одним только Богом. Такая жизнь, своим участием в божественной жизни, ведет человека к удивительной простоте, особенно в аффективной области. Все великое всегда просто, а жизнь человека в соединении с Богом — самая простая. Душа становится неспособной желать каких-либо временных (земных) благ. Это-то и утверждает ее в нерушимом мире, в то же время, пока длится процесс преобразования души — освящен ее или обожествления — она делает еще немало ошибок. Но это ей не опасно, ибо, укрепляя в смирении, только способствует дальнейше совершенствованию. Делаемые ошибки расстраивают душу и останавливают на себе ее внимание не больше, чем достигнутые добродетелив! Душа находится как бы в точке соприкосновения двух бездн, говоря языком западных мистиков: бездны человеческого убожества и бездны божественного милосердия. Соприкосновение этих бездн питает упование, исполненное смирения, и благодарность Богу, полную радости. Да, сознание своего ничтожества наполняет душу радостью, ибо, по слову Апостола, "сила совершается в немощи". "И потому, говорит ал. Павел, — я гораздо охотнее буду хвалиться своими немощами, чтобы обитала во мне сила Христова. Посему я благодушествую в немощах...; ибо, когда я немощен, тогда силен" (2 Кор. 12, 9). Такая душа, на фоне своего убожества, только яснее видит величие и благость Божий. Опыт жизни научил ее понимать Христовы слова: "без Меня не можете делать ничего" (Иоан. 15, 5)— Она полна благодарности и упования, "потому что Бог производит в нас и хотение и действие" (Фил. 2, 13).

"Хотение" Бог несомненно уже давно произвел в душе о. Леонида. "Желание взойти на высоту духовную осталось прежним", — говорит он о себе. В то же время о. Леонид видит ясно, что его хотение не очищено до конца, и потому действие Христово не достигло в нем своей полноты. В душе его еще нет полного соприкосновения бездны милосердия с бездной убожества. В хотении о. Леонид слишком полагается на свое личное действие, слишком занят сам своим освящением, желает его ощущать, услаждается своими достижениями; от своего "Я" он еще не вполне отрешился. Он слишком активен аскетически и недостаточно пассивен мистически, много рассуждает и мало созерцает. Он признает, что им руководит "не столько стремление к Царству Небесному в его реально-христианском смысле, сколько желание одухотвориться, подняться до той захватывающей степени духа, где уже царствует вечность". Это — то и тянуло его к монашеству, но являлся вопрос: "удастся ли переплавить себя и скинуть ветхую кожу? Удастся ли избавиться от этого буддийского стоицизма и от самоуслаждения"?

Как увидим дальше, упорная работа над своим освящением в условиях монастырской жизни помогла о. Леониду сделать большой шаг вперед — значительно освободиться от связывавшего его "Я" и этим еще больше созреть для ждавшего впереди миссионерского дела. Но высшей цели монашества — совершенной жизни в Боге — он не достиг еще тогда в полноте. Слишком опутывало его призвание к активной работе в миру, и мешало стать на путь чистого созерцания. Кроме того, жизнь в монастыре не была для него тем пожизненным заключением, в котором умирает во Христе ветхий человек, а скорее — рядом длительных, очень назидательных и плодотворных, но временных духовных упражнений. Не прошло и двух лет, как митрополит Андрей послал его снова в Россию. Иные, более сильные и без промедления ведущие к цели средства ждали о. Леонида еще впереди, а с ними и полнота освящения. В замысле Божием монастырь в Каменице был лишь первой фазой духовной шлифовки о. Леонида. После нее последовала вскоре вторая, которую Господь оставил за Собою. Она вся окутана тайной. О. Леонид хранил ее в себе и не любил говорить о ней даже с самыми близкими.

Не осталось никакого следа от сказанного или написанного митрополитом Андреем в ответ на исповедь о. Леонида, но нельзя сомневаться в том, что он (без колебаний) благословил его на монашеский подвиг. В одном из первых писем в монастырь о. Леониду, митрополит Андрей говорит: "готов отдать половину жизни, чтобы вымолить Тебе счастье и удовлетворение в монашеском чине и устойчивость в Твоем призвании". Эти слова показывают наглядно, как велика была любовь владыки Андрея к своему духовному сыну, и в то же время они говорят о том, что митрополит Андрей отделял личное призвание -миссию о. Леонида — от его нахождения в монашеском чине. Да иначе и быть не могло.

В Каменице, в этом благодатном уголке Боснии, так обильно оделенном всеми благами умеренного климата, первым ощущением о. Леонида была радость.

"Мне кажется, — пишет он, — что только теперь я начинаю жить для самого себя, жить так, как я уже давно хотел. Слаще всего — сознавать свою изолированность от всего мира, полное незнание всех его сует и мелочных забот... ".

Какой благодетельный и заслуженный отдых!

"О. Настоятель — монах от чрева матери своея, и к тому же русский монах, счастливо соединяющий в себе греческий аскетизм с славянской добротой и мягкостью".

В своем первом письме из монастыря о. Леонид просит митрополита Андрея:

"Из писем, присылаемых на мое имя, прошу пересылать мне тол письма матери".

Благоволение Божие кажется ему разлитым в обители. О. Леонид чувствует это на себе, воспринимает отраженным в своем внутре состоянии:

"Встаю на полунощницу каждую ночь свежим и бодрым и чувствую какое-то особенное благоговейное ощущение (если можно так выразиться) от всех предметов, находящихся в церкви, по которой бродят огромные тени, бросаемые свечами, стоящими на клиросах...".

Простота жизни, простота людей, в соединении с простой физической работой, оказывают на него самое благотворное действие, тем более, что эта работа не просто полезна, но и осмысленна по своему практическому назначению. Тем не менее и тут сказывается нрав о., Леонида. Он наблюдает себя в новых условиях и в новой среде не без доли своего характерного юмора:

"Как Гоголевский богослов Халева, после многотрудного курса наук, был сделан пономарем на самой высокой Киевской колокольне, так и Ваш покорнейший слуга, после громких титулов, полученных на поприще "философских хитростей" и богословских наук, "упокоряется " на столярне под руководством брата Исидора. Кроме того работаю в винограднике и сожалею только о том, что пришлось начать работу слишком поздно. После обеда мою посуду...".

"Вилок не признаем, салфеток тоже. Воду пьем из общих кружек. Кушанья — самые природные. Наш повар, смиренный брат Иоахим, руководствуется духом земли. Он берет всякие травы и коренья, кладет их в горячую воду — обед готов. Его профессиональную тайну составляет напиток, который он подает нам на "снедание" под громким именем "кавы" (кофе). Но можно ли обращать внимание на все эти мелочи, когда все кругом напоено таким бальзамическим воздухом и согрето таким солнцем! После работы в винограднике я готов съесть не только блюдо о. Иоахима, но, кажется, и старую подошву"!

"Плохо идет с умерщвлением очей; немыслимо воздержаться, чтобы не любоваться на окружающую роскошную природу, но думаю, что это не запрещено, потому что иначе как могли бы пустынники восхвалять Творца в делах Его...".

"Вы писали настоятелю, чтобы я имел только от двух до трех часов работы в день, но я сам прошу его давать мне как можно больше работы. Просто становится совестно смотреть, как девять человек моих собратьев выбиваются из сил от непосильной работы, особенно во время тяжелых пахотных работ; когда есть полевая работа, на которой работают все, то и я работаю целый день. Загорел, как арабченок, хожу босой, столярничаю, плотничаю, молочу, пашу, работаю в винограднике и на огороде, исполняю домашние работы. Никакой усталости не чувствую и всем доволен".

"Монастырь крайне беден; нужно работать изо всех сил (в буквальном смысле слова), чтобы прокормиться".

Однако не все давалось о. Леониду сразу легко. Тут были и трудности внешнего характера: они тоже давали себя знать:

"Суровость обстановки и строгость жизни переношу легко, обладая крепким здоровьем и уживчивым характером. Сначала, конечно, давал себя знать недостаток питания вместе с тяжелой ручной работой. Приходилось иногда скрипеть зубами...".

"В церкви так холодно, что коченеют ноги и руки".

Все же, при наличии доброй воли, к тяжелым условиям жизни, в конце концов, можно привыкнуть, особенно, если видишь в этом высший смысл. Становится труднее, это сочетается с осложнениями внутреннего порядка, когда приходится привыкать к необычности и даже чуждости окружающей среды, в которой живешь. О. Леонид говорит об этом откровенно митрополиту Андрею:

"Товарищество, пожалуй, умерщвляет меня больше всего. Недостаток обмена мыслей с образованными людьми и отсутствие научных бесед сказывается. Но я думаю, что Господь хочет, чтобы я научился более обращаться с простыми людьми, у которых нам, интеллигентным, можно многому научиться. Главное затруднение, — как и чем заинтересовать их во время разговоров и на рекреациях; нужно плыть между Сциллой и Харибдой, искусно мешая "сладость божественных словес" в солью мирской мудрости. В обществе светских и духовных, но образованных людей, это не так трудно, но в компании простых монахов из селян — довольно тяжело. Однако стараюсь приспособить себя к их образу мыслей. Это приучает меня к сдержанности и терпению".

К последнему о. Леонид не раз возвращается, повторяя, что "ему особенно тяжело привыкать к новому обществу". Он пишет:

"Правда, нет недостатка среди наших схимников в умных и развитых людях, но все-таки их кругозор не подходит к моему: мне нужно входить в их оболочку, чтобы понять их и чтобы они меня поняли; приходится выслушивать всякие нелепые истории о святых и их невероятных чудесах. Я кусаю себе губы, чтобы не засмеяться, но иногда берет досада на их религиозное невежество и некультурность".

"Проектированные Вашей Святыней уроки или, вернее, беседы по церковной истории на рекреациях — неосуществимы. Во-первых потому, что наши рекреации совершенно не имеют характера отдыха по причине постройки и недостатка в людях; во-вторых, уровень интеллигентности братьев слишком низок для того, чтобы иметь какую-нибудь пользу таких разговоров".

На постороннего наблюдателя, который только соприкасается с бытом короткое время, он производит иное впечатление и даже действие, чем на того, кто длительно, если не пожизненно, принадлежит кто за пределами его не видит больше ничего или кому кажется, что вне этого для него уже нет ничего. Надо внимательно вслушаться в что рассказывает о. Леонид о своих трудностях, испытаниях, искушениях, вдуматься в то, как реагировало на них его духовное "Я", вникнуть в содержание его работы над собою, понять предмет его внутренних усилий, чтобы оценить, какой путь он успел пройти в монастыре за короткое время. Этим объясняется чувство, связавшее навсегда о. Леонида с этим благодатным уголком студитов в Боснии. Сердце в нем говорило, когда он писал игумену Клименту (12-7-1923) из Московской тюрьмы:

"О если бы Господь удостоил меня снова пожить среди Вас, пасть ниц к ногам Ваших старцев. Мои наилучшие воспоминания, самый светлый период моей жизни, — самое полное единение с Богом, всегда связаны у меня с воспоминаниями о Каменицком монастыре".

Вот ряд выдержек из писем о. Леонида:

"Слова нашего Типикона: Монашеское житие — это то житие, в котором человек старается во всем игги по стопам Христа" — кажутся мне чем-то необычайным. Когда я ехал в Боснию, мне все казалось ясным и определенным, теперь же я целыми часами думаю над тем шагом который я сделал. Тогда меня охватывает безотчетный страх: как, неужели же я действительно хочу отречься от мира и итти за Христом? Неужели я хочу себя сделать аскетом, человеком духа? Мне кажется, подобная мысль никогда еще мне не приходила в голову во всей ее поражающей ясности. Я начинаю понимать, что жизнь монаха — другая, не земная, "ангельская" жизнь, в которой все укладывается иным способом, нежели в миру, о которой даже священник, прошедший хорошую аскетическую школу, не имеет надлежащего понятия. Я вижу, что окружающие меня монахи, несмотря на их низкий уровень культуры, стоят неизмеримо выше меня в понимании этой жизни, потому что их простая душа, как tabula rasa (т. е. как нечто чистое, нетронутое) восприняла на себя все то, что Христос захотел написать на ней. Да, я вижу, что они "иноки", ибо у них все иное, чем у светских людей. И вот, в мою душу вкрадывается сомнение: способен ли я быть таким "земным ангелом"? — А вот, что рассказывают отцы и братья-студиты об о. Леониде:

"Он был образован, но не превозносился этим".

"Говорил он всегда очень мягко. Никогда он не выражал в разговоре нетерпения. Хотя крест его был нелегким и он много страдал, но в его настроении это не отражалось; говорил он всегда кротко. Характер его всегда был очень ровный".

"Он обращал на себя внимание своим послушанием; никогда он ничем не похвастался и не возвышал себя над другими. Он был всегда кротким и старался всегда вносить ясность в запутанное положение других".

"О монахах он отзывался очень почтительно. Особенно почтительным он был в отношениях с настоятелем. Наше объединение его очень радовало и он от всего сердца желал, чтобы оно развивалось. Его общество очень любили. В разговоре он был сдержан, чтобы никого не задеть".

О. Леонид продолжает в своих письмах раскрывать митрополиту Андрею сокровенное своего внутреннего мира:

"Когда я говорю, что стремлюсь к совершенству, то и тут подстерегает меня мое старое искушение: достичь состояния полного бесстрастия, полного квиэтизма. Не совершенство Творца, не любовь к Нему двигают мною в данном случае, а желание насладиться собственным совершенством, дойти до того момента, когда человек чувствует себя полным господином своего "Я". Чтобы думать по-монашески, нужно было бы прибавлять к этому всегда интенцию: "Бога ради". Однако беда в том, что об этой интенции я часто забываю. Самоуслаждение всегда стоит на первом плане...".

А монахи-студиты говорят другое о своих наблюдениях:

"Он еще не был монахом, а обладал уже монашеским духом, в особенности в отношении того, что касается необходимых предметов. Он старался, чтобы все совершенно необходимое ему было простым и не выделялось ничем. Ряса, которую он привез с собою из Рима, была старой, поношенной, короткой, и тем не менее он не хотел согласиться, чтобы ему сшили новую. Когда нужно было заменить какой-нибудь предмет новым, он просил всегда самое дешевое и простое. Тоже было и за столом: он никогда не соглашался на улучшение пищи".

"Он строго соблюдал правила, особенно же те, которые относя к молчанию. Он не допускал никогда, чтобы в его келью принос пищу. Он приходил всегда в трапезную независимо от того, ел ли вместе с другими или один, когда приходил с урока, после того, когда братия уже отобедала. В то время у нас был еще вольнонаемный повар, который, подав обед, уходил потом в город. Поэтому, когда о. Леонтий, приходил после обеда, еда была уже всегда холодной. Не раз ему приходилось есть холодную пищу, но никогда нельзя было заметить ни тени неудовольствия".

О. Леониду кажется, что он все еще стоит в стороне от монашества; не живет его содержанием, что сущность его от него ускользает:

"Чисто психологической опасностью считаю еще до сих пор оставшееся во мне православно-русское понятие о монашестве, как о тихой, спокойной жизни вдали от мира и его соблазнов. Понятие о монашестве, как о беспрерывной духовной борьбе вплоть до гробовой доски, я воспринял только рассудочной частью моего "Я", сердце же мое не чувствует еще этой истины".

Студиты же, окружавшие о. Леонида, созерцали иную картину, о которой сам он умалчивает:

"Жил он так свято, что никому никогда не сказал обидного слова. Основу его жизни составляли кротость и подчинение".

"Жил он и одевался очень бедно. Всегда считал себя последним. У него была очень старая ряса, и он не носил воротничка. Он имел вид нищего".

"Отличался он также своим большим послушанием, умерщвляющими подвигами, терпением и энергией".

"Все поведение его обнаруживало, что он живет внутренней и духовной жизнью".

О. Леонид проходил свой послушнический искус под руководством старца Иосифа; закончил он его 12 февраля 1913 г. Об этом он сообщил владыке Андрею открыткой следующего содержания:

"Сегодня Господь сподобил меня принять на себя первые знаки ангельского образа. В сердце наступил какой-то неожиданный покой. Дай, Господи, чтобы этот мир душевный остался невидимо со мной, а не был только мимолетным аффектом".

О. Леонид стал в этот день рясофорным монахом. При постриге ему дали монашеское имя Леонтия. С этого дня он начал подписывать свои письма митрополиту Андрею новым именем, ибо так звали его теперь в монастыре. Тем не менее, в жизни, это имя к нему не привилось; для всех он остался, как и был, о. Леонидом и даже просто — Леонидом Ивановичем. По выходе из монастыря он подписывался всегда прежним именем. Поэтому и мы здесь будем и дальше называть иеромонаха Леонтия — отцом Леонидом.

Теперь он перестал быть послушником, стал монахом. Этот переход всегда знаменует большое событие в иноческой жизни. Оно побудило его пристально заглянуть в свой внутренний мир, чтобы определить свое душевное состояние. Он выражает его простыми словами:

"Мне хорошо, вот и все. Но почему же мне хорошо, — спрашивает он себя, — почему "мне добро здесь быти"? Я ищу, — признается он, — и не нахожу сверхестественной причины в этом состоянии довольства и отрады. Источники моего спокойствия — чисто стоические, ничего общего не имеющие с монашеским смирением и духовным убожеством. Наоборот, духовная гордость, радостно-горделивое сознание от того, что я обладаю сильным духом, — вот те принципы, которые облегчают мне работу и монашеское делание".

На вопрос, что же именно служит ему в жизни наибольшей утехой, о. Леонид говорит, не колеблясь:

"Конечно — богослужение. Но это не новая утеха, а старая потребность души, когда я еще был схизматиком. Теперь эта потребность только усилилась, сделалась, так сказать, регулярной. Из меня вырабатывается "очередной" иеромонах, правящий свою седмицу "со умилением и великими слезами". Правда, слез мне еще не хватает, но душа умиляется все более и более. Главной же моей утехой является удаление от мира, полная тишина и спокойствие. Я живу только в Каменицком скиту и для Каменицкого скита".

Монахи дополняют эти слова свидетельством о том, что они наблюдали и как воспринимали служение о. Леонида:

"На церковных службах он держал себя чрезвычайно набожно. Слова он произносил благоговейно, ясно, медленно и внимательно, так что было действительно приятно присутствовать на его службе, особенно на литургии, на объяснении Священного Писания и на его проповедях; своим словом он трогал слушателей. Все слушавшие его наставления получали от него большое духовное назидание. Мирские тоже очень любили его слушать. С ними он говорил очень мягко, спокойно, медленно и почтительно, так что все его понимали, восхищались им и интересовались его разговором. Все, что он говорил, всегда имело отношение к Богу".

Послушаем дальше, что говорит о. Леонид о своем внутреннем мире:

"Не мало удовольствия доставляет мне то, что я могу перено легко тяжелые условия монастырской жизни; боюсь этой утехи, боюсь, что она идет не от Господа".

"Слова Екклезиаста после первого же чтения глубоко запали в мою душу и постепенно произвели глубокий и основной переворот: я. интересуюсь всем лишь постольку, поскольку это может служить на пользу Церкви и Царства Божия".

"Теперь я больше, чем когда-либо вижу, что мое счастье в монашестве, и тем сильнее меня тревожат сомнения: буду ли я достоин этого счастья? Буду ли достоин этой великой благодати? Моментами, правда бывает нечто вроде ревности, нечто похожее на сверхъестественный образ жизни, но все это бывает только редким лучем солнца из-за дождевых туч, освежающих мою бедную духом жизнь. Что для меня значит спартанский образ жизни? Я его люблю. Что для меня всякие испытания и внешние умерщвления? Я всегда смеялся над гордыми людьми и над мирской спесью. В монашестве я ищу внутреннего освещения, горения духа, того Иоаннова орла, которого кладут под ногу епископу " да горняя мудрствует". Тут-то и приходится констатировать свое убожество. Хочется света, хочется взойти на Илиину колесницу, а воля так слаба, что едва хватает силы вытаскивать ноги из болотной тины".

"Когда мне дают какую-нибудь работу, где нужно что-либо сообразить и работать мозгами, то она идет у меня плохо и я чувствую себя каким-то несвободным. Зато при механической работе чувствую себя великолепно; не чувствую утомления там, где мне не нужно ни о чем думать. Отсюда стремление избежать своей самостоятельной работы. ф Не влечет ли меня монашеская жизнь именно с этой стороны? Сиди, молись, работай и не заботься ни о чем. Не здесь ли кроется боязнь принять на себя миссию в России? Ведь нужно столько хлопотать, заботиться, думать, изворачиваться на все бока. А тут — полное спокойствие... Остаются только спокойные богослужебные "стояния" и "хождения" где под звук церковных песнопений человек забывает обо всем на свете и переселяется в рай сладости духовной. А там, недалеко, — дойти и до духовной спячки, до "прелести", т. е. самого страшного, что только может постигнуть монаха...".

"Бывают отдельные моменты (в особенности в церкви во время богослужения), когда моя душа вдруг как бы молодеет, наполняется необычайной энергией и бодростью. Хочется сделаться действительно последователем Христа... Но увы, скоро такое настроение пропадает и снова берет верх духовная леность. Тогда хочется на все махнуть рукой и итти путем среднего индиферентизма, главный принцип которого: лишь бы зла не наделать и в ад не попасть, а с другой — всеми силами души хочется духовной работы, потому что в лености все житие мое изжих".

А вот опять несколько слов из того, что воспринимали монахи, смотря на о. Леонида:

"Служил он с большим благоговением. Во время литургии, его благоговение было так велико, что оно действительно притягивало к Богу".

"Во время духовных упражнений, он так был погружен в молитву, что выглядел мертвым. Он очень радовался, встречая достойного монаха; о таком он говорил "из него выйдет что-то хорошее" ".

Говоря о своем внутреннем состоянии, о. Леонид отмечает недостаток сосредоточенности и сетует, что у него:

"Мысли все уносятся куда-нибудь в сторону. Или, — говорит он, -я витаю в области философии и апологетики, или строю планы на будущее русской жизни, или думаю, вообще, о судьбах России и т. д.".

Монахи понимали эту рассеянность о. Леонида иначе; вот, что они говорят по этому поводу:

"Что бы он ни делал, молился или исполнял что-нибудь, всегда легко было заметить, что все сводилось к одной цели: принести пользу воссоединению своих братьев с католической церковью".

"Он очень страдал от того, что его народ отделен от Апостольского Престола. Никакая работа для дела воссоединения его не страшила. За него он готов был пролить свою кровь".

Наличие таких "слабостей" у будущего миссионера, которому не было дано заглушить в себе это призвание, более чем понятно; да и слабостями-то они являлись только в отношении монастырской обстановки и монашеской среды, не имевшей прямого отношения к интересам и обязанностям о. Леонида, со всеми связанными с ними больными и мучительными вопросами, которые не могли его покинуть и здесь. Миссия была для него тем "Иерусалимом", о котором он имел право плакать, сидя "при реках Вавилона". С чистой совестью он мог себе сказать словами псалмопевца: "Если я забуду тебя, Иерусалим, -забудь меня десница моя; прильпни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего" (Пс. 136, 4-5).

Отец Леонид жалуется, что этот "Иерусалим" мешает ему достичь ближайшей цели монашества в той мере, в какой он хотел бы: "молитвенное настроение при подобных мыслях не держится". К тому же он не без грусти отмечает, что и воля-то у него "по-прежнему слаба". Правда, крупным испытаниям ему не приходилось подвергаться в этом скиту, а его маленькие "падения" говорят не столько о нем самом, сколько о круге интересов и понятий, в котором он находился. У мирских людей, не знающих и не понимающих монастырского уклада жизни, да еще в таком сугубо захолустном скиту, иные признания о. Леонида могут даже вызвать улыбку. Но для него самого все это тогда очень серьезно, и он делал немалые усилия над собою, сосредоточитьсч по-монашески и таким путем совершенствоваться:

"Не могу дойти до того, чтобы прилично стоять на клиросе: не отставлять ног, иметь руки всегда сложенными на груди, не ошибаться при чтении. Когда я увидел, что у нас в субботу едят с "набелом" (т. е. принимают в пищу молочные продукты, противно тому, что было русских монастырях), то решил есть мало (т. е. поститься не качеством пищи, а количеством), чтобы только утолить голод, но уже после первой ложки молочного супа, благое намерние исчезло и я наелся на славу. Стыдно и горько. С одной стороны непреодолимая гордость, с другой слабость духа и ничтожество...".

Не говорил ли о. Леонид, беседуя с матерью, что "слабость у человека, от желания поддержать ее, обращается в привычку"? Всю жизнь о. Леонид боролся со слабостями, чтобы не дать развиваться в себе нехорошим, как он думал, привычкам. Правда, старушка Федорова, в своей простоте и не без юмора, возражала сыну: "по-твоему выходит, что есть досыта — привычка, и спать — привычка, и зябнуть — привычка; вероятно, по-твоему, и умирать — тоже привычка"! Студиты были другого мнения о привычках о. Леонида. И наблюдали в нем она тоже другое:

"Он обладал большим терпением в своих отношениях с людьми. За столом он всегда был очень умеренным, так что настоятель не раз обращал его внимание на то, что он должен заботиться о себе. В таких случаях он всегда отвечал: "мне довольно"".

Однако, в своем самоуглублении, о. Леонид искренне не замечал этого. Он пишет убежденно митрополиту Андрею:

"Я начинаю подсчитывать результаты. Что же? Сделался я лучше? Проникся сознанием своего призвания? Если бы я сам был судьей в этом деле, то дал бы отрицательный ответ. Перенес ли я все труды монашеской жизни? Да. Понял ли я сущность внутренней духовной жизни? Сделался ли я монахом не только телом, а также и душой? Нет. Оковы "мира сего во зле лежащего" слишком дают себя знать. Все та же мирская гордость, те же взгляды, понятия, вкусы, та же привычка все взвешивать и ценить не по внутреннему достоинству вещи, а по ее внешнему виду. Та же "многопопечительность" и забота о завтрашнем дне, хотя бы и в вещах чисто духовных (что будет с Институтом в случае войны, что сделается с монастырем, что будет с орденом, если митрополит умрет?). В результате все тот же недостаток надежды на Бога, какой был у меня и раньше... Не могу сказать с Апостолом: "Мы же имеем ум Христов".

"Нет и того, на что я всегда претендую, т. с. покаянного настроения. Моя любимая молитва: "Господи и Владыко живота моего", моя любимая практика — Канон Андрея Критского. А между тем покаяния-то мне и недостает. Недостаток сознания, что я пришел в монастырь воздыхать, как мытарь, и обливаться слезами, как блудница...".

* * *

Вот как протекал день о. Леонида в скиту св. Иосифа. Он вставал в 3 ч. 45 м. В 4 ч. начиналось получасовое богомыслие. В 4 ч. 30 м. — утреня и обедня, в 7 ч. 45 м. — завтрак. От 8 ч. до 11 ч. 45 м. он был на работе, после которой полагалось 15 м. на испытание совести. В 12 ч. — шестой час. От 12 ч. 15 м. до 12 ч. 40 м. — обед и после него до 1 ч. 15 м. — рекреация, а затем до 5 ч. вечера снова работа. Сразу после нее, полчаса — пение и катехизис и полчаса — духовное чтение. В 6 ч. вечерня и в 6 ч. 45 м— ужин. После него, от 7 ч. 5 м— 20 м. свободного времени. От. 7 ч. 35 м— до 8 ч. 5 м. — повечерие, после которого 15 м. — испытание совести и 10 м. — свободное время. В 8 ч. 30 м. — отход ко сну. В полночь

— полунощнища до 12 ч. 35 м. Это давало в общей сложности:

— 6 ч. 50 м. молитвы (считая богомыслие и испытание совести);

— 8 ч. работы (считая пение и катехизис);

— 1 ч. 15 м. отдыха;

— 1 ч. на еду;

— 15 м. на туалет;

— 6 ч. 40 м. на ночной сон.

Нужно признать, что режим жизни здесь был довольно суровый и в него нужно было, даже при наличии доброй воли, втянуться. В одном из своих писем митрополиту Андрею, о. Леонид говорит, что начал писать ему 7 мая, а кончил 12 июня: "тому причиной работа; приходилось писать только урывками, по получасу в день, а то и через 3-4 дня". "Видите, Владыка святый, как пишутся письма в Каменицком скиту".

После нескольких лет, проведенных вблизи митрополита Андрея и в совместной работе с ним, теперь, оторванный от дорогого ему мира, в котором он жил и трудился, о. Леонид еще яснее увидел, что значит для него личность дорогого владыки. Моментами он просто тоскует нем и этого не скрывает:

"Я уподобляюсь теперь псаломскому оленю, который желает потокам воды; так и я хочу сльшать Ваших слов, хоть на бумаге, если не устно".

"Прошу Вас, Владыка святый, в обращении со мной писать и говорить мне "ты". Я не могу ничем выделяться из среды остальных монахов и иметь над ними какое-нибудь преимущество. Да и Вы сами будете со мной искреннее и там, где нужно, выругаете меня без деликатности и стеснения".

"Благодарю Господа, сподобившего меня утешаться Вашими короткими, но полными правдивой отеческой любви письмами. Каждое Ваше слово придает мне бодрости духа. Я чувствую, что не один иду по избранному пути, но кто-то сильный и мощный духом поддерживает мои слабеющие руки и подкрепляет гнущиеся колени".

Митрополит Андрей сообщил о. Леониду о своем намерении посетить его в ближайшее время в Каменице. Узнав об этом, о. Леонид пишет ему:

"Сохрани, Господи, чтобы только ради меня, дорогой Владыко и Отец души моей, Вы предприняли такой далекий путь; конечно, Ваше присутствие было бы для меня, как дождь для сухой земли".

После отъезда владыки, о. Леонид изливается ему в длинном письме:

"Выплакал я перед Вами, дорогой Владыко, мою духовную скорбь, а Вы, как добрый отец, утешили меня и влили в меня новую силу, окрылили меня надеждой. Стало легче дышать. Через день после Вашего посещения серый смутный день сменил яркое солнце, пошел дождь и точно мокрым серым пологом отделил меня от Вас. Снова стало смутно на душе, какая-то фаталистическая покорность судьбе и печаль стали одолевать меня, лишили меня и физических и нравственных сил: читать не хотелось, пропала охота к молитве, аппетит исчез, руки опустились. Так продолжалось два-три дня, потом жизнь пошла своим обычным порядком. Я начал анализировать это переживание и напал на след. Оно не окончилось, но продолжается и теперь, только с меньшей интенсивностью. Я спрашивал себя: почему мы не можем до сих пор понять друг друга. Ответ получился весьма тяжелый для меня. Я увидел, что мое нравственное ничтожество не позволяет мне следить за полетом Вашей мысли и Вашего духа. Заметили ли Вы, дорогой Владыко, как во всех моих идеях я следую только за природным разумом, как я не могу подняться выше обыденных соображений, как у меня даже и мысли нет о Божественном Провидении! Какой я в сущности неверующий человек, скрытый атеист!... Дело Божие — Церковь, я понимаю только, как цепь случайностей, как взаимодействие воли одних индивидуумов на других, а руководящий перст Божий для меня не видим. Глубокая тайна строения Божия, то, что волос с нашей головы не упадет без воли Отца Небесного, остается для меня египетской тьмой, в которой не вижу ни зги, но в которую в сущности не верю, хотя и пытаюсь заставить себя верить. Я жадно слушал, как Вы говорили о различных случаях Вашей архипастырской деятельности, в которых Вы усматривали столько божественного, дивного, провиденциального... Я жадно слушал Вас и хотел перенять Ваш дух, но, вдруг, точно кто-то перевернул ход моих мыслей и шепнул мне: "Владыка наивен, как ребенок!" И снова прежняя тьма легла на ум и на сердце, Владыко святый! За свое ли дело я взялся? Где же та живая вера, которая убеждает других, заставляет их верить в правоту своего дела, в истинность своего идеала? Мое зрение слишком коротко: я вижу только то, что делается теперь в данную минуту. По этой минуте я сужу обо всем и окрашиваю в тот колорит, который господствует в моем воображении. Не будет ли со мной по пословице: "Ни Богу свечка, ни черту кочерга!" Все сильное, катастрофическое меня пугает. Я не могу представить себе, чтобы что-нибудь страшное, поражающее служило для славы Божества. Что будет, если Уния в Галиции исчезнет под напором России? Где же слава Божия? Где кровь св. Иосафата? Где кровь холмских и других мучеников? Где бесчисленные Евхаристические жертвы? Все это пропадет, исчезнет как дым! И я слышу голос искусителя: зачем тебе впутываться в такое ненадежное " предприятие ", оно лопнет! Не гордость ли снова показывает свои рога из-за всех этих сомнений? Я стараюсь представить себе дело так: уния, это духовный пережиток, она более не нужна, лучше работать для Церкви на другом поле. Но, кажется, что это только предлог с моей crop чтобы уклониться от тяжелой работы и перейти на более легкую. Чт быть униатом, надо часто,играть глупую, жалкую, смешную роль, стоянно изворачиваться между своими и чужими, постоянно крах своих планов. Вот, что возмущает меня, кажется, больше всего, а не вопрос о пользе Церкви, как я стараюсь себя уверить".

"Только один светлый проблеск промелькнул в моей жизни после Вашего отъезда. Однажды мне бросилось в глаза, что один из братьев пользуется моим носовьш платком, на другом я увидел мое старое пальто. Меня охватило чувство совершенно неизъяснимой радости. Счеты с миром покончены: у меня нет больше ничего своего, я нищий, я монах, я живу вверх ногами, смеюсь над людской глупостью и попираю ногами блага мира сего. Стало радостно до слез. Что это? Неужели же это подарок Отца Небесного? Неужели и мне дано почувствовать радости святых, показано хоть отчасти, что чувствуют "земные ангелы". Или, может быть, это только новизна впечатления, в зависимости от эксцентричности моей натуры"?

Так, день за днем, в непрерывной духовной борьбе и глубоких, все охватывавших размышлениях, формировалось здесь миросозерцание будущего Российского Экзарха. Он переоценивал последовательно свои заветные ценности и продумывал до конца то, с чем готовился выступить вскоре. Как и когда, этого, разумеется, тогда никто не мог предвидеть.

В благодатной тиши, о. Леонид рос духовно, закаляя себя для предстоявшего подвига. Переписка с митрополитом Андреем, благодаря близости, которая прочно установилась в их отношениях, позволяет не только заглянуть во внутренний мир о. Леонида, всегда открытый владыке, но и ознакомиться с его взглядами по многим вопросам. Повод высказаться давал ему не раз сам же владыка Андрей. Так например, по поводу отчета о третьей поездке, он написал о. Леониду, что не видит никакой разницы в их взглядах на восточный обряд в России. О. Леонид ответил ему, что этот вопрос охватывает не только отношение к восточному обряду, но и знание самого обряда. "Конечно, — пишет он, -когда мы говорим о необходимости чистоты обряда для Востока и о необходимости устранения всяких попыток латинизации, — между нами нет различия". Между тем из этого общего положения не вытекало еще тождества в отношении к самому обряду, основанного на знании его. Это-то дало повод о. Леониду высказаться, чтобы быть правильно понятым митрополитом Андреем. Многое из написанного тогда относилось к условиям, даже борьбе того времени и теперь утратило свою злободневность после почти полувека, протекшего с тех пор. Доказывать иные положения в наши дни, значило бы, пожалуй, ломиться в широко раскрытую дверь. Поэтому мы останавливаемся только на некоторых выдержках из этих замечательных писем о. Леонида, поскольку они говорят об его взглядах и напоминают о том, чего никак нельзя упускать из вида в этом сложном и все еще больном вопросе, и против чего — увы! — попрежнему слишком много грешат вследствие недостаточной ясности и смешения разных понятий.

"Вы неправы, — пишет он владыке Андрею, — когда говорите, что синодальный обряд более испорчен, чем галицийский. Правда, укорочены всенощные, царесловие, ревущие диакона, лохматый клир, широкие рясы и камилавки разных цветов и рангов и т. п. — все это искажения, однако, искажения свои, родные, выросшие на нашей русской почве, налет татаро-русской грубости на благородстве и изяществе греческой формы. Эти искажения не затрагивают сущности обряда, а галицкий воляпюк выработался из смеси народно-русской и польской культуры. Восточные черты, которые еще сохранились, уже представляют из себя мертвый баласт, например: самый иконостас фигурирует только как украшение церкви, как знамя русской национальности на польской земле; он не необходимая пища, как у нас, а только дессерт после обеда".

"Не смотрите на меня, как на дикого восточного фанатика, который слепо ненавидит все латинское. Я говорю так, потому что вижу ясно весь вред смешения латинских религиозных практик с нашими: я вижу и боюсь раздвоенности религиозной жизни среди Монахов. Что же получается? То, что уже теперь центр их религиозной жизни лежит не в правиле церковном, а именно во всех этих девоциях, набоженствах, адорациях и т. д. Церковное же правило, которым они должны жить и питаться, как манной небесной, для них только "тягар". Посмотрите на латинские ордена. Разве бенедиктинец будет отправлять иезуитские "набоженства", а доминиканец — францисканские? Даже почитание святых одного ордена доведено до такой степени исключительности, что монахи одного ордена никогда не будут окружать особенным почтением святого из другого ордена. И это делается не из одного слепого соревнования и орденского фанатизма, а из явного сознания того, что дух ордена можно сохранить только тогда, когда он будет преподноситься умам монахов в идеальных образцах его святых и его религиозных практиках, приспособленных к задачам и стремлениям ордена".

"Отношение к священным предметам на Западе сравнительно с Востоком неуважительное, самое примитивное. С престола, кто хочет берет крест, Евангелие; под престолом устроен склад огарков, мощи лежат в какой-то железной трубке в шкафу; в ризнице на малый престол кладут, что попало. Иногда мне кажется, что я снова попал в моё дорогое Ананьи, где сакристан собора свободно расхаживает по престолу".

"Для понимания истинного благоговения к св. престолу и уважения к обряду нужен иконостас, роскошный престол с ковром, капетазма, лампады. Только такая обстановка способна удержать восточную и, особенно, развихлявшуюся русскую натуру в страхе Божием, внушить ей мистический трепет перед алтарем и храмом. Отсюда уже будет вытекать любовь к богослужению и правилу, чем и процветает Афон".

Отдавая все должное восточному обряду, другими словами, не возражая ничего по существу о. Леониду, митрополит Андрей предостерег его в то же время от обрядового шовинизма. Это опять-таки дало повод о. Леониду заговорить с ним о вселенскости христианства, о подлинном духе Вселенской Церкви, католичества, вне которого не может быть правильно решен вопрос о восточном обряде. Чтобы отклонить всякое подозрение в обрядовом шовинизме, о. Леонид задает владыке Андрею вопрос:

— Как Вы думаете, куда я пойду, если опыт со студитским орденом мне не удастся?

Он даже подчеркнул в письме свой ясный и определенный ответ:

— Прямо в латинский обряд!

"Я даже выбрал себе орден Сильвестринцев, как последний этап моих идеальных исканий. Только что-нибудь особенно важное заставит меня воздержаться от этого шага. Скажите же теперь, что боитесь для меня духа обрядового шовинизма и недостатка идеи вселенскости. Трудно, я думаю, найти другого такого восточного, который так спокойно относился бы к вопросу об обряде. Но где бы я ни был, в восточном обряде или в латинском, я всегда буду обрядовец до мозга костей и никогда не буду представлять из себя латино-восточного бастарда (помесь двух различных пород или видов животных). Sentire cum ecclesia — это мой принцип, который я воспринял в себя всеми фибрами своего существа и именно на основании этого принципа не хочу жить иной жизнью, как только той, на которую указывает мне св. Церковь".

"Я потому так долго останавливаюсь на этой теме, что вижу ошибку, которую делает подавляющее большинство униатов: они идентифицируют Вселенскую Церковь с провинциальной латино-римской и дух этой последней принимают за дух Вселенского христианства. Хотя римская Церковь в догматическом отношении и mater omnium ecclesiarum, однако этот ее авторитет не распространяется на субъективные стороны религиозного уклада каждой отдельной церкви. Мы должны и в этом отношении сообразоваться С ее религиозным прогрессом и с величайшим уважением прислушиваться к ее материнскому голосу, но на столько, на сколько это не нарушает основных черт нашего религиозного самосознания и специфического характера нашей Церкви. И это тем более-потому, что римская Церковь совершенно не знает Востока, живет своей замкнутой жизнью. Она считается только с традициями остальных западных церквей и совершенно игнорирует наши. Наши же греко-католики обыкновенно привыкли смотреть на латинскую церковь, как на выразительницу голоса Вселенского предания. Они забывают, что всякая Церковь, после своего присоединения к римской, имеет такую же благодать и так же, как татинская Церковь, является представительницей Вселенской Церкви, имеет с нею во всем равные права, как и все провинциальные Церкви — итальянская, испанская, польская и Другие.

Следовательно для того, чтобы жить духом Христовым, духом Вселенской Церкви, не нужно брать религиозных практик других провинциальных латинских Церквей или особенным образом почитать их святых: нам достаточно только прислушиваться к голосу Вселенского Архиерея и Вселенских Соборов, как выразителей духа Вселенской Церкви. Мы уже не блудные сыны, а возлюбленные дети Невесты Христовой и должны жить так, как живет каждая отдельная провинциальная Церковь. Ни одна из этих Церквей даже и не думает заимство вать что-либо с Востока или проникаться духом наших святых.

Вы скажете, что не должно следовать дурным примерам; но здесь дело не в дурных примерах, а в коренном различии Востока и Запада. Так что я особенно и не обижаюсь на латинских критиков нашей церкви: они должны так критиковать, потому что никогда не поймут нашей духовной жизни, построенной на совершенно иных психологических условиях. Дух Христов и дух Вселенской Церкви тут совершенно не причем. Папы и соборы епископов и кардиналов римской церкви, как выразители голоса Вселенской истины, не могут уничтожить ни нашего обряда, ни нашей Церкви. Мы прошли их школу и знаем, какой прогресс сделала латинская часть Вселенской Церкви в области развития христианских идей (философия, богословие, исповедь, культ св. Евхаристии, монашеские ордена, культ Св. Сердца, развитие догматов). Здесь мы их смиренные ученики и берем от них то, что нам нужно. Но вместе с тем мы замечаем и недостатки нашей великой сестры, произошедшие в силу долгого отчуждения ее от святого и мистического Востока, как-то: недостаток аскетизма, упадок обрядовой эстетики, недостаток простой и живой веры, утилитаризм, изнеженность.

Кто как не греко-католики призваны для того, чтобы поднять эти идеи, раздуть тлеющую искру? А если это так, то мы не должны ослаблять отличительных черт нашей мистики и аскезы принятием тех именно западных элементов, которые отдаляют Восток от Запада. Из этих элементов самым для нас нежелательным был бы, именно, западный практицизм и рационализм.

Нужно всегда различать вселенскую идею Церкви от ее формы. Дух Христов, дух чистого католицизма не только не требует одной определенной формы, а даже может итти по различным направлениям. Наклонность подражать всюду латинскому и ценить все латинское выше восточного, я считаю только за признак восточного раболепства и нашего русского самобичевания, того рода смирение, которое "паче гордости". Не мало тут, конечно, влияет и низшая степень нашей культуры, как и приниженное положение греко-католического клира. Обрядство считается почему-то показателем недостатка Духа Христова и вселенского. Забывают, что латиняне гораздо больше нас держатся своих обрядов и обычаев и что каждый хороший латинский священник тем самым и строгий обрядовец.

Я во многом наглупил в мою бытность в Италии, благодаря отсутствию выдержки и горячности моего темперамента. Но более всего каюсь в том, что всегда старался оправдать raison d'etre нашего обряда только оппортунистическими идеями, что без него-де нельзя надеяться привлечь православных. Теперь коренным образом изменил свою тактику : я требую нашего обряда во имя вселенской идеи Церкви; не потому что он нужен для обращения, а потому, что он мой, нравится мне, нужен мне и признан Церковью. Только таким образом можно нам заставить латинян уважать себя. Теперь я всеми силами буду бороться против ложного взгляда некоторых богословов, что единство Церкви требует также единства обряда.

С другой стороны мы должны проникнуться действительным вселенским духом блаженной памяти папы Бенедикта XI, который тем только и жил, только того и хотел, чтобы восточные католики не по форме только, но и по духу сохраняли свой обряд и свои традиции. Он хотел сделать так, чтобы не униаты учились чистоте обряда у православных, а эти последние у униатов. А для этого нам не достаточно только производить научные изыскания, а нужно выучиться жить идеалами восточной церкви, так, чтобы забытый аскетизм Востока проник в среду священников и заставил их бросить своих " баб " и политиканство. Вот ясно выраженный дух Церкви устами одного из величайших ее представителей.

В самосознании восточного человека (будь то христианин, магометанин или язычник) — немыслимо разделение между обрядом и верою. Если восточный исповедует веру, выражающуюся во внешне-обрядовом богослужении, то он будет всегда верить в свой обряд, как в часть веры. Если же в его уме произойдет разделение между средством и целью, как между вещью второстепенной и первостепенной, тогда он совершенно выкинет обряд из своего религиозного самосознания, как вещь совершенно ненужную, а свои внешние религиозные потребности ограничит молитвой и проповедью (русские сектанты, магометане, буддисты Бирмана, Сиама и Цейлона). Вот почему и наш русин, даже после трехсотлетней католической культуры, принимает внешние обрядовые формы за самую веру. Только холмские униаты, совершенно ополяченные, понимают обряд по-западному и совершенно отказываются от него. Нужно помнить, что восточный человек — человек крайностей, которому недоступна холодная рассудочность Запада; ему неизвестно западное distinguo (умение различать), он знает только affirmo и nego (утверждение и отрицание). Только путем культурного перевоспитания можно нашего русина заставить думать так, как его собратья по вере: поляки, чехи, хорваты...".

"Это письмо — результат рефлексий всех моих "деяний". Здесь в Каменицкой тиши я подвожу итоги всей моей жизни и делаю переоценку всем моим идеалам.

Я теперь чувствую, как:

"Минувшее проходит предо мною... Давно ль оно неслось, событий полно, Волнуяся, как море-океан. Теперь оно спокойно и безмолвно".

И вот, в этом-то спокойствии и безмолвии, я начинаю холодно и беспристрастно вглядываться в нашу работу на поле св. Унии.

Как черная туча, встают передо мною вопросы:

А что, если все то, что ты защищаешь, не имеет реальной подкладки?

Что, если уния, действительно, лишена вселенской благодати и духа?

Что, если все попытки оживить ее подобны вливанию нового вина в м мехи ветхие "?

Что, если ты хочешь соединить несоединимое?

Что, наконец, если для того, чтобы дать Унии жизнь, тебе придется отречься от своих идеалов?

А тогда, не будешь ли ты только наемником, работающим за плату на чужом поле?

Не лучше ли тебе, пока не поздно, бросить все и самому разрушить воздвигнутый замок твоих идеалов?

Я думаю, что и сделаю так, если Господь не укрепит меня. Повторяю, что, потеряв студитский орден, я уже не захочу сделать такую жертву ради чего-нибудь особенного, в чем я не мог бы видеть хоть искру надежды. Если же этого не будет, то я сделаюсь настоящим ла-тиняном и скромная отрасль великого Ордена св. Венедикта даст мне желанный мир. Лучше отдать свои силы реальной Церкви, нежели воздушной, если наша бедная Уния такова.

Раздумывая над этим последним, я задаю себе вопрос:

Откуда выплыли эти lamentationes? ("горестный плач").

Являются ли они результатом познания очевидной реальной действительности или только слабости духа?

Почему же раньше даже мысль о чем-нибудь подобном не приходила мне в голову?

Быть может все это "покуса" (искушения)? Духовная леность, страх перед будущей работой?

Куда, же пропала та энергия, с которой я opportune et importune (кстати и некстати) защищал Унию, ругался за нее с монсиньорами, прелатами и даже кардиналами?

Куда девалось то неутомимое горло, которое кричало на Велеград-ских съездах, куда пропало перо, что писало без отдыха в защиту той же самой Унии?

Не делается ли со мной то же, что с Иовом; не ко мне ли относится укоризна Елифаза: " Вот, ты наставлял многих и опустившиеся руки поддерживал, падающего восставляли слова твои, и гнущиеся колени ты укреплял. А теперь дошло до тебя и ты изнемог: коснулось тебя и ты упал духом.

И это, может быть, правда. Я чувствую себя таким мелочным и ничтожным, что даже не могу разобраться в своих чувствах".

Мы заканчиваем главу об иеромонахе Леонтии этим отрывком, чтобы показать всю силу, глубину и, так сказать, "диапазон" той всесторонней борьбы, какую он прошел здесь, в монастырской тиши. Не было, кажется, такого сомнения, возражения, такой беспощадной критики, которая его не задела бы в ту пору духовного созревания и формирования. Не было как-будто того, чего он сам не преодолел бы в себе, не выносил, прежде, чем выступить перед людьми с обличением и защитой. В общем, и в личном совершенствовании и в формировании миросозерцания, о. Леонид шел одним и тем же путем "невидимой брани", и за освящение души и за свой церковно-общественный идеал, весь проникнутый той же святостью. Не нужно удивляться, что "кто-то" преследовал его на каждом шагу, возражал на все в этом диалоге и, конечно, особенно пользовался моментами усталости, душевной сухости, когда человеку кажется, что благодать его совсем покидает и он видит одну свою немощь, "мелочность и ничтожество". "Кто-то" отнюдь не недооценивал о. Леонида, уделяя ему столько внимания. Тем не менее, борьба, которую он вызывал в душе о. Леонида, только закаляла, углубляла и в конечном итоге освящала будущего исповедника и "почти мученика". Таким путем он продвигался все дальше к полной ясности, простоте и гармонии, и, когда достиг, наконец, поставленной ему цели, "кто-то" умолк, ибо нашептывать ему было уж нечего и внутренняя борьба "отца лжи" с о. Леонидом стала как-будто совсем беспредметной. Как увидим дальше, после ряда внешних явлений, "зверю из бездны" оставалось только обрушиться на бренное тело о. Леонида и, обессилив физически, довести его до того, что жизнь в изможденном Экзархе тихо угасла. Однако не сломив духа, он только помог исповеднику стать, по выражению владыки Андрея, "почти мучеником".

Четвертая поездка о. Леонида в Россию (январь-июнь 1914 г-): Состояние русского государства и общества. — Распутин. — Синодальная Церковь. — Отношение департамента и синода к русским католикам. — Митрополит Викентий Ключинский. -Московские католики. — Сараевское убийство и возвращение о. Леонида в Россию. -Арест его и ссылка в Сибирь. — Два с половиной года в Тобольске. — Революция и освобождение.

В конце 1913 г. о. Леонид стал готовиться к поездке на Афон, чтобы изучить там жизнь православного монашества в русских и греческих монастырях. В качестве пособия он намеревался использовать синодальный типикон и просил митрополита Андрея прислать ему таковой. В связи с указаниями, полученными от лиц, хорошо знавших Афон, о. Леонид составил себе план поездки, которая должна была начаться русским монастырем св. Пантелеймона. Там он собирался пробыть около полутора месяца на положении послушника, а затем ознакомиться последовательно с рядом греческих монастырей. После Афона предполагалась опять очередная поездка в Россию. Рождество 1913 г. о. Леонид провел в Баньалуке у тамошних траппистов, ожидая решения митрополита Андрея о поездке на Афон, сулившей столько поучительного и интересного.

Между тем, по ряду причин, этому плану не было суждено осуществиться. Митрополит Андрей направил о. Леонида прямо в Россию, откуда он написал ему первое письмо в январе. Почти все время о. Леонид провел в Петербурге, но побывал и в Москве, а оттуда съездил в Нижний Новгород и Саратов. В Петербурге ему удалось примирить обе партии — "алексеевцев" и "дейбнерианцев", "Старик (т. е. о. Алексей) принужден был примириться, так как увидел, что все его приверженцы пошли за мной", — написал о. Леонид в первом же письме. В Петербурге он посодействовал более широкому распространению "Слова Истины" и в мартовском номере поместил свою статью "Рим и иконоборческая ересь". Своим присутствием о. Леонид поддержал регулярные собрания (по пятницам) русских католиков и посетил ряд лиц. В общем о. Леонид пришел к заключению, что петербургская группа, несмотря на наличие в ней некоторых личных счетов и трений, держится хорошо и относится к католическому делу ревностно. Закрытие церкви на Бармалеевой не сопровождалось упадком духа, хотя, конечно, всех опечалило. После закрытия, о. Алексей начал служить в латинской часовне при церкви св. Екатерины, и туда стало приходить много народа, так что, в конечном итоге, правительство само рекламировало русскую католическую общину больше, нежели она сама себя. О. Леонид занялся было собиранием подписей для прошения об устройстве церкви на новом месте, но этим путем достичь не удалось ничего. О московских католиках он сообщил митрополиту Андрею, что "прямолинейность и фанатизм их прямо ужасающие", они оказались целиком в руках ксендза Чаевского.

О. Леонид использовал свое пребывание в Петербурге и для того, чтобы познакомиться ближе с латинским клиром. С русским священником латинского обряда о. Сергием Грумом у него сразу же уста новились очень сердечные отношения. Два раза он побывал у митрополита Ключинского, "старался просветить это несчастное, беспомощное существо и удостоился даже благословения и поцелуя в лоб"; митрополит снова усиленно просил его легализоваться в Петербурге. Из латинского духовенства о. Леонид считал теперь "безусловно нашими", т. е. искренне сочувствующими восточному обряду для русских католиков, пр. Каревича, Бучиса, Чесниса и Петкевича; "почти нашими" — О' Рурка, Лозинского и Василевского (петербургского, но не московского). О пр. Цепляке о. Леонид сказал, что тот, хотя и относится благодушно к восточному обряду, но в душе только и носится с идеей русских католиков латинского обряда.

Свое пасхальное письмо из Петербурга о. Леонид закончил словами: "Страшно соскучился по Каменице".

Состояние русского государства и общества. — Распутин.

Последние заседания Государственной Думы и разыгравшиеся на них скандалы, в особенности во время прений о бюджете, и выступления Горемыкина, показали русскому обществу, что в сущности свободы уже нет никакой, а вся оппозиция прогрессистов сводится на целую серию совершенно бесполезных протестов и заявлений. Депутатов левых партий третируют просто как расшалившихся школьников. Правительство совершенно не скрывает своих реакционных целей, радуется падению Думы и действует заодно с черносотенцами с наглой и грубой откровенностью. На манифест 17 октября не обращают уже никакого внимания. Все ссылки на него или игнорируются или просто высмеиваются.

Над всем царствует и владычествует "старец" Григорий Ефимович Распутин. Неизвестно, как долго будет продолжаться его "владычество", но теперь его положение при дворе весьма прочно. Министры и епископы считают за счастье пожать ему руку. Печать не осмеливается выступать решительно против такого порядка вещей. Появляются только или беглые заметки, в которых не всегда даже упоминается имя "старца", или же официальные сообщения. Когда епископ Андрей Ухтомский (из рода князей Ухтомских) выступил с горячим обличением Распутина, то, хотя и не назвал его по имени (он называет его предателем), едва-едва жестоко не поплатился за свою смелость и не отправился преждевременно на покой. Еще больнее читать историю с преосвященным Феофаном Полтавским, имевшую место всего две недели тому назад. Этот епископ — человек редкой святой жизни и старый аскет — был когда-то моим инспектором в Петербургской Духовной Академии.

Синодальная церковь.

Про нее мало можно сказать нового. Развал продолжается, в чем со слезами на глазах признавались мне многие самые ярые поборники синодального православия. При прениях о церковном бюджете в Государственной Думе как правые, так и левые говорили о безотрадном положении господствующей церкви и о необходимости выйти из него, чтобы избежать полной гибели. Над возражениями Саблера все смеялись.

О церковном соборе говорят смутно. Синодалы обещают его в скором времени, а затяжку мотивируют тем, что, де, не окончены еще подготовительные работы. О восстановлении патриаршества скорее мечтают, нежели говорят.

С единоверцами отношения сильно обострены. Несмотря на собор 1912 г. и на заигрывания во время приезда Антиохийского патриарха, они упорно требуют себе отдельного епископа и уничтожения клятв собора 1667 г. Брат епископа Андрея Уфимского, Алексей Алексеевич Ухтомский, профессор физиологии и ктитор единоверческой церкви св. Николая в Петербурге, сказал мне, что пока еще единоверцы терпят, но потом будет уже поздно...

Интереснее всего попытки синода привлечь к себе мариавитов. Дело в том, что мариавитизм падает; в нем остаются только фанатики первоначальной формации. Несколько девоток даже просили Ковальского распять себя на кресте, чтобы таким образом обратить всю Польшу; бедняга едва спасся от своих почитательниц. Теперь, видя, что им некуда деваться, они лезут к синодалам. Те, конечно, принимают их с восторгом, надеясь на дешевую победу над католической церковью. Во время Великого поста, в доме обер-прокурора, Ковальский читал лекцию о католичестве в присутствии всех членов синода. Замечалось трогательное единение душ; мариавитские попы подходили под благословение к митрополиту Владимиру. Распространился даже слух, что вскоре присоединится к православию чуть ли не пятьдесят тысяч ма-риавитов, но слух так и остался слухом.

Однако, несмотря на всю эту милую гниль среди господствующей Церкви, ей все-таки удалось поднять народный дух, хотя бы отчасти-Постоянные открытия мощей, новые канонизации (вскоре ожидается канонизация Питирима), крикливое рекламирование черносотенцами "русского православия" против жидов и иноверцев, сделали свое дело; замечается сильный подъем духа в некоторых местах. Люди, никогда не занимавшиеся церковными вопросами, встают в ряды борцов за православие; строится много монастырей на частные средства, богословские популярные сочинения для народа расходятся в десятках тысяч экземпляров. Делаются даже попытки практиковать частое Причащение и исповедь. Все это показывает, что глубокие народные слои не деморализованы и родное православие им дорого и мило, в особенности теперь, когда оно, благодаря шовинистической рекламе, еще более, чем когда либо, делается "русской религией" и теснейшим образом переплетается с традициями народности и государственности (напр, канонизация Гермогена и отрока Гавриила). Обряд видимо облагораживается чисто византийскими формами и сильно сокращается (в Рязани архиерейская всенощная продолжалась всего 2 часа 45 минут).

Конечно, все это не может служить залогом правильного развития, но сильно останавливает разложение.

Русская миссия

При моем приезде, для всех неожиданном, наши обращенные делились как бы на две партии: одна примыкала к о. Алексею, другая к о. Дейбнеру (отсюда даже были в ходу термины: "Алексеевцы" и "Дейбнериане"). Раскол начался еще по поводу перенесения часовни с Полозовой на Бармалееву улицу. Против этого был о. Алексей и митрополит Викентий. Здесь нужно констатировать тот факт, что митрополит оказался прав, говоря, что если церковь будет перенесена, то ее закроют. Однако, желание иметь приличную церковь превозмогло, тем более, что обещания митрополита оказались толко обещаниями (он обещал нашим каменный дом и поддержку). Церковь решили перенести на Бармалееву. Тут снова произошла история: о. Алексея оставили одного на Полозовой и не дали ему помещения при новой церкви. Этой обиды старик не может простить до сих пор. "Дейбнериане" мотивировали такой образ действий тем, что знали латинский образ мыслей о. Алексея .и предвидели, что он и в новой церкви будет действовать по-прежнему. К личным недоразумениям присоединился еще нетактичный поступок Дейбнера. Когда некоторые из "Алексеевцев" увидели дощечку у входа в церковь с надписью: "православно-кафолическая" церковь, то подняли крик о схизме. И в самом деле, подобный выпад не свидетельствовал о применении принципа, освящающего средства. Мы можем называть себя православно-кафоликами в журнале, где хотим отвоевать это принадлежащее нам по праву наименование, но не можем оглашать его публично, как название католической общины, отлично зная, что простой народ никогда не поймет этого наименования иначе, как в чисто синодально-православном смысле. Вот почему синод и правительство с полным основанием обвинили руководителей общины в желании путем обмана и подтасовки распространять католицизм в Петербурге. Помимо всего, такой поступок был совершенно не нужен. Чтобы привлечь народ достаточно было поставить над входом крест и прибить дощечку с надписью: "Церковь Св. Духа". Даже до последнего времени некоторым из наших только с трудом можно было объяснить значение термина "православно-кафолический", что стоило мне немало времени и труда. В этот тяжелый момент епископ Никандр налетел как "орел пустыни" на Бармалееву и она была закрыта. Несчастье понемногу стало объединять обе партии. Стали совещаться, как быть и как начать дело об открытии церкви. Но тут снова пошли пререкания и личные счеты.

В это время, по воле Божией, я приехал в Петербург. Давно уже там ходила молва о превращении Леонида Ивановича в о. Леонтия; все, и знавшие меня и не знавшие, окружили уже мое имя ореолом самого сурового аскетизма. Весть о моем приезде разошлась моментально по всей общине. Уже на четвертый день я был знаком со всем и со всеми, если не лично, то по рассказам других. Дейбнер составил план общего собрания, на которое удалось созвать не только всю общину, но даже и о. Алексея с Невским. В первый раз старик появился на Бармалеевой, удостоил осмотреть церковь и нашел, что она "очень миленькая" (а это уже много!). Помолился вместе с нами и открыл собрание. Слово было предоставлено мне, как гостю. Я прежде всего выразил удовлетворение по поводу душевной бодрости всей общины, которая не теряет надежд на лучшее будущее, несмотря на печальную действительность, и работает на благо св. Церкви и во славу Божию. Затем я стал призывать всех к единению и братской любви, доказывая, что только таким путем можно достичь намеченной цели. Господь помог моей немощи. Все благодарили меня, некоторые были тронуты до слез. О. Алексей, видя, что я овладел умами общества, сам дипломатично пошел на уступки и в присутствии всех облобызался со мной троекратно.

С этого времени началась новая зра в жизни общества. На "пятницы" собирались уже все без различия. Приходил о. Алексей, хотя и неохотно; сидел только до десяти часов, Эти собрания прекрасно поддерживают дух общества. На них читается и объясняется Евангелие, предлагаются прихожанам недоуменные вопросы в области вероучения и пропаганды и рассматриваются и обсуждаются дела миссии. Одним словом, русская католическая община живет приходской жизнью в самом лучшем значении этого слова. Члены общины начали действительно помогать друг другу, как морально, так и материально. Конечно, осталось много несовершенного, .еще далеко до святости, хотя бы и относительно всех наших "братьев и сестер", но добрая воля уже есть, а вместе с ней и горячая ревность о деле Божием. Вот почему все так и просили Ваше Высокопреосвященство отпустить меня в Петербург, надеясь, что я успешно поведу и дальше начатое дело.

Кроме "активных" католиков, составляющих русско-католический приход и живущих его жизнью, есть и другой разряд католиков, являющихся по отношению к ним "пассивными". Это все те же русские православные, которые переходят в католичество исключительно по брачным делам. Раз о. Алексей сам сознался, что за два месяца перевел более иу человек в католичество по брачным делам. Спрашивается, где они? Это никому неизвестно. Старик относится к делу как чиновник. Спрашивает их имена, записывает в книгу; если нужно, то разъясняет главные догматы веры — и дело кончено. Он ни слова не говорит им об обряде и о том, что они принадлежат к греко-католической общине; не старается связать их с собой, не объясняет им их положения, не говорит им о том, что перемена религии не заставляет их делаться латинянами и поляками, даже ни одним словом не упоминает им, что они могут слушать свою литургию и проповедь у св. Екатерины. Латинское духовенство, конечно, довольно таким оборотом дела. О том, что такие католики de facto принадлежат к восточному обряду, никто (кроме Каревича и Тржесяка) не упоминает, а все смотрят на них, как на русских латинского обряда. Все уже сделано для того, чтобы основать для них в Петербурге отдельный католический приход. Сразу нашлись средства и помещение (даже предполагают выстроить отдельную церковь и дом). В особенности преследует эту идею епископ Цепляк. Сначала в разговоре со мной он как бы интересовался русской восточной общиной, а потом, видя во мне человека спокойного и умеренного, без фанатических замашек, он постепенно сошел на обсуждение проекта русско-латинского прихода. Это — вожделенная мысль не только Цепляка и митрополита, но и таких наших друзей, как Василевского и О'Рурка. Давно уже все они ждали приезда Грума, и день его прибытия был для них великой радостью. Пока он живет у св. Станислава, а потом, по всей вероятности, будет проповедовать в Мальтийской церкви. Поэтому-то никто из них не остановил Колпинского от перехода в латинский обряд и польскую коллегию в Риме, надеясь и его видеть впоследствии в числе латинских священников русского латинского прихода. Они надеются, что благодаря огромному перевесу сил им удастся не только организовать русских католиков латинского обряда в одном приходе, но и существующих восточных перетянуть на свою сторону. Конечно, кто же захочет слушать о. Алексея или Дейбнера, когда рядом с ними окажутся Грум и Колпинский (очень способный юноша).

Правительство сейчас же откликнулось на желание митрополита основать русско-латинский приход и позволило Груму приехать в Россию. Понятно, что католицизм латинского обряда правительству не только не опасен, но даже весьма полезен. Некоторые из поляков и литовцев (Каревич, Тржесяк, Бучис, Глебовский) понимают опасность этого для них же самих. Однако, наши латинские благодетели оправдываются тем, что де восточный обряд преследуется, а латинский нет, и потому лучше уже удовлетворять религиозным потребностям русских католиков в латинском обряде. Ясно, что это лишь отговорка.

Отношение департамента и синода к русским католикам восточного обряда

В данное время, как синод, так и департамент, относятся к нам чрезвычайно враждебно. Опыт с церковью на Бармалеевой улице показал им, какая сила заключается в католичестве восточного обряда. Им не только не нравится католицизм в восточном обряде, но, в особенности, та чисто синодальная обстановка, в которую он был облечен на Бармалеевой улице. Они видят в этом пропагандистскую тенденцию. Когда я объяснял некоторым синодальным со всею ясностью наше историческое право на восточный обряд, ссылаясь на Южную Италию и Сицилию, даже на остатки бывших васильянских монастырей в самом центре Италии и около Рима, никогда не бывших православными, мне отвечали: "Ну и служите так, как служат там, или как Румыны, или как ваши несчастные униаты (т. е. в Галиции), а не подлаживайтесь под нас и не туманьте народ". Конечно, их не трудно опровергнуть, и понятно, что они боятся больше всего такой обрядовой обстановки, но я все-таки позволю себе остановиться на этом предмете, как очень для нас важном.

В России и в недрах синодальной церкви давно уже существуют три обрядовые направления: а) ригористическое, б) сентиментальное и в) среднее между тем и другим.

а) К первому принадлежат строгие исполнители и любители устава (напр. Антоний Волынский, Сергий Финляндский, Кирилл Тамбовский). Некоторые монастыри (напр. Валаамский) особенно славятся чистотой уставного богослужения. Вообще говоря, это направление теперь, видимо, падает благодаря сильному распространению западных культурных веяний. Только среди старообрядцев обрядовый ригоризм соединяет в себе все свои необходимые элементы, т. е. соблюдение внешности церковной по уставу и христианскую жизнь, вполне соответствующую хотя бы по внешности требованиям строгого православного уклада. Но уже среди них молодежь постепенно выходит из этой колеи и тяготится строгим отеческим режимом.

б) Противоположное ригористическому направлению я называю " сентиментальным ", как родившееся в России по уничтожении патриаршества в эпоху псевдо-классицизма (Анна Ивановна, Елизавета Петровна, Екатерина II). В этом направлении господствует в обряде: эффектность и легкость. Старая традиция и символизм приносятся в жертву чисто внешнему блеску и лоску. Уже после Никоновской реформы начались сокращения в богослужении, которыми уже и без того ослабленный устав был совершенно обезображен. К этому направлению принадлежат столичные и городские священники с академическим значком и те из семинаристов, которые или ни во что не верят или считают себя священником "современного" типа. Сюда относятся все священники-карьеристы, вращающиеся в салонах ревнителей синодального православия, военного и придворного ведомства и новый тип священников-государственных деятелей, вроде думских депутатов.

в) Средним направлением я называю то, представителями которого являются или священники старого закала или же верующие и идейные, строго относящиеся к своим обязанностям (таких особенно много наблюдается в средней полосе России, напр, в Москве, Владимире, Ярославле и т. д.) Они понимают, что жизнь по уставу и строго уставное богослужение — невозможны при современных жизненных условиях и потому принимают сложившиеся формы сокращенного синодального обряда, однако дальше не идут. Наоборот, стараясь по мере возможности держаться устава, они даже иногда возвращаются к более старым чистым формам и стремятся провести их в жизнь.

Какого же направления должна держаться наша миссия? Ответ может быть только один: разумеется последнего. Мы не должны подражать недостаткам священников-модернистов или загораживаться от общества дремучим лесом ригоризма. Пусть у нас будет все синодальное, однако без внешних эффектов и слащавой сентиментальности.

Настроение департамента в данное время самое грозное и только перемена министров и влиятельных лиц принесет нам облегчение.

— Передайте Мерри де Валю, — сказал Менкин Груму, — что восточного обряда мы не знаем и никогда не допустим.

Относительно новых священников тот же государственный муж изрек:

— Ну, нашему дорогому старичку о. Алексею мы дадим дожить век, да и бедному Дейбнеру тоже, но уж новых-то ни за что не допустим.

Поэтому относительно моей легализации чисто правовым путем и думать нельзя, тем более, что я вырос в страшное пугало:

— Личный секретарь митрополита Андрея Шептицкого, иеромонах Федоров!

Митрополит Викентий Ключинский

... Я бы разумеется не стал тратить времени на бесплодные разговоры с этим бесцветным существом, если бы одна особа, сейчас же после собрания, не побежала доложить о моем приезде митрополиту. Встреча очень радушная:

— Приезжаете в Петербург, а ко мне не заходите?

Пришлось, конечно, сделать умиленную физиономию и уверять в своей сыновней преданности. Затем началось толчение воды в ступе и переливание из пустого в порожнее. Оказывается, что митрополит готов отдать свою душу " за русское дело ", но сами же русские ему мешают. Не слушаются его, поступают самовольно. Издают какой-то журнал, который соблазняет хороших католиков (то есть московских), не советуются с ним, а все делают сами без его благословения. Часовню не нужно было открывать, так как был уже готов "каменный домик" (ложь!) и соответствующие фонды (ложь!).

— Ну и помогите мне, оставайтесь тут и легализуйтесь. Ведь вы же будете меня слушаться. Вот, — продолжал он, — вы говорите, что у вас там бывают по пятницам какие-то собрания, а я об этом ничего не знаю. Почему же меня не приглашают?

Много говорили, конечно, о преследовании католиков и о трудностях вращаться в современной бюрократической обстановке.

— Да, владыко святый, вам трудно, — сказал я. С большой радостью он говорит о своей отставке...

Московские католики

Слившись воедино, петербургские католики хотели, конечно, быть в живом общении со своими московскими братьями и просили меня посодействовать этому. Разумеется, я и сам не желал ничего другого. Мы отправились в Москву втроем: я, Харичева и Ушакова. (Харичева ехала по своим делам, а Ушакова отправлялась к своим родным). Приняты мы были у Абрикосовых сердечно и ласково. Харичева была им представлена и произвела на них хорошее впечатление. С Наталией Сергеевной они говорили сравнительно мало, спорили с ней, но, по-видимому, не были вполне искренни. Настоящие диспуты начались тогда, когда, по отъезде Харичевой и Ушаковой, мы остались "с глазу на глаз" и говорили в течение целой недели. Ушакова, уезжая, сказала мне с обычным юмором, что "они" (т. е. Абрикосовы) или не дозрели или перезрели:

— Нужно их оставить в покое, чтобы не кусались.

Чтобы понять психологию московских собратьев, нужно, прежде всего, понять их цель, уяснить себе, как они понимают нашу миссию. Итак:

— Целью католичества является освящение людей, т. е. личная святость каждого отдельного члена католической Церкви. К этой-то святости своих членов должна прежде всего стремиться и русская миссия.

— Мы хотим, чтобы наши католики были святыми! Это наша цель! Так вы и скажите нашим петербургским собратьям!

Кто будет с этим спорить? Но вот Абрикосовы обвиняют нас в том, что мы, петербургские католики, мало понимаем, какие средства ведут к этой цели, ибо:

1) Мы не повинуемся церковной власти, так как наш журнал выходит без ее одобрения.

2) Этот журнал ни по названию, ни по методу не соответствует своей цели, т. е. быть апологетическим органом русского католичества. Когда московские католики узнали, что в Петербурге будет издаваться такой журнал, то были очень рады. Они не были, однако, предупреждены ни о том, в какой форме выйдет журнал, ни какая его цель, ни о том, как на него глядит церковная власть. Еще за два месяца перед тем Ушакова говорила, что Дейбнер настаивает на слове "православно-кафолик", но что она этому противится, так что нельзя было и ожидать появления этого термина в новом журнале. И вдруг появился какой-то странный журнальчик с наименованием "православно-кафолический", со схизматическими святыми в календаре и без approbatur высшей церковной власти. В результате — громадный соблазн. Все шесть ревностных католичек, подписавшихся на журнал, пришли в ужас (одна даже истерически зарыдала!). Обратились за разъяснениями сомнений к Чаевскому, а он только пожал плечами и обратился с запросом к митрополиту в Петербург, но никакого ответа не последовало.

3) Наконец самое поведение русских католиков по отношению к высшей церковной власти — возмутительно.

Я, конечно, долго и пространно отбивал все эти атаки. Объяснил, что митрополит не мог дать свой approbatur, что он поступил очень странно, когда не ответил на запрос Чаевского и что сам Чаевский при его постоянном "русско-восточном направлении и любви к России" не должен был бы отрицательно отнестись к журналу. Если внешний облик и термины резали уши московским католикам, то содержание журнала должно было их убедить, что он является самым резким проводником центрального догмата единства Церкви. Не извиняя резкости наших петербургских католиков и находя ее предосудительной, я постарался показать им, что всему виной — самый ужасающий бюрократизм.

Постепенно наши прения свелись на вопросы принципиального характера. Тут-то выяснилась вся трудность моего положения. На все мои заявления о том, что слово "православно-кафолический" одобрено, что и сам журнал также одобрен, на все указания примкнувших к нам епископских авторитетов и латинского клира — ответ был один:

— Мы никому не верим, потому что сами имеем противоположные известия из Рима. Нам надоело слушать: один скажет одно, другой -другое. Пока вы не предъявите нам официальной бумаги — мы не сделаем никакого решительного шага и будем только оберегать наших католиков от сомнительных влияний.

Тщетно пытался я втолковать им, что в нашем положении официальная бумага невозможна, так как мы находимся в положении самом отчаянном, в котором открытие такой бумаги правительством будет равносильно убийству миссии. Они не могут этого понять и думают, что жизнь современных русских католиков может и должна протекать в таких же условиях, как жизнь какого нибудь благоустроенного католического прихода. В этом их, конечно, поддерживает Чаевский, на которого они чуть не молятся:

— А если он ни во что не вмешивается, то зачем же он ездил в Рим и представил наш журнал в самых мрачных красках?

Стрела попала в цель: почтенная чета смутилась и не знала, что ответить (ибо и у них "рыльце в пушку").

Замкнувшись в своем тесном кружке, изолировавшись от народа? не имеющие ни малейшего понятия о его духе и потребностях, онм похожи на изящные, чистенькие, фарфоровые статуетки, которыми дамы времен Людовика XV украшали свои воздушные этажерки. "Святость, святость", — повторяют они как попугаи. Фанатизм доходит до крайности. Нельзя читать синодальных книг, нельзя читать католических книг, переведенных на русский язык, если на них есть синодское разрешение. Войти в схизматическую церковь — это значит запачкать себя и приобщить себя к "еретическому скопищу". Что это позволено — в то не хотят верить. Не верят даже в существование приказания строго придерживаться обычаев синодальных, как это выражено в письме Мерри дель Валя к Денисевичу. На благоприятное отно-шение епископов и священников к "Слову Истины" смотрят косо и находят это вполне естественным в "эпоху модернизма". Ведь некоторые журналы выходят целыми годами, а потом их запрещают.

"Слово Истины"

Бедный журнальчик похож на утлое суденышко, колеблемое грозными волнами. Одни его хвалят, другие проклинают; самое интересное то, что более всего ему достается от самих же русских католиков, т. е. в большинстве случаев от московских. Латинский клир относится к нему различно. Старики и руссофобы или с ужасом отвертываются от него или же ворчат и сердятся, называя его "глупостью", "опасной игрушкой", "провокацией" и т. д. Но молодой клир и ученый элемент встречает его с восторгом. Я пропагандировал его, как только мог. Епископ Кесслер рекомендует его своему клиру, епископ Ропп прислал Дейбнеру свое благословение и одобрение, епископ Каревич не только рекомендует и защищает его, но обещал мне при первом же посещении Рима открыто защищать его перед Папой. Его выписывает даже армяно-католический апостольский викарий.

Православные тоже вполне доступны для понимания "Слова Истины", нужно только предварительно объяснить им его название, терминологию и цель. Часто мне удавалось заинтересовывать моих знакомых настолько, что они с удовольствием прочитывали целые номера.

* * *

Едва успел о. Леонид вернуться из России в Галицию, как весь мир потрясло Сараевское убийство (28-6-1914). Находясь в это время в Австро-Венгрии, не трудно было понять, какие последствия для мира всего мира может иметь этот роковой выстрел. О. Леониду не пришлось долго раздумывать над тем, что предпринять при создавшихся условиях. Он счел долгом немедленно вернуться в Россию, чтобы находиться на месте своей будущей апостольской деятельности. Ехать он решил через Констанцу-Константинополь, наивно думая, что его возвращение из Галиции не вызовет благодаря этому подозрения у русских властей.

В Констанце пришлось задержаться дольше предвиденного в ожидании парохода. Был воскресный день, и о. Леонид побывал в румынской церкви у вечерни и обедни. Вечерня продолжалась ровно 14 минут; в церкви, кроме него, не было никого. Ему объяснили причину:

— Народ не ходит потому, что это не в обычае. Вот на литургию придут!

Несмотря на прекрасную внешность замечательного храма, литургия произвела на о. Леонида "безотрадное и тяжелое впечатление". Верующих собралось довольно много, пришел и кое-кто из интеллигенции, но большинство составляли женщины. Сознательное отношение к службе проявляли только старики, старухи и деревенские бабы. Все остальные поразили о. Леонида своим поведением в церкви: разговаривали, смотрели по сторонам, зевали, машинально крестились. Большая часть сидела на "стасидиях" по бокам церкви. Во время Пресуществления Даров и при появлении священника с чашей в царских вратах, все продолжали совершенно безучастно сидеть и стоять. Никто даже не перекрестился и не наклонил головы.

"Сам поп, — заметил о. Леонид, — образец деревянной бесчувственности и полного индифферентизма".

"Сейчас видно, что румынское общество крайне безразлично и ни во что не верит. В церквах или пусто или мало народа, а вечером в казино не пройти от стульев. Играют в рулетку и бакара, жрут, пьют и бесцельно болтаются по берегу моря".

В Константинополе о. Леониду пришлось задержаться больше десяти дней. Консул не скрыл от него, что положение крайне серьезно и война почти неизбежна; в Севастополе погашены маяки. Дело со "ставленной грамотой" (о посвящении) о. Леонида отлично устроилось. Сначала консул недоумевал, как ему следовало поступить в таком необычном случае, но в конце-концов согласился засвидетельствовать грамоту после того как ее подтвердил местный католический делегат. Таким образом все нужные документы были теперь у о. Леонида в полном порядке.

Консул правильно оценивал политическое положение. Объявление войны застало о. Леонида еще в Константинополе. Он выехал с последним пароходом, уходившим в Одессу, а оттуда направился прямо в Петербург, только что переименованный в Петроград. Там его ждало большое горе: он нашел свою мать разбитой параличем, без всякой надежды на выздоровление. Еще в начале января 1911 г. Н. С. Ушакова написала Федорову о состоянии его матери:

"Я видела ее перед отъездом (в Рим). Она не хороша. В парализованных членах нет движения, речь очень невнятна".

Последнюю запись в своем дневнике старушка Федорова сделала 15 августа 1910 г. 27 апреля того же года она написала свое последнее письмо — поздравление с праздником Пасхи — митрополиту Андрею. С этого времени имя ее больше не упоминается в текущих церковных делах. Повидимому, из-за недостатка здоровья, Любовь Дмитриевна должна была совсем отойти от жизни русской католической группы. Таким образом, происшедшее с ней теперь не было полной неожиданностью для о. Леонида, и ему пришлось примириться с тем, что его мать останется до конца жизни прикованной к постели.

Приезд сына домой был для больной большим утешением. Однако вскоре на нее обрушилось новое испытание. Не прошло и двух недель, как о. Леонида арестовали и объявили, что он ссылается на жительство в город Тобольск, под надзор полиции. Русское правительство смотрело на митрополита Андрея как на заядлого врага России. Ни для кого не была секретом близость к нему о. Леонида. В глазах властей он являлся "агентом митрополита Шептицкого". Война с Австрией придавала теперь этому обвинению особый оттенок. Правительство не замедлило воспользоваться случаем удалить из Петрограда нового католического священника восточного обряда, тем более, что оно могло считать его опасным шпионом.

Этим арестом началось апостольское служение о. Леонида на родине. Неожиданного для него и в этом не было ничего; он подготовил себя к многому худшему. Тяжелее пережила это испытание его мать при невозможности сопровождать сына в ссылку и принять на себя заботу об его жизни в Сибири. Им предстояла разлука, конец которой тогда было трудно предвидеть.

Между тем, сам по себе, Тобольск не представлял для жизни ничего особенно неприятного. Это был довольно большой губернский город на берегу судоходного Иртыша, административный и торговый центр, насчитывавший около тридцати тысяч жителей. В те годы Тобольскую кафедру занимал пресловутый епископ Варнава, "усердный царский прихлебатель и друг Гришки Распутина", как выразился о нем о. Леонид. В Тобольске был кафедральный собор, 23 православные церкви, одна католическая и одна лютеранская, довольно известный в России Знаменский мужской монастырь. В городе можно было жить вполне нормально и найти себе достаточный заработок в правительственном учреждении или частном предприятии, чтобы обеспечить скромную жизнь.

В условиях административной высылки тоже не было ничего ужасного при царском режиме. Правда, ехать на казенный счет с партией осужденных, "этапным порядком", было не очень приятно, но это не было обязательно. Всякому желавшему разрешалось отправиться одиночным порядком, на собственный счет, хоть в первом классе. На назначенном ему месте ссыльный имел право поселиться и работать по собственному усмотрению. Он не подвергался принудительным работам; ему не угрожали ни аресты, ни тюремное заключение. Он только не мог покидать место жительства и раз в месяц должен был заявляться в полицейское управление. Ему разрешалось свободно видеться и поддерживать отношения с местными жителями. Интеллигенция относилась к ссыльным с участием, даже явно симпатизировала им, а простой народ в этом не разбирался и не отличал их от местной интеллигенции. При тогдашнем политическом режиме, ссылка на поселение не заключала в себе ничего позорного в общественном смысле.

О. Леонид поехал в Тобольск в назначенный ему срок совершенно свободно и на собственный счет, и в общем, это не причинило ему большого материального затруднения, так как стоимость проезда по железной дороге была сравнительно невелика, и тариф убывал в соответствии с увеличением расстояния. По приезде в Тобольск, о. Леонид снял комнату в скромной квартире, где ему был обеспечен сравнительный покой. Сведения об его'жизни в ссылке крайне скудны. Сам о. Леонид не вел никаких записей, а переписка с митрополитом Андреем прекратилась из-за войны. В разговоре с близкими, о. Леонид почти никогда не вспоминал эти годы, может быть потому, что последовавшие события их изгладили, поглотив все его внимание, и ему было уже не до Тобольска. Большевизм и небывалые ужасы новых гонений заставили, естественно, побледнеть все неприятные переживания, связанные с первой ссылкой. Из сохранившегося материала можно вывести только кое-какие заключения о внешней стороне жизни о. Леонида в Тобольске, тогда как все касающееся его внутреннего мира осталось в тайне. Ведь открывал-то он свою душу одному митрополиту Андрею! Все же, если судить об о. Леониде по тому, каким он выступает на страницах своих обширных посланий из Каменицкой обители и каким он открылся русскому миру после освобождения из ссылки, можно утверждать, что тобольский период жизни будущего Экзарха, при всей своей сокровенности, был по внутреннему содержанию довольно значительным. Господь, видимо, завершил здесь в подготовке о. Леонида к его миссии то, что в Каменице осталось только намеченным.

Вскоре по приезде в Тобольск о. Леонид поступил писцом в одно из местных правительственных учреждений; есть основание думать, что он служил в Губернском Управлении. Жизнь его была очень тихой и замкнутой. Каждый день, у себя в комнате, он тайно совершал Литургию. Сношения с внешним миром были для него не совсем безопасны. Нужно было серьезно считаться с тем, что кроме нелегального общественного положения, как католического священника восточного обряда, над ним тяготело подозрение чуть не в шпионаже, как секретаря митрополита Шептицкого. Чтобы облегчить его жизнь и обеспечить возможность более свободных с ним сношений, петроградские друзья о. Леонида, на собранные средства, отправили в Тобольск верного человека, русскую католичку Капитолину Николаевну Подливахину, которой по ее профессии акушерки легче других было тронуться с места и устроиться в Тобольске. Она была по тому времени типичной русской мещанкой среднего культурного уровня. О. Леонид знал ее хорошо еще в Петербурге. В своем отчете митрополиту Андрею о третьей поездке, он отозвался о ней, как о деятельном члене католической группы, считая ее "женщиной умной, дельной, практичной, с природным тактом и умением обращаться с людьми".

К. Н. Подливахина поехала в Тобольск с двумя дочерьми и действительно сумела там быстьро устроиться. Она наняла подходящую квартиру, часть которой предоставила в пользование о. Леониду, Через Подливахину шла вся переписка с ним. На ее имя адресовались посылки — продукты, лекарства. Как хозяйка квартиры, она избавила о. Леонида от домашних забот, за что он, конечно, был ей весьма благодарен. Правда, при своем практичном характере, она не забывала себя со своими. Но все же, при всей обоснованности иных упреков, нельзя забывать, что благодаря ей, о. Леонид мог вести в Тобольске действительно тихую, замкнутую, сокровенную жизнь и спокойно священнодействовать у себя в комнате.

Можно думать, что у о. Леонида были свои основания не служить в местном костеле. Некоторый свет на это проливает одно из писем о. Алексея Зерчанинова из Тобольска, куда и он был впоследствии сослан большевиками. Он написал оттуда:

"Здесь мне пришлось жестоко разочароваться в местных католиках, которые не имеют никакого понятия о церковных обрядах, кроме латинского, и никакой проповеди не желают слушать, кроме польской; несмотря на мои старания найти себе квартиру в католическом доме, не пустили меня ни в один...".

При этих условиях, о. Леонид мог опасаться враждебно настроенных прихожан, и для него было вернее не показываться в костеле; открытое служение по запрещенному восточному обряду грозило бы ему большими неприятностями. Последуй донос, его взяли бы наверно под наблюдение и могли бы даже переселить из Тобольска, по красочному выражению того же о. Алексея, "поближе к тюленям и белым медведям".

Не оставило никаких следов и знакомство о. Леонида с местными обывателями. Вероятно, среди мирян и духовенства он не нашел тут никого, кто интересовался бы вопросами Унии. Впоследствии, донося митрополиту Андрею об униальном движении в Западной Сибири, он говорил об Уфе, Челябинске, Томске, но о Тобольске не упомянул ни одним словом. Повидимому, и по этой причине, Тобольск был подходящим городом, для того чтобы о. Леониду отойти в нем на время от людей и житейской суеты и отдаться как бы длительному духовному "деланию", предшествовавшему непосредственно началу его общественного служения. Единственно, о чем о. Леонид любил впоследствии вспоминать, это — о нетронутой еще человеческой рукой, величественной и богатой сибирской природе, о девственных хвойных лесах, не утративших своей первобытной прелести даже в ближайших окрестностях Тобольска. О. Леонид часто отправлялся с местными рыбаками на рыбную ловлю. Он легко сходился с простыми людьми, и они отвечали ему симпатией. Уже раньше его мать замечала в нем стремление удаляться куда-нибудь в глушь, на лоно природы. Вспоминая дни, проведенные в Униве (в Галиции, у студитов), он сказал ей однажды:

— Заберешься в лес, природа, Бог, да я.

— В чем же дело, — заметила мать, — так и иди в отшельники.

— А как же восточный обряд? Нет, я должен бороться в нем до конца жизни.

"И вдруг, — говорит она, — из смиренного инока он обратился чуть не в разбойника. Я очень смеялась". В Тобольске, уединение и даже своего рода затворничество не было в этом смысле "запретным плодом", оно было дано о. Леониду, чтобы свободно пользоваться духовными благами уединения.

В общем, надо признать, что сама по себе ссылка не была для о. Леонида тяжелой. Пожалуй, труднее всего он переносил суровый климат Сибири после стольких лет, прожитых в Италии и Галиции. Его здоровье заметно пострадало от долгих сибирских зим. На беду, в первый же год, поздней осенью, он имел неосторожность выкупаться в холодной воде Иртыша и от этого начал страдать суставным ревматизмом, от которого не мог уже после избавиться. В последние годы жизни, при скитании по советским тюрьмам и каторгам, ревматические боли очень'обострились. Но в Тобольске ему могла помогать Подли-вахина, имевшая хороший опыт в уходе за больными и обладавшая кое-какими знаниями из медицины. Об ее услугах о. Леонид отзывался всегда с чувством живой благодарности.

Вот наиболее существенное, что можно сказать о первой ссылке о. Леонида. В 1917 г., немедленно после переворота, Н. С. Ушакова обратилась к министру Юстиции А. Ф. Керенскому с просьбой освободить о. Леонида. Ходатайство было быстро уважено, и в конце марта, на Страстной неделе, о. Леонид, высланный из столицы по Высочайшему повелению, мог свободно вернуться к своим русским католикам. По странному совпадению, как раз в этот день, почти одновременно с прибытием в Петроград о. Леонида, Государь Император отправился из столицы в ссылку в тот же Тобольск.

А в Петрограде радостно ждал о. Леонида... сам владыка Андрей!

Начало военных действий в Галиции. — Занятие Львова русскими войсками. -Митрополит Андрей в штабе командующего VIII армией генерала Брусилова. — Первые дни русской оккупации. — Обыск у митрополита Андрея, его арест и высылка в Киев. — Рукоположение в епископы о. Боцяна в киевском отеле "Континенталь". -Архив и документы митрополита Андрея. — Переезд в Нижний Новгород. — Два года узником в Курске. — Судьба епископа Боцяна. — Заключение митрополита Андрея в Суздальской духовной тюрьме. — Брат Яков и старец Степан. — Попытка о. Трофима Семяцкого установить связь с митрополитом Андреем. — Запрос А. Ф. Керенского в Государственной Думе и ходатайства о смягчении участи митрополита Андрея. — Переезд в Ярославль и последние месяцы заключения. — Февральский переворот и освобождение.

С самого начала войны Галиция стала театром военных действий. Война принесла ей много горя. Австрийские военные власти произвели многочисленные аресты среди местных русофилов. Между ними было немало желавших политической унии с Россией; вопросы религии их мало интересовали. В результате это привело к массовому преследованию всего, что было украинским. Арестованных высылали в концентрационные лагери (Таллерхов в Штирии и Гмюнден в северной Австрии), едва их вмещавшие, где их держали в очень тяжелых условиях. До ноября 1914 г. заключенные оставались под открытым небом, несмотря на то, что ночи были очень холодные и выпал уже первый снег. Тысячи стали жертвою тифа и других болезней. Особенно дурно власти обращались с духовенством. В первые месяцы было арестовано больше трехсот священников; их назначали в лагерях на самые грязные и унизительные работы. Фактически все эти несчастные были отданы на милость и немилость венгерским солдатам, кото'рым было вверено наблюдение за интернированными. Стража была далека от проявления какой-либо гуманности.

Как только о. Климент Шептицкий, поступил к студитам, — его обитель постигло тяжелое испытание. Поляк-офицер сделал на монахов донос, обвинив в русофильстве. По распоряжению властей все сту-диты были поголовно арестованы и с большими унижениями выселены из Скнилова. Их отправили в Esztergom в Венгрии, где держали сначала просто на пастбище. Монахи были лишены даже возможности укрыться в какомнибудь помещении от ночного холода. Несколько студитов призвали в армию, а большую часть правительство интернировало в концентрационном лагере Таллерхов. Впоследствии их перевели в иезуитский дом св. Андрея в Каринтии, а оттуда — в бенедиктинский монастырь Мартинсбигель. В конце концов, когда им разрешили вернуться в Скнилов, они нашли свой монастырь разоренным.

Митрополит Андрей делал все, что было в его силах, чтобы добиться облегчения участи заключенных, но предпринятые им шаги привели к освобождению всего только нескольких священников. Быстрое продвижение русских войск усилило еще больше общее замешательство. Кто мог бежал из Львова, и беспорядок овладел постепенно Галицией. Окружавшие митрополита Андрея просили его тоже уехать. Представители духовенства особенно настаивали на том, чтобы он покинул Львов вместе с отступавшими австрийскими войсками. Однако, несмотря на все просьбы, владыка Андрей был непреклонен в решении оставаться на своем посту и не удаляться от вверенной ему паствы. "Пастырь не должен покидать своего стада", — отвечал он уговаривавшим его уехать. При отрицательном отношении к нему русского правительства, такое решение митрополита Андрея нельзя не признать весьма мужественным.

4 сентября 1914 г. войска генерала Брусилова заняли Львов. Русское командование вело войска в Галицкую Русь, которая теперь, благодаря победе России, должна была вернуться к ней и войти в состав Российской Империи. Войскам был дан приказ воздерживаться от насилия. Все прошло, в общем, в порядке, если не считать еврейских погромов в окрестных местечках и арестов среди украинцев, духовенства и мирян.

Когда в штабе генерала Брусилова закончились переговоры с представителями городской управы, состоявшей сплошь из поляков, назначенный военным губернатором генерал Шереметьев прибыл в Львов еще до занятия его русскими войсками и сейчас же посетил митрополита Андрея. Было уже около полуночи. Разговор протек, казалось, в дружественном тоне. При выходе генерала из митрополичьих покоев. к нему обратились только что прибывшие офицеры из штаба и доложили что-то на словах. Митрополиту показалось, что их сообщение произвело на генерала неприятное впечатление. После его ухода, прибывшие предложили митрополиту отправиться вместе с ними в штаб командующего VIII армией генерала Брусилова, находившийся тогда в Бобрке, около пятидесяти километров к юго-востоку от Львова. Митрополит Андрей подумал было, что оттуда он вряд ли вернется домой.

Утром, генерал Брусилов принял его и сообщил, что произошло недоразумение: он не получал никакого приказа об аресте митрополита Шептицкого, а хотел только ему сообщить, что делает его ответственным за поведение населения в отношении русских властей. Тут же ему было дано разрешение отслужить литургию в Бобрке, после которой митрополит вернулся к себе в Львов. В пути автомобиль обогнал двигавшиеся к городу русские войска.

6 сентября, в первое воскресенье после занятия Львова, приглашенный настоятелем Успенской церкви, одной из самых старых в городе, митрополит отслужил молебен и по окончании службы обратился к народу со следующей проповедью:

"Возлюбленные мои!

Мы собрались здесь, чтобы благодарить Всевышнего за — смею сказать — чудесное избавление нашего стольного Львова от угрожавшего ему разрушения и даже от возможности полного уничтожения. Нам предстояло необозримое бедствие. Достаточно только бросить взгляд на местность, по которой прошла ужасная буря войны, чтобы понять, от какой участи мы избавились благодатью Господа нашего Иисуса Христа, удостоившись ее по молитвенному предстательству Пресвятой Богородицы, в Чьем храме мы сегодня возносим наши молитвы. Вокруг мы видим страшное опустошение. Целые деревни разрушены, а многие из них сметены совсем с лица земли. Сожжены хаты, уничтожено имущество, погибли тысячи семей. Многие из нас поддались панике и бежали, и теперь родители не знают, куда девались их дети. Народ постаовлял свои родные, насиженные места и разбежался. Многих-многих недостает теперь среди нас.

Поэтому мы, уцелевшие, должны особенно благодарить Господа, ибо Он нас защитил среди этого ужасного моря огня. Свою благодарность Ему мы воздадим благочестивой и благоугодной жизнью и нашими молитвами. Мы должны быть настороже и горячо молиться, так как не знаем дня и часа, когда Господь призовет нас.

Уже в мирное время каждый христианин должен так жить, чтобы всегда быть готовым к смерти. Теперь же она со всех сторон витает над нами. С одной стороны — мечем и пулями, этими ужасными орудиями уничтожения, с другой — болезнями и эпидемиями, этими неизбежными спутниками всякой войны. Мы не знаем и не можем предвидеть, какая беда нас еще ожидает. Поэтому-то, возлюбленные мои, мы и призываем вас возносить усердные молитвы к небу, молиться за свои семьи и за св. Церковь. Молитесь за те миллионы людей, которые с оружием в руках стоят друг против друга, смотрят смерти в лицо. Многие из них должны будут отдать свою жизнь, многие из них умрут нераскаянными, в смертоносном грехе, исполненные ненависти и мщения. Прошу вас, молитесь за всех, также и за тех, которые сражаются, независимо от того, на чьей они стороне, ибо, возлюбленные мои, все мы — братья во Христе и все мы нуждаемся в милосердии Божием.

Теперь, когда попущением Божиим пали границы, используем представившуюся нам возможность познакомиться ближе друг с другом; может быть, мы будем даже в состоянии, кое-что дать одни другим. Вы можете, например, поделиться с нами своей набожностью и глубоким благочестием. И мы тоже не останемся у вас в долгу. Но прежде

всего мы должны подойти поближе друг к другу, хотя во многом мы и так уже близки. У вас то же богослужение, что и у нас. Вы называете себя "православными", и у нас тоже православная вера. Однако, наше "православие" — церковное, а ваше — государственное и, так сказать, "казенное". Это значит, что вы делаете опорой своего православия государственную власть. Мы же, напротив, черпаем духовную силу из нашего единства со Святой Католической Церковью, через которую исходит благодать Божия и в которой заключен подлинный источник спасения. Это-то мы и можем вам дать. Сам я — говорю это перед вами открыто — готов на всякую жертву; и если вам будет угодно, то во мне вы найдете во всякое время преданного пастыря, готового отдать свою жизнь.

Вы же, возлюбленные мои, как дети Святой Католической Церкви, пребывающие в единении с ней и из нее черпающие свое благо, ибо она и есть источник всякого блага, храните верность ей, даже если от вас потребуют чего-нибудь тяжкого, будь то даже и вашей жизни! Молитесь об этом и в любви будьте ко всем снисходительны! Блюдите верность своим идеалам! Если будете так молиться, то скоро придет время мира, которого все мы жаждем так сильно и которое миру так необходимо"!

А вот что донес об этой проповеди жандармский ротмистр Ширмо-Щербинский военному губернатору Львова:

"23 августа с. г. (ст. ст., т. е. 6 сентября н. ст.) мною были получены сведения о том, что в городе Львове, в униатской церкви, митрополит Шептицкий произнесет проповедь. Прибыв в означенную церковь, я выслушал проповедь митрополита Шептицкого, в которой последний, призывая народ к молитве за сражающихся на поле брани, указал на то, что пришедшие из России тоже православные, но православие их далеко не то, которое исповедуют греко-католические православные; наше православие, — говорил далее митрополит, — есть православие свободное, чистое, под главенством Папы Римского, православие же пришедших к нам — православие синодальное, казенное, а насколько хорошо все казенное, вы сами знаете. Об изложенном докладываю. Ротмистр Ширмо-Щербинский. ("Дело о епископе Шептицком", № 12, ДОН. ВХОД. 122).

Военный губернатор, генерал Шереметьев, под впечатлением полученного донесения, посетил митрополита Андрея и спросил его, почему он возбуждает население против русской армии. В ответ на это, владыка мог только в точности повторить сказанное им в церкви. И правда, был ли бы митрополит Львовский и Галицкий католическим пастырем, если бы он не оберегал свою паству от пропаганды, приближение которой он уже чувствовал?

Несколько дней митрополит Андрей пользовался полной свободой. Он обходил госпиталя, способствовал передаче управления новым властям и принимал некоторые меры на случай, если его вынудят покинуть Львов. Митрополит назначил викария, который должен был тогда его заменить. В разговорах с посторонними, митрополит избегал даже намеков на политику и только призывал всех хранить верность католической Церкви.

***

4 сентября Жандармское Управление Военного Генерал-Губерна-торства получило из ставки Верховного Главнокомандующего следующую телеграмму:

"Гофмейстер Маклаков сообщает, что Ватикан пытается восстановить Унию в России с помощью униатского митрополита гр. Шептицкого, участника совещания деятелей католицизма в Риме. Шептицкий вербует в России слушателей курсов богословия во Львове, скрытно приезжал в Россию, выдал грамоты подчиненным ему католическим священникам на священнодействия по восточному обряду. Переписка, касающаяся причастности Шептицкого и Ватикана в развитии униатского движения в России, хранится в делах митрополичьего управления во Львове. Министерство Внутренних дел просит изъять из дел Шедтиц-кого подлинную упомянутую переписку и передать в Министерство ".

12 сентября в .митрополичьем доме был произведен обыск, продолжившийся и 14 сентября, но ничего подозрительного обнаружено не было. На следующий день, 15 сентября, митрополиту Андрею было объявлено, что он находится под домашним арестом. Ему предоставили в пользование его личные покои — три комнаты в верхнем этаже митрополичьего дома. У каждой двери стоял часовой. Дом оцепили войсками. Так митрополит прожил во Львове еще три дня.

19 сентября, в 10 часов утра, митрополита Андрея предупредили, что он будет перевезен в Киев. Ему разрешили взять с собой три чемодана и отправиться в сопровождении духовника, секретаря и слуги. Митрополит Андрей остановил свой выбор на ректоре Духовной Семинарии о. Иосифе Боцяне, мажордоме, каковым у него был Иосиф Троцкий, монах из ордена Васильян, и на юном слуге. Их всех отвезли на автомобиле через Злочов в Броды, а оттуда отправили в Киев в салон-вагоне, в сопровождении жандармов. 20 сентября вечером, митрополита с его свитой доставили в гостиницу " Континенталь "

За протекшие часы с момента ареста, митрополит Андрей успел обдумать создавшееся положение и взвесить все обстоятельства. Его, митрополита Галицкого, Архиепископа Львовского, Епископа Каменецкого, Администратора вакантных греко-католических епархий, упраздненных русским правительством, но канонически еще существовавших, русские власти доставили теперь в Киев. Разве Пий X, имея в виду его будущие действия в России, не дал ему исключительные полномочия, велев только временно воздерживаться от пользования ими и сказав, что придет время, когда они понадобятся и можно будет их применять? Не пришло ли это время теперь? Ведь фактически, Галиция, во всяком случае большая ее часть, кроме еще державшейся крепости Перемышль, была присоединена к России. И сам он сослан тоже в Россию, и трудно было сказать, как долго эта ссылка продолжится.

Одним из данных ему полномочий предусмотрено право рукополагать епископов при наличии известных условий, которые имелись теперь. Мог ли он, обладая этими полномочиями, оставить свою обширную епархию без пастыря, а греко-католиков по эту стороны бывшей границы, которой больше не было, лишить своего верховного попечения, имея возможность притти им на помощь?

Митрополит Андрей быстро принял решение. Не без задней мысли он взял с собой в качестве духовника именно о. Иосифа Боцяна. Утром 21 сентября, в одной из комнат, предоставленных в его распоряжение, митрополит Андрей отслужил литургию, за которой прислуживал мажордом, в то время как слуга стоял в коридоре на страже. За этой обедней, которая была, можно думать, единственной в киевском "Континентале" за все время его существования, митрополит Андрей рукоположил о. Боцяна в епископа. Согласно полномочиям, он совершил хиротонию один, без положенного по канонам сослужения еще двух епископов. После литургии он дал ему грамоту, говорившую о границах его юрисдикции, которая охватывала все кафедры, упраздненные русским правительством в 1839 и 1875 г., но канонически еще существовавшие: Полоцкую, Смоленскую, Владимир-Волынскую, Холмскую, Туровскую, Пинскую, Брест-Литовскую и Луцкую. Боцян получил титул епископа Луцкого, вероятно, потому, что там уже были католики. Все было совершено в полной тайне. Снабдив новорукоположенного епископа грамотой, удостоверявшей его права, митрополит Андрей, не теряя времени, заявил начальнику охраны, что отказывается от присутствия возле себя духовника и секретаря и отправляет их обратно во Львов. Оба вернулись благополучно домой; русские власти не заподозрили ничего и не обыскивали их в пути. При митрополите остался только слуга; он верно служит Владыке до самого заточения в Суздале, а после его освобождения нашел возможность вернуться к нему.

10 сентября, один из полицейских чинов, приставленных к митрополиту Андрею, предупредил его, что его перевезут в другое место, но куда именно, он не мог указать. В и часов вечера митрополиту велели тронуться в путь. Ему предоставили обычное купе в вагоне и класса и предложили самому заплатить за билет до Москвы. В пути, сопровождавший митрополита жандармский офицер сообщил, что имеет приказание доставить его в Нижний Новгород. В митрополите Андрее заговорил библиофил; он подумал о Нижегородской ярмарке, где среди всего прочего продавались и старинные книги. При этой мысли у него невольно вырвалось восклицание:

— Как я рад, что попаду в Нижний Новгород!

Между тем жандармский офицер понял это восклицание по-своему и не преминул донести о нем начальству. В газетах появилось сообщение, что митрополит Шептицкий, поддерживающий тайные сношения со старообрядцами в Нижнем Новгороде, не мог удержаться от выражения радости при мысли оказаться в их среде. Церковная газета "Колокол" (издававшаяся в Петрограде В. М. Скворцовым), сообщая о проезде митрополита Шептицкого через Москву, добавила, что он формировал легионы добровольцев и лично командовал ими при обороне Львова.

По прибытии в Нижний Новгород у митрополита Андрея оставалось около зо рублей. С таким капиталом, конечно, нечего было и думать о жизни в гостинице. Кончили тем, что ему нашли в городе маленькую сырую комнату, в которой он пробыл три дня взаперти, пока не пришло новое приказание собираться опять в путь. На этот раз его отправляли в Курск (подальше от старообрядцев?), и ехать надо было опять через Москву. Тут, в ожидании поезда, митрополиту Андрею пришлось просидеть целый день в жандармской комнате.

В Курске он получил неожиданно довольно значительную сумму денег, и это позволило ему снять две небольшие, низкие комнаты в пристройке к гостинице Полторацкого. В ней митрополит прожил около года, до середины лета 1915 г., когда представилась возможность снять отдельный домик, служивший ему местом заключения до самого переезда в Суздальскую тюрьму в сентябре 1916 г.

Тем временем, епископ Боцян, как рассказывает Дорошенко, снова возбудил ходатайство, прося разрешить ему к Пасхе навестить митрополита Андрея и исповедовать его. Гр. Бобринский запросил генерала Иванова. Пришел ответ: "Могу разрешить при условии, если свидание будет в присутствии жандармского офицера и без права исповеди". На основании этого, епископ Боцян получил разрешение отправиться в Курск, о чем немедленно было сообщено курскому губернатору Муратову, который сейчас же ответил телеграммой, "что преподанные указания (относительно условий свидания) в точности будут исполнены". Епископ Боцян побывал в Курске, повидался с митрополитом и возвратился в Львов. Но уже в июне 1915 г. Владыку отправили по этапу с партией арестантов в Енисейскую губернию, в Нарымский край ("поближе к тюленям и белым медведям", по образному выражению о. Зерчанинова), где он и пробыл в ссылке, в глухой деревушке, до весны 1917 г.

***

Митрополит Андрей проживал в Курске под строгим надзором полиции. Всякая переписка и, вообще, сношения с внешним миром ему были запрещены. Первые три месяца он не мог даже выходить из дому. Ему позволялось читать русские газеты, а также и книги, если он желал приобретать себе таковые, но после предварительной цензуры в полиции; ходить же в католическую церковь и исповедоваться было запрещено, но разрешалось служить у себя дома.

28 марта 1916 г. митрополиту Андрею все же удалось послать из Курска о. Каралевскому открытку следующего содержания:

"Шлю Вам из своего заточения наилучшие пожелания к празднику Пасхи. Чувствую себя сносно, могу служить литургию, но не могу ни с кем видеться и ходить в церковь. Все, что здешние газеты пишут о митрополите Андрее, сплошная ложь. С ним обращались очень плохо, и он попрежнему лишен всякой свободы".

Однажды, когда митрополит Андрей страдал особенно сильно от своей изоляции, он попросил сослать его на жительство в какую нибудь, пусть даже самую отдаленную деревушку Сибири, лишь бы ему дали право свободно выходить из дому хотя бы в назначенный для прогулок район. Однако, и в этой просьбе ему отказали.

Впоследствии этот режим был немного смягчен: митрополиту позволили выходить в город в сопровождении жандарма, бывать в католической церкви и там исповедоваться. Настоятелем церкви был поляк; он относился к митрополиту Андрею очень хорошо и сказал жандарму, что епископу подобает исповедоваться не иначе, как в ризнице (сакристии). Стража стала отпускать митрополита во-внутрь, оставаясь ждать его у дверей. Митрополит воспользовался несколько раз представившейся ему таким образом возможностью передать настоятелю письма, адресованные св. Отцу. Вероятно, у стражи возникло все-таки подозрение. Однажды полицейский сказал митрополиту, что он должен наблюдать за ним и во время исповеди. Это было как раз в тот день, когда у митрополита лежало в кармане приготовленное к отправке письмо. К счастью, вблизи оказалась в эту минуту большая богослужебная книга (миссале). Улучив момент, когда полицейский повернулся к нему спиной, митрополит протянул руку с письмом и быстрым движением вложил его в книгу. После этого оставалось только шепнуть настоятелю, куда он спрятал письмо. Это было последнее сообщение, которое ему удалось отправить в Рим из России.

Летом 1916 г. Н. С. Ушакова сделала попытку добиться разрешения на свидание с митрополитом Андреем. Однако в Петрограде, несмотря на хлопоты и все ее связи, ей не удалось ничего устроить. Тогда она отправилась попытать счастья в Курске, но и тут ей не дали просимого разрешения. Тем не менее, Наталия Сергеевна решила что-нибудь предпринять. Переодевшись простенькой мещанкой, с платочком на голове, она несколько дней подряд приходила на задворки дома, где содержался митрополит Андрей и вполголоса напевала ему песенки.

Слова были французские; она импровизировала, чтобы передать митрополиту Андрею о том, что делалось у них в петроградском приходе, сказать ему, что верные прихожане не забывают владыку и принимают меры к облегчению его участи. Впоследствии, вспоминая эти дни в беседе с князем Волконским, в ответ на его сообщение об Ушаковой, митрополит Андрей сказал, что действительно до него иногда доносилось какое-то странное пение, но слов он не мог разобрать. Во всяком случае Владыка был очень далек от мысли, что оно обращено к нему и что певицей на задворках могла быть Наталия Сергеевна.

Князю И. В. Барятинскому, Курскому губернскому предводителю дворянства и члену третьей Государственной Думы, удалось то, чего не могла достичь Н. С. Ушакова. Человек крайне правых убеждений, он решил сделать визит митрополиту Андрею. Ему это позволили. Посещение его было совершенно "аполитичным"; повидимому в его намерение входило лишь оказать личное внимание митрополиту Андрею. Он произвел на него вполне благоприятное впечатление и оставил по себе хорошее воспоминание.

* * *

В июле 1916 г. в составе правительства произошли перемены, и политический курс стал "крайне правым". Митрополиту Андрею пришлось это почувствовать на себе. Дело его перешло в ведение св. Синода, который доверил охрану митрополита Владимирскому архиепископу Алексею. Тем самым был решен вопрос о заточении митрополита Андрея в "духовную тюрьму" при суздальском Спасо-Евфимиевском монастыре, служившую для наказания провинившихся православных священников. (В свое время (1898-1901), в ней отбывал заключение о. Алексей Зерчанинов). Вот, как это произошло и как сложилась дальнейшая жизнь владыки в ссылке.

В сентябре 1916 г. Митрополита Андрея перевезли под стражей в отделении вагона ш класса из Курска, через Москву, во Владимир на Клязьме. Тут его встретили на вокзале: два протоиерея, полицмейстер и 15 жандармов. При выходе митрополита из вагона, к нему подошел полицмейстер и объявил, что согласно полученному приказанию, он поступает под начало архиепископа Владимирского Алексея, назначившего ему местом пребывания Спасо-Евфимиевский монастырь, и сдал его двум протоиереям.

Настоятелем был там епископ Муромский Павел, викарный архиепископа Алексея, живший в том же монастыре. Чтобы предупредить попытку бегства, митрополита Андрея поместили в передней епископа. Комната была проходная и вела в его помещение. Часть передней отгородили перегородкой высоты 2 1/2 метра. Пространство за ней разделили пополам; в одной половине была спальня митрополита, в другой — его часовня. В соседней комнате дежурили неотлучно полицейские. Багаж митрополита не подвергли осмотру. Это дало ему возможность оставить у себя облачение, необходимые книги и даже пару бутылок вина. Позже он сделал было попытку пополнить этот запас, но в просьбе о покупке вина ему отказали. Однако, пользуясь очень экономно вином при совершении литургии, митрополит смог растянуть свой запас почти на все время пребывания в Суздальском заключении. Кроме того, ему удалось однажды его немного пополнить совсем неожиданным образом. Пищу, довольно скудную, каждый день неизменные щи с кашей, митрополиту приносил из монастырской трапезной брат Яков. Он же доставлял и просфоры для совершения литургии. Кроме того, митрополит мог свободно пользоваться самоваром и пить чай, сколько хотел. Иногда ему давали немного молока.

Архиепископ Алексей мог, конечно, разговаривать сколько хотел с заключенным, охрана которого была ему вверена. Однако за все три месяца заключения митрополита Андрея он ни разу не поинтересовался встретиться с ним. Вот что говорит митрополит Евлогий об его заточении здесь: "Особых неприятностей (?!) в Суздале ему не чинили: монашеская братия, простая и доброжелательная, относилась к нему сочувственно, но ей было запрещено с ним общаться"..."В монастыре ему жилось неплохо" (стр. 331). Во всяком случае, брат Яков полюбил митрополита, и у них завязались дружественные отношения. Митрополит Андрей снискал его расположение особенно тем, что слушал, ничего не возражая, рассказы Якова о разных чудесных явлениях, в которые тот искренне верил. С первых же дней он стал говорить с митрополитом шопотом, чтобы не привлекать внимания полицейских находившехся в соседней комнате. Это придавало их разговорам особый оттенок. В числе прочего он поведал митрополиту много интересного о жизни одного суздальского монаха, старца Степана Подгорного (малоросса, уроженца Харьковской губернии), три года тому назад блаженно преставившегося. Яков был его любимым учеником, и называл старца Степана "отец".

"Отец" был во всем примерным монахом, отдавался молитве, делам милосердия и разным подвигам. Часто он проводил целые ночи в молитве. Он имел очень большое влияние на народ, приходивший к нему послушать его рассказы из священной истории и разъяснение катехизиса. Много слушателей назидалось этим и обращалось на путь истины. Учение "отца" в некоторых вопросах приближалось к католическому: он защищал непорочное зачатие Пресвятой Богородицы, отстаивал нерасторжимость брака, требовал независимости Церкви от гражданской власти, был также убежден в истинности и святости католической Церкви и считал соединение Церквей необходимым и уже близким. Брат Яков утверждал, что "отец" дважды его исцелил. Он был свидетелем и других чудес, какие тот совершал, в числе их, например, следующего. Харьковские крестьяне привели к нему девочку, от рождения немую. "Отец" спросил, как ее зовут. В ответ она сама внятно назвала свое имя и выговорила его совсем правильно. Так же ответила она и на другие вопросы. Тогда "отец", всегда очень смиренный, обратился к людям, приведшим девочку, с такими словами: "Да вы ошибаетесь смотрите, ведь она говорит совсем хорошо"!

"Отец"; прожил до девяноста лет. Умирая, он предсказал, что через три года после его кончины, в России произойдет чудесное событие, которому удивится весь мир. Он указывал и время: в конце февраля (митрополит Андрей перевел это на новый стиль). Ученики .его верили, что пророчество исполнится, и думали, что старец воскреснет.

Между тем, как раз в те дни началась революция, "Отец" предсказал также и отречение Императора Николая и. Он еще сказал, что в его комнате — это была та самая, в которой поместили митрополита Андрея, — будет церковь. (Действительно, митрополит Андрей устроил себе в ней престол, на котором совершал каждый день литургию).

Викарный епископ Павел оказался по отношению митрополита Андрея более общительным, чем архиепископ Алексей. 2-3 раза он навестил митрополита и пытался даже завязывать с ним прения по богословским и историческим вопросам, но успеха не имел и после сам же старался их прекращать поскорее. Он был "типичный чиновник в рясе", как определил его владыка Андрей. Как и всякий заключенный в тюрьме, митрополит не имел права держать у себя деньги,но мог распоряжаться принадлежащими ему денежными суммами при посредстве тюремной администрации. Таковым являлся в Суздале епископ Павел. Однажды митрополиту Андрею понадобилась какая-то мелочь — два-три рубля. Не зная хорошо, под какую рубрику подвести этот расход, епископ Павел добрых четверть часа обдумывал этот вопрос. Когда обитель посещал кто-нибудь из посторонних монахов, епископ Павел приглашал митрополита Андрея пить чай вместе с ним. Разговор с приезжими шел обычно о синодальных сплетнях, о том, как тот или другой сделался епископом, какую он дал взятку прокурору синода Владимиру Карловичу Саблеру. Раз как-то была названа сумма — 10.000 рублей!

Место заключения митрополита Андрея стало известно петроградским католикам. Священник о. Трофим Семяцкий, решил сделать попытку добраться до митрополита. Сам по натуре тип неунывающего русского странника и вечного паломника, исходивший на своем веку чуть ли не всю Россию, побывавший не в одном десятке монастырей и нигде не ужившийся, о. Трофим отправился в Суздаль к митрополиту Андрею. Скрыв, конечно, свой сан католического священника, он проник в монастырь под видом пильщика дров; вскоре его приняли послушником. В монастыре о. Трофим не вызвал ни в ком подозрения, чему несомненно способствовал его своеобразный жизненный опыт. Однажды ему удалось устроиться так, что он оказался в тюремном садике за высокими стенами, как раз в то время, когда там гулял митрополит Андрей под наблюдением полицейского. Приблизившись к нему и, улучив удобный момент, о. Трофим сделал многозначительный знак и положил под камень записку, после чего, незамеченный полицейским, благополучно выбрался из садика. Митрополит Андрей сначала даже не узнал о. Трофима. Выбрав тоже подходящий момент, он незаметно поднял записку. В ней о. Трофим указывал ему "тайник" для переговоров — в одной из башен монастырской стены, служившей складом дров и огородных инструментов. В тот же вечер митрополит написал два письма, одно в Рим, а другое — русским священникам в Петроград. На другой день он направился к указанной башне, где уже ждал спрятавшийся там о. Трофим. Однако на этот раз маневр митрополита Андрея не укрылся от внимания полицейского. О. Трофима нашли, схватили, арестовали, посадили в тюрьму и выгнали вон. Тем не менее, приготовленные к отправке письма все таки попали во-время в его руки: доставил их о. Трофиму все тот же брат Яков. Более того, он принес митрополиту Андрею и письма, присланные из Петрограда через о. Трофима, а вместе с ними вино для служения лутургии. Таким путем удалось пополнить его драгоценный запас.

О заключении митрополита Андрея в тюрьме для духовных преступников стало известно широким кругам русского общества, и всюду это вызвала возмущение. В декабре 1916 г., А. Ф. Керенский сделал,в Государственной Думе запрос, почему католический митрополит содержится в тюрьме для православных священников, и ходатайствовал о смягчении его участи. Писатель В. Г. Короленко выступил в печати с резкой статьей, строго критиковавшей действия правительства. Одновременно с запросом Керенского в Государственной Думе, в Министерство внутренних дел обратились с просьбой об облегчении участи митрополита Андрея два графа Велепольских, оба — члены Государственного Совета по выборам. Принял их товарищ министра Степанов, в ведении которого находилась полицейская часть всего государства. Произошло это в присутствии князя Владимира Михайловича Волконского, и одновременно — товарища министра внутренних дел, зашедшего к нему по какому-то поводу. Граф Ксаверий Велепольский заговорил со Степановым о митрополите Шептицком и о необходимости перевести его из Суздальской тюрьмы куда-нибудь в другое место. Степанов, правда в очень мягкой форме, но упорно не соглашался. Графы Велепольские добились все же обещания, что дело митрополита будет пересмотрено. После их ухода, князь В. М. Волконский, человек крайне правый и убежденный антикатолик, заметил Степанову, что следовало бы пойти навстречу выраженной просьбе. В ответ на это Степанов сказал:

— Ты так говоришь, потому что не знаешь сути дела.

Тем ни менее в конце концов, дружеская беседа на эту тему двух товарищей министра привела к решению переменить место ссылки митрополита Андрея. Несомненно, запрос Керенского в Государственной Думе тоже оказал немалое действие.

* * *

Вечером 18 декабря 1916 г., митрополиту Андрею сообщили о предстоявшей ему перемене места жительства. По распоряжению архиепископа Алексея, настоятель Суздальского монастыря и полицейский пристав проводили митрополита Андрея через Владимир на Клязьме в Ярославль, в 150 км. к северу от Суздаля. Участь митрополита, во всяком случае внешне, была действительно смягчена. Ему даже назначили годовой оклад содержания в 4000 рублей, из которого, правда, он не получил ни копейки, и предоставили в его распоряжение квартиру из четырех больших, кое-как обставленных комнат с кухней в частном доме, но с тем, что он будет ее оплачивать сам. Назначенный городовой исполнял обязанности повара. Жандармы наблюдали за домом только снаружи. За жизнью митрополита не следили больше, как это было до сих пор, ни полицейские, ни земские стражники. Правда, без разрешения полицмейстера митрополит Андрей не смел выходить из дому, но с его позволения мог гулять по всему городу, сколько хотел. Сопровождал его при этом, и то на "почтительном расстоянии", только агент тайной полиции. Митрополиту было разрешено принимать у себя посетителей и читать газеты. Каждое утро повар-городовой приносил ему свежий номер "Русского Слова". Митрополит мог также ходить в местную католическую церковь, но литургию он служил у себя дома. Конечно, по сравнению с Суздальской тюрьмой, где ему не чинили только "особых неприятностей", все это было большим облегчением. В митрополите даже пробудился опять библиофил, и он использовал свою относительную свободу, чтобы приобрести немало интересных старообрядческих книг. Сначала на это смотрели немного косо, но потом — махнули рукой.

В таких условиях митрополит Андрей прожил последние дни царского режима в России. О перевороте он узнал от жандармов, сообщивших ему в один прекрасный день, что их разоружили. Наблюдение за митрополитом сразу совсем ослабело, им перестали интересоваться. Он сам начал покупать себе свободно газеты, а стража читала и обсуждала их вместе с ним. Пятнадцать жандармов, наблюдавших за домом, внезапно исчезли. Недавние представители власти оказались теперь сами в тюрьме. Митрополит Андрей отправился туда навестить их и утешить. Деньги его хранились попрежнему в полицейском управлении; до переворота он мог получать их только с разрешения полицмейстера. Теперь, когда не было больше никакой стражи, он пожелал взять свои деньги из полицейского управления. Однако, там ему сказали, что хотя он и свободен, а полицмейстер сидит в тюрьме, все же деньги могут быть выданы не иначе, как по предъявлении законного документа в прежнем порядке, и посоветовали обратиться по этому делу в тюрьму к полицмейстеру. Митрополит Андрей пошел в тюрьму, легко добился свидания с заключенным полицмейстером, который тут же подписал требуемые документы и при этом попросил "замолвить за него словечко господину Керенскому".

16 марта Временное Правительство объявило полную амнистию всех политических заключенных и провозгласило свободу вероисповедания. Этим митрополит Андрей делался тоже свободным. Однако, ему пришлось ждать еще три недели после переворота, пока не пришло официальное сообщение о последовавшем освобождении, предоставившее ему право, если угодно, переехать в Петроград. Время ожидания митрополит Андрей использовал, чтобы посетить в Ярославле несколько православных священников, о которых ему сказали, что они не отнесутся безразлично к его мыслям о церковном единстве. Митрополита удивило, как странно они держали себя, начиная разговаривать с ним. Казалось, что они не знали, как им относиться теперь к этому униату, о котором наслышались столько дурного. Кроме того, было видно, что с их церковным воспитанием как-то не вязалась возможность простоты в общении с высоким иерархом, столь характерной в отношениях подведомственного клира с митрополитом Андреем. Добрых полчаса уходило у него на то, чтобы овладеть настроением собеседников и помочь им перейти на привычный ему задушевный тон разговора. Расставались с ним священники просто и по дружески.

Среди них оказался тогда в Ярославле и о. Сергий Михайлович Соловьев, племянник Владимира Соловьева (сын его брата Михаила Сергеевича), побывавший в Галиции в 1914 г. и сам бывший свидетелем того, как русские оккупационные власти обращались с тамошними униатами и чинили им — по словам митрополита Евлогия — "особые неприятности". О. Сергий признался владыке Андрею, что тогда же решил не быть никогда соучастником применения "столь притеснительных и возмущающих совесть мер". В разговоре с ним о. Сергий заметил, что среди знакомых ему студентов православных Духовных Академий в России того времени он встречал три уклона: один — вел их к католичеству, другой — к старообрядчеству, третий — к протестантству. Между тем, он не нашел до сих пор ни одного студента, стремившегося к чистому православию.

Главной посредницей освобождения митрополита Андрея была все та же Ушакова. Можно сказать, что оно было последним памятным делом в ее жизни, ибо вскоре после этого Наталия Сергеевна умерла. Вот как она сама рассказала об этих знаменательных днях в своем последнем письме к княжне Марии Волконской (16-9-1917):

"Как только Керенский был сделан министром юстиции, я ему написала о том, что пора освободить митрополита Андрея и о. Федорова, а сама поехала с о. Иоанном (Дейбнером) в Ярославль. В день нашего приезда туда, Керенский телеграфировал снять его стражу, а на другой день мы свиделись. Этот святой человек был радостен и спокоен. Первые слова его были: "Да я бы миллион лет провел в заточении, чтобы церковь у вас была бы свободна"!

Он уверял, что ему было все время очень хорошо, и только мало по малу я от него вытянула рассказ о том, как его таскали из города в город, как затем в Курске он прожил около двух лет в таких мансардах, что почти не мог выпрямиться. Никого к нему не впускали, не давали ни газет ни писем. В Суздальском монастыре он был несколько месяцев в прихожей настоятеля. А когда я сказала: "да ведь целый день шмыгали мимо вас", он ответил: "Да ведь нельзя не ходить через прихожую, но мне поставили ширму, так что не было так худо".

Когда мы на другой день вернулись домой, Иван Александрович Дейбнер пошел к другу Керенского и добыл мне рекомендательное письмо к нему. Со страхом и трепетом поехала я в Государственную Думу, подружилась с Преображенским солдатом, который очень любезно проводил меня в какую-то комнату, где выдавались пропуски: там я узнала, что министра в Думе нет, а он в министерстве юстиции. Я туда.

Вот тут была заметна разница со старым режимом. Все были удивительно любезны. Керенский председательствовал в какой-то комиссии, принять меня не мог, но приказал выдать мне освободительный документ для митрополита; и через два часа я уже ехала в Ярославль.

Митрополит через неделю был в Петрограде, а через две недели вернули Федорова из Тобольска. Преосвященный жил у нас, ю дней, рукополагал священников галичан (в церкви на Бармалеевой), конфирмовал, венчал одну чету, одним словом, было все хорошо. Он уехал в Рим и оставил нам экзархом о. Федорова...".

Однако, тут мы уже забегаем вперед...

Да, воистину неисповедимы пути Господни! ...

"Наступила весна 17-го года, — говорит митрополит Евлогий в своей книге, — и "оковы спали" Временное Правительство его (т. е. Митрополита Андрея), освободило. Со всех сторон посыпались приветственные телеграммы (между прочим и от П. Н. Милюкова), а весь одиум плена лег на Саблера и на архиепископа Евлогия..." (стр. 331).

По поводу своего ареста и изъятия личного архива, митрополит Андрей сказал однажды князю П. М. Волконскому:

— Я рад, что это дало возможность убедиться правительству и другим лицам в том, что я никакой политикой не занимался и всегда преследую исключительно интересы Церкви. Это и нашему делу оказало большую услугу".

Архив митрополита Андрея спасен от огня и ждет его в Петрограде! — Возвращение о. Леонида из ссылки. — Положение русских католиков в Петрограде. — Их "Преображение". — Пасха 1917 г. — Священномужение о. Леонида. -Празднование в Петрограде освобождения митрополита Аднрея. — Предсоборная комиссия. — Первый русский католический собор 1917 г. в Петрограде. — Первые распоряжения митрополита Андрея. — Общество поборников воссоединения Церквей. — Легализация русских католиков. — Переговоры митрополита Андрея с членами Временного правительства. — В. Н. Львов и А. В. Карташев, друг русских католиков. — Митрополит Андрей в трех русских столицах. — Его отъезд из России. — Дальнейшая судьба архива. — Последняя клевета.

После переворота, разбушевавшаяся толпа громила и жгла Охранное отделение Министерства Внутренних Дел. Уничтожалось и сжигалось тогда без разбора все, что ни попадалось под руку.

Кто-то, случайно, обратил внимание на большой деревянный ящик, полный старых рукописей, документов и разных бумаг. Достаточно было бросить беглый взгляд на его содержимое, чтобы понять, что оно не имеет ничего общего с прошлым горевшего учреждения. Этому лицу, никому неизвестному, удалось не только спасти заинтересовавший его ящик от огня, но и доставить в Академию Наук т там сдать известному слависту, академику А. А. Шахматову (сотруднику князя П. М. Волконского по работам в Саратовском Губернском Земстве).

В ящике оказался весь Архив митрополита Андрея Шептицкого, ценные документы, его официальная и частная переписка. Все это, три года тому назад, было "изъято" из митрополичьего дома в Львове чинами русского жандармского управления по распоряжению министра Внутренних Дел Н. А, Маклакова. Здесь, в Академии Наук, с этим архивом ознакомился Д. Дорошенко и по возвращении -митрополита Андрея из ссылки вернул ему его собственность.

Таким образом, ко времени прибытия митрополита в Петроград, архив был уже на месте и ждал его там. Благодаря этому, в нужный момент, в руках митрополита Андрея оказались все документы, подтверждавшие полномочия, данные ему Папой св. Пием X на устройство русской католической Церкви. Не сказал ли Он дважды митрополиту Андрею, что "Наступит час, когда ему эти полномочия понадобятся и когда он сможет их употреблять"?

Что другое выполнял Гофмейстер Маклаков со своими жандармами, как не волю Провидения, которому было угодно, чтобы папские полномочия оказались в Петрограде к тому времени, когда наступит предсказанный час?

А высылавшие владыку из оккупированной части Австро-Венгрии в Российскую Империю, и Саблер, и митрополит Евлогий, на которых, по его же словам, падал теперь "весь одиум плена", о чем другом позаботились они, как не о пребывании митрополита Андрея в Петрограде как раз в тот час, к которому относились пророческие слова св. Пия X?

А чиновники, которые, действуя по указанию начальства, на основании тщательного изучения архива, неожиданно для себя должны были реабилитировать митрополита от обвинений, возводившихся на него русским правительством?

А рука случайного свидетеля, спасшая папские полномочия за несколько минут до предания их огню вместе с бумажным хламом царской "охранки"?

В начале этой повести нам представился уже случай заметить что, задуманное Провидением иной раз как-будто "висит на волоске": еще минута, еще небольшое усилие, и кажется, что вот-вот, все дело сорвется. В действительности же "волосок" Провидения не обрывается никогда, и Оно никуда не опаздывает, обнаруживая свое вмешательство в наши дела подчас при посредстве самых неожиданных орудий, которые служат Его целям. Всё в мире совершается только по божественной воле и все в мире творят только ее, какими бы замыслами от лукавого они ни руководствовались.

***

Митрополит Андрей прибыл в Петроград 1 марта (ст. ст.). На вокзале его встретил администратор Могилевской архиепархии епископ Иоанн Цепляк с духовенством и группой верных. Вскоре после приезда владыка простудился и заболел воспалением легких. Около месяца он проболел, оставаясь безвыходно дома, на Фонтанке № и8. Только после Пасхи здоровье позволило ему показать епископу Цепляку полномочия Папы св. Пия X, дававшие право назначить русского католического экзарха восточного обряда; он сообщил, что таковым предназначен быть о. Леонид Федоров. Русские католики уже знали об этом. Они ждали с нетерпением его возвращения из Тобольска; заказали ему митру и золотой наперстный крест старинного образца по рисунку о. Глеба Верховского. О. Леонид приехал к самой Пасхе, в Страстную Субботу.

Запечатанную церковь на Бармалеевой открыли в середине марта. Понятны чувства, с которыми прихожане готовились отпраздновать в ней эту Пасху особенно торжественно. В прошлом году, несмотря на то, что церковь была официально закрыта, они все же решились отслужить Светлую Заутреню. Окна были тщательно закрыты картоном и пледами, чтобы не было видно снаружи, а в церковь стали пробираться поодиночке еще засветло. Как раз на углу Пушкарской и Бармалеевой стоял на посту городовой. В этот вечер надзор его оказался не очень бдительным, и всем удалось благополучно войти с черного хода, через кухню о. Дейбнера. Но, конечно, крестный ход мог пройти только по его квартире.

***

Ко времени возвращения о. Леонида положение русских католиков в Петрограде оставляло желать много лучшего. После его высылки они опять разделились и сгруппировались сначала вокруг двух, а потом трех священников. Первую группу составляли "алексеевцы", прихожане о. Алексея, причисленного официально к причту церкви св. Екатерины, что делало его теперь и обеспеченным материально и еще более независимым от чисто русской линии. Он служил по будним дням в самом храме, чаще всего на престоле Лурдской Божией Матери, а по воскресеньям и праздникам — в небольшой часовне, (в начале коридора, ведшего в помещение причта), которой пользовались когда-то еще петербургские иезуиты, а потом — доминиканцы. Сюда приходило на службы о. Алексея в среднем человек 30-40, но не одних только русских. Как рассказывает об этом в своих воспоминаниях о предреволюционных днях в Петербурге княжна Анастасия Николаевна Грузинская, "заходили туда и благочестивые бабы из латинского прихода и наблюдали не без ужаса за тем, что творилось в капличке" (т. е. часовенке). В особо торжественные дни, но это бывало редко, служение о. Алексея допускалось в самом храме, в боковом приделе Благовещения. Жил о. Алексей при церкви, вместе с причтом. Таким образом тут сосредоточилось объединение русских католиков из числа группировавшихся раньше в церкви на Полозовой, теперь тоже закрытой. Можно сказать, что место это, в самом центре города, "стратегически" было очень благоприятным. К латинским священникам сюда приходило много народа, и среди них русские не были слишком заметны. После литургии, всякий, кто хотел, мог свободно зайти в комнату о. Алексея и побеседовать с ним за стаканом чая. К нему любили приходить его "алексеевцы".

Другую группу составляли приверженцы о. Дейбнера — "дейбнериане", пробиравшиеся тайком с черного хода, через его квартиру, в запечатанную полицией церковь на Бармалеевой. Здесь царило своего рода "катакомбное" настроение. Тем не менее, несмотря на все грозные запрещения, литургия здесь совершалась все-таки ежедневно. На ней присутствовала неизменно Н. С. Ушакова, жившая у Дейбнера и дружившая с его женой.

Третья группа образовалась около о. Глеба Верховского, прибывшего в Петроград в 1915 г. после рукоположения в Болгарии. На первых порах положение его было довольно трудным. В то время как о. Алексей и о. Дейбнер числились уже официально в списках католического духовенства Могилевской архиепархии, о. Глеб не был легализован, а управляющий архиепархией, епископ Цепляк, при всей своей благожелательности, опасался что-нибудь предпринять из-за затруднений, которые могли бы возникнуть в департаменте вследствие рукоположения о. Глеба заграницей. На беду, его, как русского подданного, родившегося в России, занесли в список подлежавших отбыванию воинской повинности, и предстоял призыв запасных как раз того разряда, к которому он был причислен. Хлопоты об его судьбе приняла на себя княжна А. Н. Грузинская, грузинка, католичка восточного обряда. Ей пришел на помощь в мобилизационном отделе Генерального Штаба полковник князь Туманов, тоже грузин и католик. Он перенес о. Глеба из списка лиц, подлежавших призыву, в список лиц, неподлежавших призыву, и ободрил епископа Цепляка на счет легализации. Тот сделал нужное представление, но ездить по этому делу в "Пилатову контору" (департамент иностранных вероисповеданий) пришлось самой княжне. Директором этого департамента был тогда, по ее выражению, "пресловутый" Менкин, имевший секретарем "не менее знаменитого Вандерфляса, трижды менявшего свое вероисповедание". В конце концов ей удалось добиться легализации о. Глеба. Оставалось еще найти место, где он мог бы служить. Сначала он совершал литургию в частных квартирах, в том числе и у княжны Грузинской. Она жила в здании лютеранского училища св. Петра (на Большой Конюшенной и Невском проспекте); здесь, на казенной квартире, полиции было трудно выследить католическую ячейку.

Отличительным свойством о. Глеба, которым не обладали ни о. Дейбнер ни о. Алексей, было его твердое и непреклонное стремление строго сохранять восточный обряд в полной неприкосновенности. В этом он нашел поддержку среди многих русских католиков, и около него объединилась значительная группа. Его сторонники занялись приисканием места, где можно было бы совершать богослужение по восточному обряду. Они нашли полное понимание, сочувствие и помощь у о. Сигизмунда Лозинского, настоятеля храма св. Иоанна Крестителя при Пажеском корпусе (на Садовой улице), заменившего на этом посту о. Иоанна Сциславского. Это была так называемая "Мальтийская церковь", построенная по повелению Императора Павла I, бывшего Гроссмейстером Мальтийского ордена рыцарей. Преимуществом этой церкви в сравнении со всеми другими было то, что она считалась придворной и не была приходской, т. е. не содержалась на польские средства. О. Сигизмунд, "Великий Христианин", как его однажды назвали в печати, широко открыл дверь своего храма русским католикам. Литургия восточного обряда стала обычно совершаться в часовне-усыпальнице герцога Максимилиана Лейхтембергского. Вот что говорит С. А. Лихарева об отношении о. Сигизмунда к русским католикам:

"О. Сигизмунд был поистине для нас больше, чем настоятель вверенного ему храма; он был нашим старшим другом, советы которого имели силу внутренне связывающих постановлений. Его поступки не вытекали из каких-либо земных побуждений, угождения кому-либо, а только из католического духа и широкого римско-католического сердца. Поэтому он не держал восточную литургию "под спудом", но показал "де факто" равноправие восточной литургии — с литургией латинской. Он сделал героический шаг, объявив в своем храме, что по воскресеньям, литургия, обязывающая верных, будет совершаться попеременно по латинскому и греко-славянскому обряду. Дабы сделать службу понятной латинским католикам, он на свои средства издал на польском языке, с иконкой Божией Матери Остробрамской, объяснение частей и последовательности священнодействия славянской литургии. Более того, согласно с духом декрета Папы Пия X (1912), он объяснил своим верным латинского обряда, что если они хотят, то могут приступать ко св. Причастию и во время восточной литургии".

В Мальтийской церкви не было ни постоянных певчих ни даже чтецов; обзанности тех и других исполняли сами прихожане. Однако это не мешало им особенно ценить совершавшиеся здесь службы, ибо у них было сознание, что только они одни "православно величают" Бога во всей чистоте восточного обряда. В своей ревности о чистоте обряда, "мальтийцы" были, конечно, правы, но, как заметила по этому поводу княжна Грузинская, "из-за этого не стоило отмежевываться китайской стеной от иначе мыслящих. Для нас же, "мальтийцев" они (т. е. "алексеевцы" и "дейбнериане") становились чуть ли не "инако верующими". Самое худшее в распре было то, что не к кому было обратиться в качестве высшей инстанции... Русские католики и их пастыри были без духовного руководителя и шли вразброд".

Чтобы как-нибудь сглаживать расхождения, была сделана попытка устроить объединение русских католиков на подобие духовно-просветительного братства. В это хорошее начинание вложила много труда София Александровна Лихарева, прибывшая в Петроград из Манчжурии летом 1915 г. Русские католики стали собираться регулярно на квартире княжны Грузинской. Все же и это не меняло самого существенного в тогдашнем положении из-за отсутствия объединяющего авторитета, руководителя, которому все должны были бы подчиняться. И в то же время у всех было сознание необходимости иметь такового и готовность ему подчиниться. Таким образом, приезд о. Леонида психологически назрел и был подготовлен. Особенное впечатление произвело то, что он приехал перед самым праздником Пасхи. Вот что записала С. А. Лихарева о пережитом ею в эти светлые дни:

"Пасха 1917 г. была нашим торжеством. В божественном домостроительстве она была моментом "Преображения". Уже было известно, что владыка Андрея назначит о. Леонида нашим экзархом. Долгие годы испытаний Рим увенчал признанием правоты нашей русской идеи, которая зародилась и могла зародиться только в духе великой для Востока хартии Папы Льва XIII.

Церковь на Бармалеевой была открыта! Крестный ход был совершен по улице: вышел из ворот на Бармалееву и обратно вошел, пройдя через вторые ворота, выходящие на Пушкарскую. Соборную службу совершал о. Леонид. На богослужении присутствовал архиепископ Ропп. Поистине, служба, вместе с возвращением о. Леонида, создала среди присутствующих глубокое пасхальное настроение. Каждый из нас действительно чувствовал себя участником этого великого торжества. По окончании заутрени, о. Леонид, как полагается по уставу, читал слово св. Иоанна Златоуста. После двух-трех слов с легким заиканием, о. Леонид целиком вошел в свою превосходную дикцию, его громкий мелодичный голос звенел нотами радости... После этого было христосование, затем была Божественная литургия с Евангелием, прочитанным на разных языках. О. Леонид читал по-гречески, другие на латинском, славянском и русском. Радостно было разговляться уже при восходе солнца, после Литургии, за которой все причащались".

"Пасхальная заутреня и следовавшая за ней литургия была воистину единением всех. Причащались все. Было много православных. Целью всего было — создать атмосферу любви...".

Эта светлая и радостная Пасхальная служба и явилась тем "преображением" русских католиков, о котором говорит С. А. Лихарева. Многие впервые увидели о. Леонида в облачении у престола; многие с ним только здесь познакомились. Сохранилось немало свидетельств о том, какое впечатление производил о. Леонид своей службой. Правда, они относятся уже к тому времени, когда он был экзархом. Написавшие нижеследующие строки еще не присутствовали в эту Пасхальную ночь на его богослужении.

Самая "внешность о. Леонида сразу бросалась в глаза. Он был высок ростом, силен и худощав, широк в плечах и вместе с тем строен. Рыжеватые волосы у него слегка вились, особенно по бокам головы. Борода была небольшой и редковатой".

"О. Леонид служил изумительно... Во время "Верую", когда он простирал покров над святыми Дарами, у него дрожали руки, и за этим дрожанием как бы слышалось трепетание веры перед непостижимой и в своей непостижимости очевидной истины Церкви".

На Бармалеевой, "иконостас и все иконы были сделаны любителями; на всей церкви лежал отпечаток крайней бедности. Но тем не менее, во время службы, в особенности по воскресеньям и большим праздни-вам, церковь всегда была переполнена, так как помимо небольшой церковной общины восточного обряда, сюда стекались в большом числе некатолики — православные русские, говорившие, что церковная служба здесь благолепнее, чем в их церквах. Поражала их, конечно, не внешняя красота, ибо все здесь было так бедно, но то, как служил о. Леонид, благолепие и глубокая вера, которую отражало каждое его движение, выражало каждое слово, и которые так отличались от небрежности, которую можно встретить нередко в приходских русских церквах".

"Служение обедни составляло средоточие всей духовной жизни о. Леонида. С момента произнесения возгласа "Благословенно царство", в церкви сразу наступала настороженная тишина, производившая впечатление даже на православных, не знавших о. Леонида; в один голос они все отзывались: "служит изумительно".

"Однажды сам о. Леонид объяснил, что при этом возгласе он сам чувствует необычайный подъем, "взлет", как он выразился. Он считал, что именно в этих начальных словах литургии сказывается основная разница западного и восточного подхода к величайшему из таинств. Латинский священник восходит по ступеням алтаря с молитвой "Aufer a nobis, ...Domine", ("остави нам наша согрешения"), т. е. с просьбой об очищении от грехов для приступления к совершению таинства, а в восточной литургике в этот момент сознание греховности мира как бы отбрасывается, поглощенное сиянием присутствия Божества".

"На время Пресуществления Даров, о. Леонид удалял прислуживающих из алтаря и, вообще, никого из мирян в это время в алтарь не допускал, считая достойными присутствовать только клириков не ниже иподиакона".

"Всю службу на Страстной неделе он проводил с особенным благоговением; смотрел на нее, как На вершину своего служения. Двенадцать Евангелий в Великий Четверток он читал столь проникновенно, что при словах "испустил дух" сам преклонялся с таким трепетом, что вся переполненная церковь замирала. Никто из слышавших раз его чтение Двенадцати Евангелий никогда этого впечатления не забудет. На вынос плащаницы он смотрел, как на мистику Великой Пятницы, и был положительно проникнут ею; сам все устраивал и прибирал на плащанице и допускал мирян только прикладываться к ней. Скорбел о том, что в русском сознании мистика Пасхальной ночи затемняется явными заботами о земных благах (куличи, пасха и т. п.)."

"Всегда после обедни, разоблачившись в ризнице и отдав распоряжение, о. Леонид возвращался в алтарь и подолгу оставался там и молился. Заходил он туда для молитвы и днем и по вечерам. Молился он в продолжение часа-двух, пока его не вызовут по какому-нибудь делу... Выходил он тогда после молитвы с радостным лицом; из глаз исходило какое-то сияние; говорил он о радости, утешении, притоке сил, которые дает ему молитва. Однажды он признался, что когда во время молитвы приклонишь голову к престолу, так и притягивает какая-то сверхъестественная сила и погружаешься в радостное созерцание...

"Без таких минут, — говорил он, — трудно выдерживать испытания; такая молитва ограждает от всех бед...".

А в другой раз он сказал, что ему случается чувствовать во время молитвы присутствие "кого-то", кто берет сзади за локти, точно старается оттянуть от алтаря. Очевидно бывали у него и явления иного порядка".

С этого дня церковь на Бармалеевой улице стала официальной приходской церковью петроградской группы русских католиков, как бы "кафедрой" о. Леонида. Здесь сослужили о. Иоанн Дейбнер, о. Диодор Колпинский, о. Глеб Верховский. Много православных приходило сюда на все церковные службы.

Из-за болезни митрополита Андрея, празднование его возвращения из плена и ссылки могло состояться только в апреле. Казалось, что для торжественной встречи владыки в столице нельзя найти ничего лучше придворной Мальтийской церкви. Об этом событии было объявлено в русских газетах. Митрополит Андрей совершил архиерейское служение. В качестве диаконов с ним служили отцы Глеб и Диодор. Пел хор из церкви Главного Почтамта, один из лучших в Петрограде, под управлением регента — свободного художника консерватории. Церковь не могла вместить в этот день всех молящихся. В момент, когда прозвучало торжественное многолетие: ""ВЕЛИКОМУ ГОСПОДИНУ НАШЕМУ, СВЯТЕЙШЕМУ ВСЕЛЕНСКОМУ АРХИЕРЕЮ, БЕНЕДИКТУ, ПАПЕ РИМСКОМУ, И ГОСПОДИНУ НАШЕМУ ... И ВСЕМ ПРАВОСЛАВНЫМ ХРИСТИАНАМ ... МНОГАЯ ЛЕТА!" — исстрадавшиеся русские католики сочли себя более чем вознагражденными за все пережитое.

Первой заботой митрополита Андрея в России было, конечно, каноническое устройство русской католической Церкви. В особую комиссию для подготовительных работ вошли, кроме о. Леонида, о. Глеб Верховский и о. Диодор Колпинский. Им было предоставлено право привлекать к работе и других лиц, знавших православный церковный устав; в числе их оказалась и С. А. Лихарева, как знаток древних языков. При благосклонной и дружественной помощи товарища обер-прокурора Антона Владимировича Карташева (будущего министра Исповеданий в кабинете А. Ф. Керенского), были пересмотрены более древние издания греческих и славянских литургиконов в Публичной библиотеке. Существенную помощь комиссии оказали научные труды протоиерея Никольского, Скабаллановича, Орлова, Мансветова, Лисицына, Дмитриевского. Комиссия установила контакт с ученым литургистом, знатоком православного богослужения, профессором Ту-раевым и его другом и сотрудником, иеромонахом Иосифом, уставщиком одного из первоклассных монастырей (из Киевского подворья в Петрограде), а также и со старообрядцами. Был пересмотрен чин литургий св. Василия Великого, Иоанна Златоуста и Преждеосвященных Даров, а также и всенощной, и внесены соответствующие изменения, так как теперь отпало поминовение царствующего дома, а высшей церковной властью для русских католиков являлись Вселенский Архиерей — Папа Римский и митрополит Андрей; было предусмотрено и обязательное поминовение местного латинского митрополита и его заместителя. Комиссия ввела несколько дополнений, касающихся каждения и других подробностей, не вполне ясно указанных в синодальных изданиях. Плодом этой работы явился устав, озаглавленный "Литургия" и заключающий в себе 49 богослужебных правил; исполнение их было признано обязательным.

Собору предшествовало говение участвовавших в нем священников. 11 июня, в воскресенье "Всех Святых", была торжественная архиерейская литургия в Мальтийской церкви, за которой митрополит Андрей рукоположил в священники Владимира Владимировича Абрикосова. После литургии, он собрал всех русских католических священников под своим председательством на Первый Русский Католический Собор, состоявшийся в актовом зале католической гимназии св. Екатерины. Митрополит Андрей открыл собор, основываясь на данных ему полномочиях Папой св. Пием X. Участниками собора были: о. Леонид Федоров, о. Алексей Зерчанинов, о. Иоанн Дейбнер, о. Евстафий Суса-лев, о. Глеб Верховский, о. Трофим Семяцкий, о. Диодор Колпинский и новопосвященный о. Владимир Абрикосов. На последнем заседании, 13 июня, присутствовали, кроме них, представители .латинского духовенства: архиепископ Эдуард Ропп, епископ Иоанн Цепляк, епископ (Луцкий) Иосиф Боцян, каноник Сигизмунд Лозинский, профессор Духовной Академии Тржесяк и др. Представителями мирян на соборе были инженер-технолог Владимир Васильевич Балашов и (на последнем заседании) директор католической гимназии св. Екатерины — Цибульский.

Заседания собора были обставлены очень торжественно. В часовне были выставлены св. Дары. О. Колпинский прочел на русском и латинском языке грамоту об установлении экзархата в России. Своим представителем на всю Россию, за исключением Малороссии и Белоруссии, митрополит Андрей назначил о. Леонида Федорова с титулом экзарха. Ему была пожалована митра и титул протопресвитера. Акт о назначении его был скреплен подписями всех присутствовавших, в том числе и представителей латинского клира, а также присягой восточного духовенства Папе и Экзарху.

Митрополит Андрей хотел было сейчас же посвятить о. Леонида в епископы, подчинить его непосредственно Риму и таким путем, в соответствии с мыслями св. Пия X, закончить возложенную на него задачу. Однако ему пришлось уступить настойчивой просьбе о. Леонида — сначала урегулировать окончательно в Риме положение о русском экзархате, и тем временем дать ему самому испытать свои силы и приготовиться к епископскому служению. О. Леонид обещал митрополиту Андрею не отказываться от епископства, когда это окажется действительно необходимым. В качестве экзарха он остался подчиненным митрополиту Андрею лишь временно, впредь до утверждения экзархата Римом.

Митрополит Андрей положил таким образом основание официальной, каноничной и открытой организации русских католиков восточного обряда. Они были выделены в особую группу и имели теперь свою каноническую иерархию.

Решения, предложенные на утверждение собора, читал экзарх, а митрополит Андрей спрашивал:

— Угодно ли принять? Члены собора отвечали:

— Угодно, владыко.

Мы приводим здесь полный текст "Постановлений епархиального собора Греко-католической Церкви, состоявшегося в Петрограде 29-31 мая 1917 г. под председательством Высокопреосвященнейшего-Андрея, Митрополита Галицкого".

ВО ИМЯ ОТЦА И СЫНА И СВЯТОГО ДУХА

1. Веруем и исповедуем, что Вселенский Архиерей, Папа древнего Рима, есть видимый глава Церкви и наместник Христа, Пастырь и Учитель всех христиан, и считаем нашим священным долгом оказывать ему безусловное послушание во всем.

2. Признавая Верховного Архиерея верховным законодателем всех церквей и руководителем христианской жизни, принимаем все его указания и советы и все рекомендованные им культы, строго сохраняя в их богослужебной форме греко-восточный обряд, согласно его же указаниям.

3. Не принимаем никакой богослужебной формы латинского обряда, хотя она была бы принята в других церквах, соединенных с Апостольским Римским Престолом, без его прямого разрешения.

4— Введение новых культов должно происходить лишь по прошению множества верных, поданному экзарху.

5— Признаем и почитаем всех святых, канонизованных западной католической Церковью, в особенности же небесного покровителя св. Соединения, священномученика Иосафата, архиепископа Полоцкого.

6. Впредь до разрешения Апостольского Римского Престола не запрещается присоединяющимся братиям признавать и почитать тех русских святых, которые издавна пользовались всенародным почитанием, так как всенародный долголетний культ был во Вселенской Церкви в течение целого ряда столетий единственной формой канонизации и теперь еще в западной церкви считается равнозначущим беатификации.

7. Считаем нашей священной обязанностью впоследствии акты этих угодников Божиих предложить на суд Святой Римской Церкви и ходатайствовать о скорейшем введении для них литургического почитания.

8. До разрешения же Апостольского Римского Престола не воздаем этим угодникам Божиим литургического почитания.

9. Отдавая под Покров Пресвятой Владычицы нашей Богородицы Непричастной первородному греху всю землю Великой Руси и все епархии, находящиеся в ней, хотя еще и занятые диссидентами, умоляем Всевышнего сделать эти престолы послушными Церкви Древнего Рима, Матери всех православных церквей.

10. Помня завет Спасителя и Господа нашего Иисуса Христа: "молитеся господину жатвы, яко да изведет делателя на жатву свою" (Мат. IX, 30" просим Его о даровании нашей Церкви как можно большего числа великих святых, апостолов, мучеников и исповедников для совершения воссоединения всех христиан земли нашей со святой Вселенской Церковью.

11. Всем священникам вменяется в обязанность ежедневно просить о даровании этой благодати.

12. Соблюдая по завету Апостола "единение духа в союзе мира" с нашими братьями во Христе, священниками других обрядов, охотно готовы помогать им нашей священнической деятельностью.

13. Мы придерживаемся восточного канонического права, выраженного в правилах св. Апостолов, вселенских и поместных соборов, св. Отцов, настолько, насколько оно во всей Восточной Церкви, при современных условиях, является обязательным и выполнимым.

14. Дисциплинарные каноны и правила западной католической Церкви, установленные после 7-го Вселенского Собора, как на Вселенских, так и на поместных соборах, а также и особенными декретами, буллами и бреве Римских Архиереев, по принципу католической Церкви, не признаются для нас обязательными.

15. Дисциплинарные постановления Римского Архиерея и Вселенских Соборов обязательны для нас только в том случае, когда в этих постановлениях ясно указано, что они обязывают Восточную Церковь и вводят в ней новый закон.

16. Для управления русской католической Церковью восточного обряда временно назначается экзарх в сане протопресвитера, которому подчиняются все епархии в пределах Государства Российского за исключением епархий Малой и Белой Руси в их этнографических границах.

17. Экзарх, но принадлежащему ему праву, имеет на всей вышеозначенной территории епископскую власть.

18. Экзарх имеет право ползоваться теми привилегиями, которые Апостольский Римский Престол предоставляет епископам на трехлетние и пятилетние сроки.

19. Экзарх имеет право наблюдения и ревизии над имуществом церковным, всеми храмами, часовнями, кладбищами, духовными приютами и школами, богадельнями, денежными вкладами и кассами и всеми прочими церковными учреждениями.

20. При издании новых епархиальных законов, экзарх обязан предложить их на обсуждение своего совета и выслушать его мнение.

21. Впредь до особого разрешения Апостольского Престола, новые епархиальные законы, издаваемые экзархом, не действительны без одобрения преосвященного Андрея Митрополита Галицкого.

22. Экзарх может пользоваться поместным законодательством русской, греческой и других воссоединенных и не воссоединенных церквей, как западного, так и восточного обряда, а также законодательством латинской Церкви для временного разрешения недоуменных вопросов ежедневной практики.

23. Экзарху принадлежит право предварительной духовной цензуры над всеми печатными произведениями подведомственного ему клира.

24. Впредь до особого разрешения Апостольского Престола апе-лировать на приговор и распоряжения экзарха можно только к преосвященному Андрею, Митрополиту Галицкому, а на него к Апостольскому Престолу.

25. Считаем для нас в настоящее время необходимым полную независимость Церкви от государства.

26. Однако, считаем, нужным легализацию общим явочным порядком .

27. По предписанию Апостольского Римского Престола употребляем тот обряд, который существует в настоящее время в России, не допуская никаких изменений.

28. Избегая всякого произвола, мы обязаны стремиться к полному однообразию в служебной практике.

29. Можем соблюдать безразлично древне-русскую или новую форму нашего обряда, не смешивая однако одной формы с другой.

30. Недопустимым произволом является различная каждодневная богослужебная практика.

31. Согласно декрету Папы Пия X разрешаем и благословляем верным нашего обряда причащаться в латинских церквах и, наоборот, верным латинского обряда в наших.

32. Запрещаем всякую публичную критику, как письменную, так и устную нашего обряда, как одобренного Апостольским Римским Престолом наравне с другими обрядами святой Вселенской Церкви.

33. Все братства, устав которых утвержден Римским Апостольским Престолом, принимаем и учреждаем по прошению верных, однако так, чтобы обрядовая сторона этих братств соответствовала греко-восточному обряду.

34. Мы не признаем права патроната мирян над церквами, в какой бы форме это право ни выражалось.

35. Мирянин, пожертвовавший какую-нибудь вещь или недвижимую собственность для церкви, теряет всякое на нее право.

36. Крещение совершается через погружение. С крещением соединяем таинство миропомазания и вслед за сим питаем младенцев таинством Евхаристии.

37. Крещение может совершаться дома, а не в церкви, лишь нужды ради. Миропомазание же совершается обязательно в церкви.

38. Относительно таинства брака придерживаемся греко-восточного церковного права, вопрос же брака между верными разных обрядов подлежит будущему решению Апостольского Римского Престола.

39. Посты соблюдаем по всей строгости канонических предписаний греко-восточной церкви. Однако, всем священникам дается право на исповеди делать послабления закону, если кающийся действительно нуждается в таком послаблении.

40. Верных нужно приучить возможно чаще приступать к таинству св. Евхаристии. Что же касается таинства Покаяния, то необходимо напоминать им о древнем законе, по которому верные приступали к исповеди по крайней мере четыре раза в год.

41. Среди верных необходимо выбирать лиц, способных к апостольской работе, организовывать их в отдельные кружки, созывать их съезды и руководить их работой.

42. Желательно издание апологетических произведений, пособий по нравственному богословию для клира и популярных изданий по таинству Покаяния и Евхаристии. Хотя в этом направлении желательна самостоятельная работа, однако для экономии сил рекомендуются переводы и переработки хороших католических изданий.

43. В сношениях с паствой священник должен руководствоваться духовной пастырской любовью.

44. Работа пастырей над верными должна быть всегда соединена с духом молитвы и с созерцательной жизнью. Мы никогда не должны забывать, что весь успех апостольского дела зависит от Божией благодати и нашей святости. Священник, забывший эту истину, приносит скорее вред, нежели пользу.

45. Первым требованием нашего сана и нашей Христом данной миссии, есть сохранение чистоты своей совести от всякого греха и житейской скверны. Поэтому, как мы сами учим верных, что нельзя без исповеди приступать к св. Причастию, если на совести есть смертный грех, так должны поступать и мы сами, если не хотим услышать от Господа нашего Иисуса Христа: "И вам, законникам горе, яко накладаете на человеки бремена неудобносима и, сами единым перстом вашим не прикосаетеся бременем" (Лук. XI, 46).

46. Руководясь во всем духом св. Церкви, священник должен стараться благоговейным и строго литургическим богослужением, соединенным с евангельской простотой, учить верных благочестию.

47. Хотя правило церковное вне церковной службы не является обязательным, однако священник, желающий служить литургию, обязан перед нею прочитать девятый час, вечерню и утреню. Можно заменять правило вервицами и чтением псалтири.

48. Кроме того весьма рекомендуется духовным лицам предписанные в иерейском молитвослове утренние и вечерние молитвы, а также правило к св. Причастию.

49. Благословляем всякого, желающего исполнять все церковное правило по уставу.

50. Духовные лица настолько должны ценить Слово Божие и прилежать к чтению св. Писания, чтобы прочитывать Новый Завет по крайней мере один раз в год, а Ветхий — один раз в три года.

51. Священникам вменяется в обязанность, в особенности молодым, тщательно приготовлять проповеди, для чего необходимо изучение, кроме св. Писания, Отцов Церкви, житий святых и церковной истории.

52. Вменяется в обязанность произносить проповеди догматического, морального и литургического характера. В проповедях прежде всего нужно излагать положительную часть католического вероучения, касаясь полемики лишь в редких случаях. В частности в литургических проповедях нужно стараться объяснять верным обряды св. Церкви так, чтобы их символическое значение объясняло учение Церкви и ее дух.

53. Для священников, назначенных к слушанию исповеди верных, необходимо как можно более старательное и усиленное изучение нравственного богословия.

54. Священники должны приучить народ к сознательному и деятельному участию в богослужении и по возможности заводить всеобщее пение.

55. Духовные лица совершают раз в три года общее говение — "духовные упражнения". К таким же общим говениям должны мы приглашать и верных.

56. Отличительный признак во внешнем поведении духовного лица — его скромность, благоразумие. Поэтому духовенству должны быть чужды все светские манеры и замашки, привычки и обычаи.

57. Духовенству безусловно воспрещается посещение театров, кинематографов, кафе-шантанов, загородных увеселительных садов и всяких других подобного рода собраний.

58. Нужды ради позволяется посещение всяких скромных ресторанов и столовых.

59. Разрешается посещать научные и популярные собрания (если они заведомо не направлены против Церкви), а также серьезные концерты с музыкой и пением.

60. Духовенство по мере возможности должно всячески избегать появляться на светских обедах, даваемых по случаю какого-нибудь торжества, как семейного характера (напр, свадьбы, именины и т. п.), так и общественного.

61. Появление духовных лиц с женщинами на улицах и в общественных местах — не желательно.

62. Для участия духовных лиц в светских или некатолических журналах требуется разрешение со стороны экзарха на основании постановления Папы Пия X.

63. Также необходимо разрешение экзарха для вступления в качестве члена или постоянного гостя в некатолические философско-религиозные и религиозные общества.

64. Духовенство должно ходить в одежде, присвоенной его сану, не допуская никакого отступления от предписанной нормы, каковой до времени, будет подрясник и ряса обыкновенного русского покроя, однако с более узкими и короткими рукавами.

65. В случае нужды, вызываемой потребностями миссии и заграничными поездками, духовенство может носить светское платье.

66. Каждый священник поверх рясы носит серебряный крест. В торжественных случаях ношение креста обязательно.

67. По древнему обычаю носим бороду, волос же по предписанию апостольскому не отпускаем, удаляя от себя всякую светскую суету, напр, различные прически, духи и т. п.

68. Курение духовенством табаку запрещается.

Дано в Петрограде, в доме католической мужской гимназии при церкви св. Екатерины

31 мая 1917 г

Подлинные постановления подписал АНДРЕЙ МИТРОПОЛИТ ГАЛИЦКИЙ.

Скрепил Леонид Федоров, Экзарх русской греко-католической Церкви.

За несколько дней до открытия собора, группа прихожан о. Дейбнера использовала имевшуюся еще возможность снестись с митрополитом Андреем помимо ближайшего иерархического начальника и, верная себе, просила его в поданном ему заявлении ввести в практику русской католической Церкви культ Сердца Иисусова и некоторые добавочные богослужения, заимствованные из Западной Церкви. Прошение от имени прихожан о. Дейбнера ("дейбнериан") передала владыке Н. С. Ушакова, очень сблизившаяся за последнее время с семьей Дейбнер. Это было ее последним общественным выступлением.

Одновременно с этим русские католические священники представили митрополиту Андрею свои соображения по возбужденным в этом прошении вопросам в следующей докладной записке:

"Благодатию Божией и безмерным Его благоволением к нам недостойным и грешным, ныне святая католическая Церковь в Государстве Российском получила полную свободу исповедывать свое божественное учение и устроить духовную жизнь своих верных. Эта великая задача слишком превосходит наши силы, чтобы мы могли итти к нашей святой цели без предварительной подготовки, а главное без единства действий; нам необходимо представлять из себя единую корпорацию не только внешним образом являющуюся клиром, объединенным под единым главою нашего обряда в России, но и внутренне руководиться единым планом в развитии нашей духовной миссионерской деятельности. Эта последняя должна быть тесно связана неразрывными узами не только с внешней формой, но с духом нашего обряда. Она должна носить характер всепроникающей духовной цельности, чтобы с одной стороны удовлетворять потребностям тех русских людей, которые ищут у нас той гармонии и порядка, каковых они не находят в синодальной церкви, а с другой стороны — предохранить наш обряд и его внешнюю форму от всего, могущего дать диссидентам подозрение в его латинизации. Поэтому введение всякого нового культа и религиозной практики должно быть обусловлено лишь абсолютной необходимостью, и именно лишь тогда, когда среди многочисленных верных наростет стихийная потребность такого культа или религиозной практики.

В частности, мы считаем необходимым остановиться на культе Сердца Иисусова.

1. Как сыны католической Церкви, мы признаем этот культ, считаем его спасительным и никому не препятствуем исповедовать его.

2. Как священники восточного обряда, считаем однако его непосредственное введение теперь в наш обряд абсолютно нежелательным, как соблазн для диссидентов, которые примут такое нововведение, как явный признак латинизации,

3. Тот факт, что крайне ограниченный кружок лиц, группирующихся вокруг о. Иоанна Дейбнера, настаивает на введении этого культа, еще не доказывает духовной потребности для русских вводить этот культ теперь же. Нет ничего удивительного, если несколько человек, связанных с о. Иоанном узами дружбы и привязанности и находясь в постоянном общении с ним, могли проникнуться его идеями, тем более, что эти идеи доминировали в его проповедях и беседах даже в ущерб другим сторонам католической доктрины. На русских же людей другого склада ума и характера такая проповедь производит гнетущее и неприятное впечатление. В особенности это касается тех, которые понимают свой родной обряд и стремятся к возможно полному проникновению его мистической сущностью.

4. Поэтому культ Сердца Иисусова, к сожалению уже публично введенный о. Дейбнером в его приходской церкви на Бармалеевой улице, должен быть непременно ограничен этой только церковью впредь до того времени, когда насущная потребность множества верных не заставит сделать этот культ в той или иной форме всеобщим.

5. То же самое мы утверждаем относительно других культов, при чем почтительнейше обращаем внимание Вашего Высокопреосвященства, что ни молебны Сердцу Иисусову, ни тем более чин выставления св. Даров, изложенные в книге "Источник Милосердия", не соответствуют духу нашего обряда".

Естественно, что о. Дейбнер не мог быть в числе священников подписавших эту записку (Федоров, Верховский, Колпинский, Абрикосов, Сусалев и Семяцкий), ибо она была направлена против него. Можно также понять и о. Зерчанинова, не давшего своей подписи. Старик оставался неизменно верен себе; сломить или даже просто переубедить его не удалось никому. К тому же он под внешним благодушием затаил в себе недовольство тем, что не занял в экзархате подобавшего ему положения и не был привлечен к участию в работах предсоборной комиссии. В этом незначительном инцинденте по вопросу, заранее обреченному на неуспех, сказалось уже в зародыше будущее расхождение между экзархом и двумя старейшими священниками.

Митрополит Андрей ответил прихожанам-кратким письмом на имя Н. С. Ушаковой, выразив ей этим внимание, которое она несомненно, заслужила в годы борьбы за устройство русской общины. В тех ненормальных условиях, непосредственное участие женщин в церковных делах могло казаться даже естественным. Однако, теперь, когда полагалось основание нормальным условиям церковной жизни, оно становилось в такой форме неприемлемым, и о. Леонид дал это вскоре ясно понять. К тому же, и Н. С. Ушакова и Л. Д. Федорова уже доживали свой век. Не прошло и года, как у первой открылись язвы в желудке и всем стало ясно, что дни ее сочтены; вторую паралич безнадежно приковал к постели. Обе эти души Господь отозвал из нашего мира еще на пороге грозного лихолетия, надвигавшегося на Россию. Им дано было покинуть его прежде, чем бич Божий поразил нашу родину.

Вот текст письма митрополита Андрея:

"Высокочтимая Наталия Сергеевна,

Отвечая на поданное через Вас прошение прихожан церкви Св. Духа, что на Бармалеевой улице, довожу до Вашего сведения нижеследующие принятые мною резолюции:

1) Культ Сердца Иисусова одобряю в той форме, которая принята теперь, впредь до опубликования нового молебна Сердцу Иисусову, больше соответствующего духу нашего обряда.

2) В мае месяце разрешается служить ежедневный акафист к Пресвятой Деве.

3) Октябрьские четки одобряю, как частную религиозную практику, употребление которой относится к частной жизни.

4) Для благословения св. Дарами существующую практику отменяю и предлагаю заменить в ближайшем будущем практикой Сицилийской или Мельхитской церкви.

Устав братства, обещанный мною, я не был в состоянии написать. Постараюсь выслать его Вам из Рима" (и. т. д.).

Тон письма дает ясно понять сказанное выше, тем более, что свое решение по этому поводу митрополит Андрей сообщил официально в распоряжении № 1 новоназначенному экзарху:

"БОЖИЕЮ МИЛОСТЬЮ И АПОСТОЛЬСКОГО ПРЕСТОЛА БЛАГОСЛОВЕНИЕМ АНДРЕЙ, МИТРОПОЛИТ ГАЛИЦКИЙ

Экзарху нашему греко-католической Церкви в Державе Российской

Разрешаем верным и приходскому настоятелю Петроградской Церкви Сошествия Святого Духа, что на Бармалеевой улице, согласно их прошению:

1. Совершать добавочные в этой церкви богослужения, .принятые из практики Западной Церкви, как-то: молебны Пресвятой Богородице, совершаемые ежедневно в мае месяце, богослужения в честь Св. Сердца Иисусова и выставление св. Даров с подобающим сему случаю молебствием.

2. Богослужение в честь Сердца Иисусова разрешается во все дни года, кроме навечерия св. Петра и Павла, Успения Пресвятой Богородицы, Преображения Господня, Рождества и Богоявления; в наве-черие и самый праздник: а) Воздвижения Честнаго и Животворящего Креста, б) Усекновения главы Иоанна Предтечи.

3. Богослужения в честь Сердца Иисусова не разрешаются в первую, четвертую и последнюю седмицу св. Четыредесятницы,

4. Богослужение с выставлением св. Даров разрешается только в форме принятой или у Мельхитов или кафоликов восточного обряда, живущих в южной Италии и Сицилии.

В прежней форме богослужение с выставлением св. Даров не допускается.

Если настоятель церкви Сошествия С. Духа или кто-либо другой представит нам проект нового богослужения в честь св. Даров, вполне отвечающего духу восточного обряда, то мы охотно утвердим его и блгословим его устав".

Одновременно с первым, митрополит Андрей издал распоряжение № 2, определяющее чин воссоединения православных со Вселенскою Церковью:

"БОЖИЕЮ МИЛОСТЬЮ И АПОСТОЛЬСКОГО ПРЕСТОЛА БЛАГОСЛОВЕНИЕМ АНДРЕЙ, МИТРОПОЛИТ ГАЛИЦКИЙ

Экзарху нашему греко-католической Церкви в Державе Российской

Мирян доброй веры, возвращающихся в лоно св. Вселенской Церкви, предписываем принимать по следующему чину:

После св. Исповеди и разрешения грехов, приходящий к св. Церкви присутствует на Божественной литургии и сам читает символ веры перед Причастием с прибавлением следующих слов:

"Тоже святому Апостольскому Престолу и Римскому Архиерееви на весь мир держати Первоначалъство, и самого Архиерея Римского преемника быти блаженнаго Петра верховного Апостолом, и истинна Христова Наместника, и всея Церкви Главу, и всех христиан Отца и Учителя, и ему в блаженном Петре от Господа нашего Иисуса Христа полную дану быти власть, еже пасти, рядити и правити соборную Церковь".

Затем приходящий сподобляется приятия св. Тайн.

Читая Символ веры добавляет в члене о Духе Святом "И СЫНА".

Вечером, в день открытия собора, состоялось торжественное заседание "Поборников Воссоединения Церквей" в доме гр. Зубова на Исаакиевской площади. Сюда собрались русские католики и группа православных. Под председательством митрополита Андрея, в присутствии архиепископа Роппа и епископа Цепляка, было положено основание "Общества Поборников Воссоединения Церквей". Душой этого начинания был кн. Петр Михайлович Волконский, отдавшийся этому делу со свойственной ему энергией, не покидавшей его до конца жизни. К сожалению, никто не предполагал тогда, какая страшная зима надвигалась на Град св. Петра. Многие, начиная с самого князя Волконского принуждены были вскоре покинуть столицу. Вследствие совершенно невозможных условий жизни в Петрограде, "Общество поборников" совершенно заглохло, но в Москве дело их продолжало некоторое время еще развиваться. Там к числу поборников присоединились Котляревский и Булгаков. Таким образом здесь можно упомянуть лишь о начале, которое успели положить нижеследующие учредители общества:

Члены католики:

Митрополит Андрей Шептицкий; архиепископ Эдуард барон Ропп; епископ Иоанн Цепляк; Каноник о. Сигизмунд Лозинский (преподаватель Петрогроградской Семинарии); о. Игнатий Свирский (тоже); о. Леонид Федоров; о. Алексей Зерчанипов; о. Глеб Верховский; о. Диодор Колпинский; Мариан Здеховский (профессор Краковского университета); Стефан Цыбульский (директор мужской гимназии при церкви ев Екатерины); о. Евстафий Сусалев; о. Иоанн Дейбнер; о. Франциск О'Рурк (настоятель церкви св. Станислава).

Члены православные:

Епископ Петр (бывший) Смоленский; епископ (на покое) Трифон; архимандрит о. Арсений; иеромонах о. Игнатий Жебровский; иеромонах о. Иоанн Демьянович; епископ Иннокентий Нижегородский и Костромской; епископ Геронтий Петроградский; Федор Ефимович Мельников (старообрядец); кн. Петр Михайлович Волконский; кн. Алексей Дмитриевич Оболенский; кн. Эспер Эсперович Ухтомский; Кн. Евгений Трубецкой; Григорий Алексеевич Рачинский (председатель московского религиозно-философского общества); о. Сергий Соловьев; профессор Глубоковский (Петроградской Духовной Академии); Евгений Перфецкий.

К подписавшим воззвание первым (14 июня) присоединился новгородский протоиерей Александр Устьинский, магистр богословия (Десятинный женский монастырь).

Мысли учредителей при образовании общества ясно выражены в воззвании, с которым они обратились "ко всем верующим в Церковь Божию, ко всем признающим и чтущим Св. Писание и Св. Предание":

"Все мы веруем в Церковь Христову — единую, и не потому только, что так читаем в символе нашем, но и потому, что не можем иначе понимать основанную Спасителем мира Церковь — Тело Христово — разделенным, а не единым.

Однако, в исторической жизни народов, не говоря уже о христианских обществах, порвавших со Св. Преданием, — восточные и западные христиане, все одинаково верующие в единую, святую, соборную и апостольскую церковь, делятся на два церковных лагеря, взаимно исключающих друг друга.

Этот величайший исторический грех не мог, конечно, иначе возникнуть, как особым попустительством Божиим по недостатку веры и любви ко Христу в человечестве, а потому и может быть окончательно побежден лишь действием милости Божией, требуя от нас самопожертвованного подвига любви и веры. Поэтому расчитывать на выполнение такой задачи одними человеческими силами мы не можем и не должны; но мы можем и должны посильно содействовать, хотя и в малой мере, этой великой цели. Верующий христианин не может оставаться равнодушным при виде того соблазна раздирания Тела Христова, какой существует от векового разлада восточной и западной Церкви. Верующие обеих Церквей тратят свои силы па братоубийственную борьбу вместо того, чтобы ополчиться вместе на общих врагов христианства. Тем временем в мире растут и множатся всепроникающее неверие, грубый материализм и всевозможные подделки под истину Христову, либо невежественные, либо злостные и коварные. Между тем весьма часто самая основа этой борьбы и этой розни лежит в невольном непонимании друг друга, а иногда и вольном, и покоится на ставшем издавна привычном настроении подозрительности и недоверия. На устранение прежде всего этих основ междуцерковной розни, не имеющих действительных корней в сердечных убеждениях, и направляется наша деятельность.

Если еще недавно в отечестве нашем стеснения в обнаружении религиозной мысли могли служить некоторым оправданием бездействия в этой области, то ныне, когда все пути открыты, мы не вправе молчать.

Всех болеющих и страждущих душою по объединению христиан мы зовем поэтому в Общество Поборников Воссоединения Церквей.

Общество это образуется на следующих основаниях:

1) Общество имеет целью, во имя Христово и братской любви, содействовать устранению розни между христианскими церквами.

2) Ближайшими задачами Общества служат выяснение и распространение посредством докладов, чтений, проповедей, издания книг, устройством особых собраний, съездов и всякими иными не противными закону способами основ христианской мысли и христианской любви, служащих к объединению верующих в исполнение заповеди Христовой: "Да будет едино стадо и един пастырь".

3) Общество образуется из лиц, верующих в святую апостольскую Церковь и признающих источником Божественного откровения Св. Писание и Св. Предание. Посему членами Общества могут быть православные, старообрядцы, католики западного и восточного обряда, англикане и пр. (Насколько верование вступающего в Общество члена на самом деле отвечает указанному требованию, предоставляется суду его совести).

4) Общество управляется собранием его членов, советом и особым правлением, выделяемым из состава Совета для исполнительных действий.

5) Так как Общество стремится возгревать в своих членах дух любви Христовой и горячее желание собрать воедино всех христиан, то дела и .вопросы в собраниях должны решаться единодушно и по возможности единогласно, избегая принимать решения одним лишь большинством против искренне убежденного меньшинства.

Правление помещается в Петрограде: Карповка 25, кв. 5.

При первой возможности Общество предполагает выпустить "Сборник статей", а затем приступить к изданию периодческого "Журнала".

Кроме этого воззвания сохранился еще черновой набросок карандашом, сделанный рукой о. Леонида и озаглавленный им: "ПРОЕКТ ВОЗЗВАНИЯ ОБЩЕСТВА ПОБОРНИКОВ ВОССОЕДИНЕНИЯ ЦЕРКВЕЙ":

"Неисповедимыми путями Божественного Провидения, много раз обещанная, но никогда неосуществимая свобода совести и вероисповедания сделалась, наконец, совершившимся фактом.

Множество людей, страдавших молча, может теперь открыто исповедовать свои убеждения. В прежние темные времена раздавались лишь немногие и редкие голоса лучших людей земли Русской о правах христианина и о судьбе единой Вселенской Церкви. Времена эти канули в вечность.

Права христианина уже не стеснены в нашем государстве. Каждый христианин может теперь удовлетворять свои наболевшие потребности. Главная из них — разобраться в вековом разладе двух главных ветвей христианства: Церкви Восточной и Церкви Западной. Этот разлад губит все лучшее, что созревает на ниве Христовой.

Вместо того, чтобы общими силами бороться против всепроника-ющего неверия и грубого материализма, представителям обеих Церквей приходится тратить свои лучшие, дорогие силы на междоусобную, братоубийственную борьбу. Главным корнем разделения является взаимное непонимание, даже больше того — нежелание понять друг-друга. В начале разделения этого раздора искали, упорно стремились к нему. Разделения искали и разделение состоялось.

Но горчичное зерно любви Христовой, посеянное Началовождем нашего спасения, с веками выросло в пышное дерево. Сознание общности человеческих интересов и братское чувство заставляют людей ценить, уважать и помогать друг-другу. Кому же, как не верным сынам Церкви Христовой не отбросить причины временной вражды и на началах вечной любви приступить к великому и святому делу воссоединения Церквей?

"Возлюбим друг-друга, да единомыслием исповемы" — и воссоединение состоится.

Всех болеющих и страждущих душой о судьбах Церкви мы зовем в наше Общество: "Союз поборников воссоединения Церквей". Союз поставил себе целью... ".

* * *

После того, как положение о русской католической Церкви было утверждено на соборе, оставалось еще добиться легализации экзархата Временным Правительством. Митополит Андрей как только занялся вопросом, как следовало осуществить это законным порядком, чтобы достичь возможно скорее желанного результата, так пришел ему на помощь ряд, словно случайно сложившихся, обстоятельств.

С начала войны князь П. М. Волконский работал на фронте в одной из организаций Всероссийского Земского Союза и в Петрограде бывал только короткое время. В один из своих наездов он решил посетить митрополита Андрея и о. Леонида. Пришел к ним с рекомендательным письмом Н. С. Ушаковой. Между ними завязалось знакомство, о значении и содержании которого никто из них в те дни наверно не думал. В первых числах июня кн. Волконский снова навестил митрополита и экзарха, и они заговорили при нем о необходимости войти в сношения с правительством по делам русской католической церкви. Их видимо беспокоил ряд вопросов:

— Что следует теперь предпринять? Да выйдет ли из всего этого толк? Не начнется ли опять, на новый лад, старая канитель?

Князь Волконский предложил митрополиту использовать для этого дела дружественные отношения, связывавшие его с князем Георгием Евгеньевичем Львовым (премьером и министром Внутренних Дел, стоявшим до февральского переворота во главе Всероссийского Земского Союза). Он тут же протелефонировал ему наугад в министерство Внутренних Дел, в надежде, что тот окажется там. Князь Львов действительно был в этот момент в министерстве. Князь Волконский объяснил ему вкратце, в чем дело. Князь Львов попросил подот ждать -несколько минут, пока он не наведет необходимые справки. Минут через десять он вызвал князя Волконского и поручил ему попросить митрополита и отца экзарха быть у него завтра в определенный час.

На другой день, в министерстве Внутренних Дел состоялось совещание, на котором принял участие приглашенный князем Львовым товарищ обер-прокурора А. В. Карташев. Митрополит Андрей представил документы, удостоверявшие наличие полномочий, данных ему Папой св. Пием X. А. В. Карташеву не понадобилось много времени, чтобы убедиться в их действительности. Полномочия митрополита Андрея тут же были признаны совершенно достаточными для легализации русского католичества. Все сделанные митрополитом распоряжения по устройству русской католической Церкви были немедленно утверждены в министерстве. В течение нескольких часов было достигнуто соглашение, которого больше столетия тщетно добивались у царского правительства. Этот знаменательный день не прошел бесследно для самого князя Волконского. Он положил начало его связи с митрополитом Андреем и о. Леонидом. Как он сам засвидетельствовал, вся его дальнейшая жизнь "направилась на посильное служение им в святом деле".

После того как все возложенное Папой св. Пием X в отношении России было исполнено, естественно, что у митрополита Андрея, так много пережившего в последнее время, явилось желание вернуться к себе в Львов возможно скорее. И без того болезнь, нарушившая его планы, продержала его почти месяц в постели. А теперь явилась новая задержка с получением паспорта, который дал бы ему возможность еще во время войны съездить в Рим и вернуться домой. Положение митрополита Андрея оказалось совсем необычным. Ему, подданному воевавшей с Россией страны, нужно было получить паспорт от русского правительства, чтобы отправиться в Италию, а оттуда в Австро-Венгрию через ряд нейтральных государств и Германию! Митрополиту пришлось обращаться по этому делу к нескольким министрам Временного Правительства: Милюкову (иностранных дел), Керенскому (юстиции), Терещенко (финансов) и князю Львову (внутренних дел). В конце концов, эти встречи с русскими министрами оказались полезными, так как разговоры с ними давали митрополиту Андрею случаи касаться вопросов католичества и единения России с Римом. А это, в свою очередь, создавало благоприятную почву, чтобы укрепить в новых условиях положение молодой католической группы.

Князь Г. Е. Львов хорошо знал, что в России немало католиков, глубоко почитавших митрополита Андрея. Вопрос его юрисдикции в России казался ему вполне естественным, тем более, что в России жило тогда много галичан, не говоря уже о потомках бывших униатов. Последние также хотели восстановить теперь церковные права, отнятые у них в свое время царским правительством.

Особый интерес для митрополита Андрея, представляло, конечно, знакомство с новыми лицами, возглавлявшими теперь синод православной Церкви. Обер-прокурором был тогда Владимир Николаевич Львов, человек глубоко верующий и церковный, тот самый, который в 1913 г. собирался выступить в Государственной Думе в защиту русской католической группы после закрытия церкви на Бармалеевой улице. Товарищем его был уже упомянутый Антон Владимирович Карташев. Однажды, в разговоре с митрополитом Андреем, В. Н. Львов выразил опасение, что русское духовенство, воспитанное в синодальном режиме, не сможет сразу освоиться с новыми условиями независимости от государства, которую Церковь приобрела в России после падения царской власти. В. Н. Львов считал, что православное духовенство не сумеет использовать блага этой свободы; по его мнению оно нуждалось в серьезных реформах, которые облегчили бы устройство Церкви на началах ее независимости в демократическом государстве.

В частности, митрополита Андрея интересовал вопрос о большом числе сирот, вывезенных русскими властями из Галиции, которых правительство определило в правительственную гимназию в Таганроге. При приеме, их спрашивали о вероисповедании, задавая вопрос: "ты поляк?". Дети отвечали "нет", и их записывали православными и, соответственно этому, воспитывали. Между тем, по мнению митрополита, так ставить вопрос было нельзя, ибо русины не делают разницы между поляком и католиком; для них это одно и то же. Естественно, что дети давали отрицательный ответ; ни один русин не скажет никогда о себе, что он поляк. Митрополит Андрей решительно протестовал против того, чтобы этих детей отрывали от их веры и делали православными. Однако, В. Н. Львов возражал, не соглашаясь с его доводами. Присутствовавший при разговоре А. В. Карташев, напротив, поддерживал митрополита Андрея. В конце концов, директор Таганрогской гимназии помог решить более или менее удовлетворительно вопрос о галицких сиротах, учащихся у него.

В бытность свою в Петербурге, митрополит Андрей, кроме Мальтийской церкви, служил и в других латинских церквах. Он провел духовные упражнения на польском языке в католической Духовной Академии. В церкви св. Екатерины он дважды сказал проповедь на польском языке. В начале мая, с разрешения епископа Цепляка, митрополит совершил рукоположение в священники в его личной домовой церкви. Через несколько дней после этого, служа в часовне гимназии св. Екатерины, митрополит Андрей сказал проповедь по-французски. Выступление же его в том-же помещении на собрании священников произвело на некоторых поляков неблагоприятное впечатление: экзарху о. Леониду пришлось слышать отзывы некоторых поляков находивших, что система церковной деятельности митрополита Андрея "безрелигиозна" (!) и что он будто бы даже проговорился об этом на состоявшемся собрании.

В ожидании паспорта, митрополит Андрей воспользовался имевшимся у него временем, чтобы побывать и в двух других русских столицах и ознакомиться там лично с начавшими уже образовываться католическими центрами восточного обряда. Поэтому он направился из Петрограда снова в "мать городов русских" — в стольный Киев, памятный ему еще из дней молодости, когда он посетил его в 1887 г., а в 1913 г. ставший первым этапом его мытарств и крестного пути по России. В этой поездке у владыки Андрея была и чисто личная цель — повидать своего брата, гр. Александра, и побывать в его имении в Волынской губернии. Гостя у него, митрополиту представился случай посетить съезд православных священников одного благочиния. Тут тоже зашла речь о соединении Церквей; потолковали о том, каким путем оно могло бы теперь осуществиться. Собеседование на эту тему, как и вообще все, что говорилось и делалось в присутствии митрополита, протекло в дружественном и спокойном тоне. Один из священников заявил о своем желании принять участие в работе по воссоединению Церквей. В Киеве митрополит служил в латинской церкви и сказал проповедь на двух языках: начав ее по-украински, он кончил по-польски. Полякам и это не понравилось: почему он не говорил только по-польски?

Из Киева митрополит Андрей поехал в Москву, познакомиться с домом Абрикосовых, (которому, благодаря рукоположению о. Владимира, суждено было теперь занять видное место в жизни католической Москвы), также и с теми русскими, которые к нему примыкали. В Москве митрополит прожил около недели. Отсюда, как и в 1908 г., владыка опять съездил в Новый Иерусалим навестить престарелого епископа Смоленского Петра, доживавшего свои последние дни в заточении; через год он скончался. Теперь епископ Петр не боялся уже встретиться и говорить с митрополитом Андреем. Напротив, он с радостью принял дорогого гостя, расспрашивал его о Риме, о теперешних кардиналах, приезжавших в свое время в Россию прелатами, а также и о тех, о которых он что-нибудь слышал и запомнил. Он называл владыке Андрею имена Алиарди, Рамполлы, Ванутелли, Орельа ди Сан Стефано. Воспоминания епископа Петра относились к давно прошедшему времени, но свидетельствовали о неизменном интересе, который он питал к Риму, и об его искренней симпатии и даже наклонности к католичеству. Тем не менее это свидание показало митрополиту Андрею, что у епископа Петра, даже в тогдашних условиях не хватит гражданского мужества на открытое воссоединение с католичеством.

По возвращении в Петроград, митрополит Андрей получил наконец паспорт. Временное правительство как будто начало даже считать желательным, чтобы он поскорее уехал, опасаясь последствий затянувшегося его пребывания в России. Боялись, как бы выступления митрополита Андрея в трех столицах и раздававшаяся в них проповедь католичества не вызвали некоторых осложнений в связи с условиями военного времени. Тем не менее, все, что митрополит Андрей имел в виду, он успел сделать и все в России было благополучно закончено. Через Финляндию он отправился в Швецию и первую остановку в пути сделал в Стокгольме, желая повидать там настоятельницу Урсулинок, мать Ледоховскую, сестру генерала ордена Иезуитов. Отсюда владыка намеревался поехать прямо в Рим, чтобы представить Св. Отцу доклад обо всем, что он делал, видел и слышал. Но вместо этого для него опять начался ряд новых мытарств.

Через несколько дней после приезда митрополита Андрея в Стокгольм, Суворинская газета "Вечернее Время" напечатала (I5-7-I917) сообщение, проливавшее некоторый свет на характер опасений Временного Правительства и косвенно говорившее о том, что именно его беспокоило :

УКРАИНСКИЙ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ СОВЕТ В СТОКГОЛЬМЕ

Когда Львовский митрополит граф Шептицкий, разработавший план мятежа на Украине и отделения ее от России, покинул пределы нашего отечества, в Стокгольме он был горячо приветствуем украинцами. Известно ли нашему Министерству Иностранных Дел, какое совещание украинских деятелей происходило в присутствии графа Шептицкого и почему на этом совещании присутствовал прибывший встретить митрополита барон Гн-нен? По сведениям, имеющимся в нашем, распоряжении, совещание было устроено украинским революционным комитетом. На совещании была произнесена речь, в которой граф Шептицкий был назван "творцом украинского активизма". После встречи в Стокгольме митрополит удостоился "высокомилостивого" приема и долгой беседы у императора Вильгельма II.

Посылая вырезку из "Вечернего Времени" с этим сообщением, о. Леонид написал митрополиту Андрею (17-7-17):

" Эта подлая газета вместе с "Новым временем" начинает клеветать на Вас, не стесняясь ничем. Так как Вы запретили писать что-либо в Вашу защиту, то мы молчим и терзаемся... Конечно, ни одна порядочная газета не перепечатала этих мерзостей".

Клевета клеветой, но следует все же заметить, что в Стокгольме действительно был тогда украинский комитет. Находился он именно там потому, что Стокгольм, во время войны 1914-1918 г., был одним из главных центров германской пропаганды. Германия признала тогда Украину и покровительствовала лицам, работавшим в этом комитете, умело пользуясь для своих целей влиянием, которое она на них оказывала. Все эти лица были прекрасно известны митрополиту Андрею. Они посетили его в Стокгольме, и он принял их у себя. Это было вполне естественно, так как все они были его соотечественниками, хотя он сам являлся подданным страны, воевавшей против России, Франции и Англии. Однако из этого отнюдь не следует, что митрополит Андрей после свидания с ними, стал на скользкий политический путь, который ему здесь, может быть, открывался, если бы он захотел перестать быть тем, чем он был и остался. Любовь владыки Андрея к дорогим и родным ему галичанам отнюдь не приняла после свидания с представителями " украинского революционного комитета " того характера, какой не замедлили приписать ей агенты держав согласия, тоже не дремавшие в Стокгольме. Отголоском их донесений о состоявшемся свидании и явилась инспирированная заметка в газете Бориса Суворина, поддержанная роственным ей, тоже Суворинским "Новым Временем". Сообщение о приеме у императора Вильгельма является, конечно, чистейшим вымыслом. Митрополит Андрей направился из Стокгольма прямо в Швейцарию и проехал, не останавливаясь нигде, Данию и Германию. Другого пути, ведущего в Рим во время войны, у него, как австрийского подданного, тогда не было.

Вскоре после переворота, еще в марте месяце, Временное Правительство образовало комиссию для выработки нового положения католической Церкви в России. Она начала свои работы в апреле под председательством правительственного комиссара иностранных исповеданий проф. Котляревского. В работах принимал участие и сам премьер Г. Е. Львов. Представителем польско-латинской группы католиков был епископ Цепляк с рядом сотрудников. После легализации русского экзархата, правительство немедленно пригласило о. Леонида быть в комиссии представителем католиков восточного обряда. " Мы все, конечно, благодарим Котляревского за его честную благородную поддержку ", — написал о. Леонид митрополиту Андрею в первом же письме после его отъезда из России.

Сношения русских католиков с Временным Правительством до самого октябрьского переворота были прекрасно налажены. Правда, немало затруднений доставляла та неопределенность, в которой продолжал находиться экзархат. Правительство, через Котляревского, не раз официально запрашивало о. Леонида, скоро ли он будет утвержден в должности экзарха. Хотя он и отговаривался тем, что поездка митрополита Андрея в Рим не могла состояться, но все же, это ставило о. Леонида в неловкое положение. Поэтому перед самой октябрьской революцией, он написал митрополиту Андрею (8-10-1917):

"Необходимо как можно скорее провести дело о моем утверждении Римом... Дело в том, что Министерство Исповеданий начинает недоумевать, почему так долго нет ничего из Рима? Почему Рим не выражает желания видеть меня на посту экзарха? Я отвечал, что Вы, к сожалению, не были допущены в Италию и не могли лично представить Папе нашего дела. Все-таки необходимо поторопить Рим, так как отношение к нам и лично ко мне Правительства очень хорошее, да и дело развивается сильно".

Благодаря всему этому, о. Леониду удалось добиться признания за экзархатом права на жалованье и на церковь в Петрограде. Жалованье было положено в размере высших окладов правительственного духовенства: о. Экзарху — 4000 руб. В год, женатым священникам — 1500, неженатым — 1200, псаломщикам — 350. Правительство склонялось отдать под церковь второй этаж величественного здания на углу Екатерининского канала и Итальянской улицы (бывший Иезуитский дом), недалеко от церкви св. Екатерины. Министр исповеданий А. В. Карташев взялся лично хлопотать об этом, так как дом принадлежал бывшему Придворному Ведомству. К 23 октября (ст. ст.) смета жалованья прошла уже через Министерство Исповеданий, финансов и контроля, и была таким образом обеспечена.

"Мы думали, — написал в одном из следующих писем о. Леонид, — что вздохнем свободно, но 25 октября все полетело вверх дном, и мы остались при разбитом корыте. Слава Богу за все! С большевиками, конечно, ни в какие сношения не вступаю".

Русская католическая Церковь после большевицкой революции. — Тяжелое материальное положение духовенства восточного обряда. — Распределение наличных священников. — О. Евстафий Сусалев — шпион и предатель. — Благожелательное отношение митрополита Эдуарда Роппа к русским католикам и неблагожелательное -некоторых представителей польского духовенства. — Вопрос о возглавлении русского экзархата епископом. — Духовное одиночество о. Леонида. — Развитие и рост его миссии несмотря на внешние трудности. Отклики православных. — "Слово Истины" в новых УСЛОВИЯХ. — Общественное движение в пользу церковного единства.

"Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный", — сказал своему народу тот, к кому в самые страшные годы русского лихолетий, по его же предсказанию, никогда не заростёт "народная тропа".

"Неужели мы только взбунтовавшиеся рабы?" — воскликнул А. Ф. Керенский в те дни, когда накипь бушевавшей черни уже явно угрожала выступить из демократического русла, в котором он тщетно силился ее удержать.

"Делается у нас что-то невообразимое. Шляются по улицам расстегнутые и сытые до мерзости солдаты, все говорят о политике. Глупость стоном стоит в воздухе. Вот уж по словам Алексея Толстого: "Как люди гадки: начнет, как Бог, а кончит как свинья". Так писала Н. С. Ушакова в своем последнем письме к княжне М. М. Волконской.

"Никто не выдержал экзамена. Царь смотрел из рук Распутина, генералы изменяли. Церковь молчала и кадила всякой дряни. Купцы наживаются на голоде. Солдаты, подлые трусы, бегут с фронта, зверствуют, грабят и покрывают себя неувядаемым позором. Крестьяне грабят помещиков и своим же братьям не дают хлеба в армию. Одним словом, никто долга не хочет исполнять..."

"Все мое страдание происходит от того, что я презираю всем существом эту Россию, которую так люблю..."

"Что нам дала революция, так это освобождение Церкви...".

Увы, экзарх Федоров был ближе к истине, когда через-два три месяца после этого написал владыке Андрею: "Все полетело вверх дном, и мы остались при разбитом корыте. Слава Богу за все"

Дальнейшего же он, как и никто тогда, не мог, конечно, предвидеть. "Зверь из бездны" успел показать свой страшный лик, но движения его были еще связаны, а поступь — медленной, словно и сам-то он был вынужден озираться, не зная как обернется задуманное им богомерзкое предприятие. Кто не хотел видеть его страшный облик, тот мог до поры до времени закрывать глаза, укрываясь в случайном убежище.

Русская католическая Церковь могла тоже продолжать пока свою жизнь, звериный " октябрь " не сразу ударил по ней. Затруднения ее и испытания были сначала большей частью внешнего характера. Экзарх мужественно боролся с грозной стихией, не сдавал позиций. Был полон мыслей и планов. Надеялся на лучшее будущее. Ждал обещанного приезда о. Климента Шептицкого. Просил владыку Андрея прислать с ним побольше денег, чтобы как — нибудь сводить концы с концами. Сам собирался ехать в Рим для доклада.

Остро встал тогда вопрос о хлебе насущном. Вот ряд отрывков из донесений экзарха митрополиту Андрею в конце 1917 и в начале 1918 года:

"Каждый день десятки людей падают от истощения на улицах и умирают голодной смертью. Царствуют голодный тиф и сыпной. Нищета доходит до крайних пределов. Интеллигенция продает с себя все. Масса антикварных вещей продается за бесценок".

"Дороговизна сказочная, легендарная. В особенности тяжело будет 1 сентября (1918 г.), когда придется вносить 1000 рублей за Бармалеевскую церковь".

"Дело миссии тормозится ужасающей обстановкой, в которой мы живем, полная анархия, грубейший произвол " властей ", голод, грабеж наглый и открытый и полное отсутствие какой бы то ни было карающей за преступления руки — создает отчаянный тупик, из которого нет выхода. Никто из нас не знает: будет ли он сегодня жив или нет? Кто выходит на улицу вечером, должен быть готовым к грабежу или смерти, а то и к тому и другому. Каждую минуту кто угодно может быть арестован, посажен в тюрьму и ограблен. Жаловаться некому, так как "буржуи" вне закона. Теперь подымается анархическая волна, которая, может быть, сметет большевиков, и тогда нам будет еще хуже".

"Положение миссии в Петрограде очень плохое. Над городом витает призрак голодной смерти, люди мрут, как-мухи, а ко всему этому массовый красный террор... От голодной смерти и нежелания попасть в число кандидатов на расстрел, люди бегут из Петрограда куда попало и наша северная Пальмира становится пустыней".

"Все новообращенные спешат, как можно скорее, уехать куда-нибудь в другое место, лишь бы избежать необходимости пухнуть от голода. Цены дошли до легендарных размеров... люди падают на улице от истощения... Дальше уже кажется итти некуда... Я знаю два случая, когда интеллигентные девушки продали свою честь за фунт хлеба...".

"Средства на пропитание священников и на церковь получаю только из организованного мною совместно с епископом Цепляком сбора на нужды Унии. До сих пор собрано 15.969 руб. (из них 5000 пожертвованы княгиней Радзивилл). Сумма не малая, но при неимоверной дороговизне жизни едва ли хватит до весны. Положение духовенства очень тяжелое, приходилось голодать".

Общая разруха, конечно, особенно больно отозвалась на католическом духовенстве восточного обряда, материально менее всего обеспеченном. Сравнительно сносно было в то время самому о. Леониду и о. Алексею, жившим при церкви св. Екатерины, и о. Трофиму, которого удалось устроить при Выборгском кладбище. В особенно "отчаянном" (по выражению о. Леонида) положении оказались отцы Глеб и Диодор; им приходилось голодать в буквальном смысле слова. После Рождества 1917 г. их положение несколько улучшилось благодаря сборам. У о. Леонида явилась было надежда, что с собранными суммами можно будет начать правильную миссионерскую работу, избежать голодовки и поддерживать церковь хотя бы в течение года. Тем не менее, уже летом 1918 г., он был вынужден предоставить своим священникам возможность делать что угодно, освободив их от несения каких — либо церковных обязанностей. Очень тяжелым оставалось по-прежнему положение о. Диодора.

К этому времени, о. Леонид охарактеризовал подчиненных ему русских священников следующим образом:

а) "О. Алексей продолжает, конечно, служить попрежнему, но я его не беспокою. Подчиняется во всем остальном охотно и никаких каверз не строит, даже иногда выступает в мою защиту". "Старик ведет себя тихо, спокойно и покорно".

б) Первое время, после установления экзархата, о. Иоанн Дейбнер тоже притих и стал относиться к экзарху "вполне дружелюбно, спрашивая во всем совета". "Вообще, подозрительное настроение, кажется, прошло вполне". Однако, с течением времени, невозможные условия жизни стали сказываться на о. Дейбнере очень заметно, усиливали все больше его нервность и раздражительность, вследствие чего "несуразности и дикие выходки" тоже возросли соответственно. "Пастырские собрания протекают только тогда спокойно, когда на них нет о. Иоанна; с его появлением создается атмосфера крупного скандала, разряжающаяся иногда безобразными выходками". (Последнее замечание относится к осени 1918 г.) О. Леонид даже предупредил митрополита Андрея, что "когда все войдет в норму, и работа миссии сделается планомерной", он будет вынужден уволить о. Иоанна с места настоятеля Святодуховской церкви (на Бармалеевой улице), так как, — говорит о. Леонид, — а по совести, не могу позволить одному психически ненормальному человеку портить дело миссии".

в) "О. Глеб, как систематический работник, никуда не годен, а кроме того болезненно подозрителен. Никак нельзя выбить из него аристократизма. Единственная польза от него в том, что умеет заводить знакомства и привлекать людей, хотя и тут нет достаточной выдержки. Его может увлечь только та работа, которая ему нравится или какое-нибудь оригинальное и выходящее из ряда вон дело". Местом его постоянной службы осталась Мальтийская церковь. "Однако, — продолжает экзарх, — деятельность его ограничивается шатанием по аристократам и болтовней, при чем он искренне уверен, что работает. Он может быть хорошим монахом, давать реколлекции (т. е. короткие духовные упражнения), исповедовать, разъезжать по разным местам с легкими поручениями, но больше ничего".

г) "В о. Диодоре тот же недостаток и, кроме того, слабость воли (вполне поддается влиянию о. Глеба). Но все это выкупается богатейшими способностями и добрым сердцем. Есть также и истинно апостольский дух. Оба, как Глеб, так и Диодор, нуждаются в укреплении нервов, строгом надзоре и воспитании, чего здесь получить не могут". Работал о. Диодор в Лигове (под Петроградом), служил в Лиговской церкви; проповедовал по-русски и по-польски; ему отделили особый престол с дарохранительницей. Между ним и настоятелем о. Петкеви-чем произошло было недоразумение, но потом все быстро уладилось. Православные живо заинтересовались его службой и сами добровольно составили хор. Миссия в Лигове стала успешно развиваться. О. Диодор нашел для себя подходящее дело и освободился в значительной мере от влияния о. Глеба.

д) О. Трофим служил на Выборгском кладбище панихиды, заупокойные обедни и погребал усопших, главным образом тех, которые происходили от смешанных браков, иногда и латинян, но всех по восточному обряду. О. Леонид говорит об этом священнике совсем откровенно: "С о. Трофимом плохо. Сказывается цыганская, бродяжническая жизнь, соединенная с удивительным легкомыслием и оригинальностью". Скрытое недовольство экзархом прорвалось у него однажды "так грубо и дерзко, что пришлось прибегнуть к суровой мере наказания. Но к счастью, на другой день он смирился и был прощен".

О. Трофим, так же, как о. Глеб и о. Диодор, был склонен смотреть на экзарха, как "на старшего товарища", т. е. с "обычным русским разгильдяйством". О. Леониду пришлось однажды, на священническом собрании, "сурово напомнить о своем начальничестве", хотя это — по его признанию — и "стоило ему ужасных мук".

е) О. Владимира Абрикосова экзарх сделал благочинным Москвы и Московской губернии. О нем он говорит, что о. Владимир "делается настоящим восточным священником, с привкусом старообрядчества. Обращения непрерывные, дисциплина в приходе образцовая".

ж) У о. Евстафия дела шли сначала как-будто недурно. Вдруг, как гром среди ясного неба, открылась его провокаторская деятельность. О. Леонид, разбирая бумаги, спасенные из "охранки" и находившиеся вместе с архивом митрополита Андрея в Академии Наук, нашел среди них папку "Дело священника Сусалева", где он значился, как соглядатай Охранного Отделения при русских католиках. О. Леонида тяжело потрясла эта печальная новость. Предоставленные ему для просмотра документы из Департамента Духовных Дел подтвердили, что действительно "Сусалев шпион и провокатор". "Он доносил на нас царскому правительству с 1911 года и следил за каждым нашим шагом". Так резюмировал о. Леонид сделанное им открытие. В июне или июле 1918 г. он написал митрополиту Андрею под непосредственным впечатлением:

"Молитесь, молитесь, дорогой Владыко, за нас несчастных! Мы сгнили, как подмоченная резина, и смердим, как труп. Благодарю Создателя, что Он карает нас еще слишком мало".

Повидимому, "Дело священника Сусалева" изучил только экзарх. Осенью 1918 г. он выразил владыке Андрею надежду, что им получено (с письмо с подробным описанием предательской и провокаторской деятельности о. Евстафия Сусалева. Между тем, в архиве митрополита этого письма не оказалось, и никакого следа где-либо об этих подробностях не осталось. По всей вероятности, это письмо до него не дошло. Вследствие этого, известно лишь последствие сделанного о. Леонидом открытия — вынужденный уход о. Евстафия из состава русской католической миссии.

"Теперь он запрещен мною в священнослужении навсегда, как клятвопреступник. К сожалению, он до сих пор не постигает ужаса своих поступков и еще не покаялся", — написал о нем о. Леонид своему другу Борису Кроппу (19-8-18).

I-8-I92I он же написал митрополиту Андрею:

"Сусалев ушел обратно в старообрядчество", "не найдя ни в Москве ни в Риме подлинного благочестия". "Туда и дорога преступному негодяю".

По сведениям о. Алексея Зерчанинова, (о чем имеется указание в одном из его писем), в 1922 году Евстафий Сусалев состоял уже на советской службе.

* * *

Приведенные выше данные о священниках восточного обряда ясно говорят о неотложной задаче, стоявшей перед экзархом, — пополнении кадра духовенства. В нормальных условиях этот вопрос, несомненно, мог быть решен вполне удовлетворительно. Кандидаты были и в Петербурге и в Москве. Одними из первых заявили о себе два человека, оба — вполне интеллигентные, с законченным средним образовании: один (Довгялло) — обрусевший литвин, другой (Позняк) — из бывших униатов, ревностный сторонник "нашего дела".

По ходатайству экзарха, митрополит Ропп посвятил трех диаконов: Николая Леонтиевича Волынца-Долю, Августина Августинов-ича Студницкого-Гизберта и Николая Львовича Траге. (О состоявшемся посвящении о. Леонид уведомил владыку Андрея 11-5-18). Последний из них, Траге, сделался по словам о. Леонида, особенно аккуратным и трудолюбивым работником. Имея согласие митрополита Андрея, экзарх подготовлял его к рукоположению в священники, надеясь приобрести в его лице хорошего секретаря.

"Но Господь судил иначе. Да будет Его святая воля!". "Вечная память дорогому собрату, не выдержавшему адских условий".

Через несколько месяцев после посвящения в диаконы, Траге "умер от голода и простуды (голодный тиф). Хорошая пища и спокойная жизнь, конечно, восстановили бы его силы, но этого не было; жизненные условия стали невозможными".

* * *

В начале 1918 года, по инициативе Ивана Михайловича Лысковского, экзарху удалось образовать " РУССКО-КАТОЛИЧЕСКОЕ БРАТСТВО ИМЕНИ СВ. ИОАННА ЗЛАТОУСТА", объединившее в своем составе, как католиков восточного обряда, так и тех из латинского, которые желали помогать русской миссии. Братство ставило себе целью укреплять в русских католиках религиозно-нравственное просвещение, а также помогать церквам восточного обряда, способствуя совершению в них богослужения (постройка церквей, забота об их благолепии, содержание храмов, организация хоров). Собрания братства происходили два раза в месяц в актовом зале гимназии св. Екатерины, том самом, где заседал русский собор. Начинались они молебном св. Иоанну Златоусту, после которого следовала лекция апологетического, церковно — исторического или литургического характера. Девиз братства был: "Слава Богу за все!" Три раза в году (14 сентября, 13 ноября и 27 января) было обязательное Причащение всех членов братства, а также — на Рождество, Пасху и Пятидесятницу. В субботу вечером, в воскресенье утром и вечером, члены братства читали молитву варнавита Шувалова о соединении Церквей. Все принимали на себя обязанность содействовать соединению Церквей всеми доступными средствами.

Братство просуществовало пять лет. В то время как "Общество поборников воссоединения Церквей" замерло в Петербурге, главным образом вследствие тяжелых условий жизни, братство св. Иоанна Златоуста, несмотря на это, непрерывно росло и пополнялось новыми членами в самом Петрограде. Аресты их начались в 1923 г. Пострадали от советской власти все поголовно, одни раньше, другие позже.

Несмотря на совершенно ненормальные условия экзарх находил все же возможность сноситься довольно регулярно со своим иерархическим начальником, пользуясь, конечно, разными обходными путями, нередко через иностранные посольства и миссии. Все это по советским понятиям считалось чуть ли не государственным преступлением. С местным латинским митрополитом, Эдуардом Рогатом у него установились самые лучшие отношения. О нем о. Леонид написал владыке Андрею в одном из своих первых писем после занятия большевиками власти:

"Он знает и понимает великолепно наше дело. Его старания обратить на нас внимание настолько энергичны, что поляки начинают поговаривать о том, что Ропп занимается не своим делом".

После отъезда из Петрограда о. Лозинского, митрополит Ропп предложил экзарху занять освободившееся место первого настоятеля Мальтийской церкви, чтобы иметь возможность совершать там праздничные богослужения и иметь хорошую квартиру. Для латинян оставались бы при этой церкви еще два капеллана. Как ни могло казаться тогда заманчивым подобное предложение, о. Леонид все же не решился перенести свою "кафедру" в Мальтийскую церковь, главным образом потому, что в ней нельзя было поставить иконостаса. Более заманчивым казалось получить, согласно обещанию митрополита Рогата, в полное пользование ораториум — часовню при церкви св. Екатерины и поставить там хоть маленький иконостас, чтобы придать церковным службам чисто восточный характер.

Впредь до установления правильных сношений с Римом, о. Леонид выработал с митрополитом Роппом временное соглашение по обрядовым вопросам. В основу его был положен принцип — уничтожить обрядовые перегородки, разделявшие до сих пор верующих, предоставив им возможность, по своему желанию, принимать участие, как в богослужении по латинскому обряду, так и по восточному, обязав их отправлять в своем обряде только некотороые таинства, как Крещение, Миропомазание, Священство и говение на Пасху.

Конечно, подобное соглашение могло носить только временный и даже частный характер благодаря отношениям, которые связывали еще тогда митрополита Рогата с экзархом. Слабым местом католиков восточного обряда являлось то, что булла "Orientalium dignitas", на которой главным образом основывалось это соглашение, была утверждена для России Папой св. Пием X не официально, а посредством тайных полномочий, данных им в свое время митрополиту Андрею. У о. Леонида осталась копия полномочия; копию с этой копии он удостоверил своей подписью и печатью, но московский декан о. Зелинский был первым, который заявил, что этого слишком мало. Кроме того, он истолковал буллу в неблагоприятном для русских смысле, доказывая, что она дает право всякому, при переходе в католичество выбирать обряд по своему усмотрению. Ксендз Чаевский утверждал, что булла не запрещает переводить в латинский обряд православных при их обращении, а лишь обратившихся раньше, другими словами, что она возбраняет переводить только восточных католиков в латинский обряд. Спорить об этом и что-либо доказывать было бесполезно, так как, по словам экзарха, такое толкование носило у декана Зелинского явно предвзятый характер. Зелинский не скрывал своего убеждения, что восточный обряд — только неизбежное зло и впоследствии должен замениться латинским. С его точки зрения, являлось нежелательным, чтобы русские католики-латиняне причащались и присутствовали на богослужениях в церквах восточного обряда, даже соединенных с Римом.

"Повторяется история Брестской Унии, — восклицает о. Леонид в письме к митрополиту Андрею; себе Зелинский оставляет интеллигенцию и прямо сбивает их к переходу в латинский обряд, а к о. Владимиру посылает "холопов". Такой же дух (хотя в меньших размерах) обнаруживают в Петрограде: Кавинский, Яндржеевский (монах-паулин) и, конечно, Чаевский. В более скрытой форме обнаруживается он у Мацеевича".

Поэтому о. Леонид умолял митрополита Андрея о том, чтобы булла "Orientalium dignitas" была не только утверждена для России, но и "объяснена в самом благоприятном для нее смысле".

***

Митрополит Ропп, хорошо понимавший тогда положение русской католической миссии, видел так же ясно и другое ее слабое место, а именно, что она не возглавляется епископом. В этом была несомненно одна из причин, почему экзарх не имел достаточного авторитета среди подчиненного ему духовенства. По своему характеру и церковному воспитанию, русские священники были недостаточно дисциплинированы, а личный авторитет о. Леонида им говорил мало в этом смысле, они его плохо понимали. Надо думать, что это было достаточно ясно и самому о. Леониду. Тем не менее, сознание необходимости иметь во главе русской миссии епископа не приближало его нисколько к тому простому решению, какое имел в виду митрополит Андрей и какое казалось вполне естественным митрополиту Рогагу. Последний — да и не он только один! — намеревался поддержать кандидатуру в епископы о. Леонида, ибо это казалось тогда настоятельно необходимым. И правда, можно ли было считать нормальным, что экзарх запрашивал согласия митрополита Андрея на посвящение диаконов, называя ему имена совершенно незнакомых людей, а потом, ссылаясь на его разрешение, просил латинского митрополита посвятить их для служения в восточном обряде? Естественно, что от этого не мог не умаляться престиж экзарха даже в глазах посвящаемых; одновременно с этим усиливалось значение латинской— иерархии, которую без всякой нужды вмешивали в русские дела, ставя себя в зависимое от нее положение. Что должны были отвечать русские католики православным на их вполне естественный вопрос: "А какой епископ вас возглавляет?" Приходилось говорить, что русские католики не имеют епископа. — "А почему? Разве Рим не дает?" — "Нет, это наш экзарх не хочет быть епископом, считает себя недостойным, неспособным к епископскому служению..." Все это усложняло положение экзарха и не создавало благоприятной почвы для развития дела, за которое о. Леонид был готов отдать свою жизнь и пролить свою кровь. Здесь как-то накапливался ряд противоречий и недоразумений, начинающих тяготеть над судьбой экзархата.

Поэтому обратимся к самому о. Леониду и послушаем, как он выражал свои мысли митрополиту Андрею, чтобы объяснить свое нежелание быть посвященньм в епископы. О. Леонид выставлял два довода: 1) Разростается большое церковно-научное движение, требующее от представителя русской католической церкви ума, смелости, решительности и в особенности умения привлекать людей. О себе же о. Леонид искренне думал, что он ... не обладает этими качествами! По его словам, "нужен человек с широким кругозором, чего у меня нет".

2) Главным же образом нужен "свежий" человек, даже, если он не будет отличаться вышеупомянутыми качествами.

"Несмотря на то, что мне удалось соединить всех, атмосфера осталась все же насыщенной. Духовенство мне не доверяет; достаточно малейшего неосторожного шага или даже слова, чтобы вызвать подозрение. Меня находят холодным (может быть так оно и есть) и "деспотичным". Последнее объясняется желанием внушить всем аккуратность и "gravitas sacerdotalis" (сознание достоинства священнического сана)".

"Это вопрос очень серьезный", — подчеркивает в заключение о. Леонид, повторяя: "Нужен человек свежий, ни с кем не связанный ни услугами, ни идеями, ни дружбой".

Свое положение среди окружающих он резюмировал словами: "Единственный человек мне вполне преданный — это о. Владимир". Кратко, но ярко он выразил этим то духовное одиночество, в котором томился на своем посту, без всякой вины, и за которое сам же был склонен себя обвинять. И что меняло в его положении присутствие в Москве единственного, пусть даже и очень преданного, человека (которого к тому же он вскоре лишился) перед наличием той огромной задачи, которая с каждым днем росла и усложнялась, настоятельно требуя новых людей?

Все это было совершенно ясно митрополиту Андрею. Зная всех, окружавших экзарха, он, конечно, не мог не предвидеть его затруднений. Необходимый начальнический авторитет и поддерживающее его умение держать себя на некотором отдалении от окружающих, не могли образоваться сами собой после многих лет общей борьбы и унижений в годы преследования, которому все совместно подвергались при царском правительстве. Ненормальные условия церковной жизни не могли правильно воспитать этих, в конце концов, случайных сотрудников, если не просто спутников о. Леонида, и подготовить их к нормальной апостольской работе подобно тому, как сам он в течении десятка лет учения и нормальной работы на Западе мог воспитаться и подготовиться к своей миссии. Если в лице о. Леонида перед нами выступает подлинный избранник, отмеченный особой печатью свыше, то у иных его соработников на ниве Христовой не хватало даже простого чутья, чтобы почувствовать это.

Несомненно, епископский сан способствовал бы начальническому авторитету о. Леонида, и владыка Андрей сделал все, чтобы убедить его в этом. Потерпев неудачу, он положился в дальнейшем на волю Божию. Только впоследствии ему открылось, что русский экзархат, канонически так правильно задуманный, должен был стать личной миссией о. Леонида, одинокого, всеми оставленного, силы которого буквально таяли от изнеможения и мучения под тяжестью ноши. Теперь она едва обозначилась, и одиночество только слабо наметилось...

О. Леонид не замедлил смириться, принять вину на себя. Попросил назначить другого, хотя бы просто свежего человека, если уж нельзя было найти обладавшего нужными качествами. О. Леонид понимал свое затруднение в этом случае; но он твердо знал, что тем не менее поспешит на помощь новоназначенному, что тот не пожалуется на свое одиночество... Правда, в письме к митрополиту Андрею, он об этом умолчал, но владыка знал своего духовного сына, был твердо уверен, что может всегда и во всем на него положиться.

О. Леонид не был призван к епископской власти, и бремя ее нельзя было ему навязывать. Убеждение в этом было сильнее всех объяснений, доказательств, которыми он думал убедить митрополита Андрея, все видевшего, все понимавшего, всех любившего и за все и всех много страдавшего.

"Вся надежда на Ваши святые молитвы. Не оставляйте — крайне тяжело!" (11-5-1918).

"Безмерную радость доставило мне Ваше письмо! Значит Вы все-таки живы, иными словами — я стою на твердом камне и, как глубоко убежден, чувствую силу Ваших молитв за себя и нашу церковь". (июль 1918).

Таков фон, на котором завязалась трагедия одинокой души, призванной Богом.

Поступь зверя из бездны была все еще медленной; озираясь, он собирался с силами, набирал себе слуг, устраивал с ними свое сатанинское дело. Между тем, внешние трудности "отчаянного положения", которое водворилось в России, в конечном итоге были благотворны для русского католичества. Возможности же, которые то тут, то там открывались, заставляли неизменно страдать одинокого миссионера. Он мужественно разрывался на все стороны, стараясь сеять, сколько хватало сил. Но он был один, безнадежно один. Не было людей, некого было послать, куда надо, некому было поручить, что нужно... Всюду перед ним "вставал призрак голодной смерти; люди мрут, как мухи, а ко всему этому — массовый красный террор...".

Несмотря на то, что: "обе церковные общины (Бармалеевская и св. Екатерины), уже осенью 1918 г. уменьшились на три четверти своего состава и скоро, пожалуй, совсем исчезнут, так как новообращенные спешат, как можно скорее уехать куда-нибудь в другое место, лишь бы избегнуть необходимости пухнуть от голода, — по словам о. Леонида, — Господь дает непрерывный приток обращенных".

"Несмотря на такое положение, дела миссии подвигаются".

"Началось довольно серьезное унионистическое движение".

"Обращения растут. Главный контингент, конечно, брачущиеся, но есть и присоединяющиеся по убеждению. Более всего отрадно, что уже удается группировать вокруг себя тех, которые переходят по брачным делам. Таким образом увеличивается мещанский и крестьянский элемент. Литовцев и белоруссов, не знающих никакого языка, кроме русского, становится у нас все более и более".

"Сношения со старообрядцами не прекращаются".

"Я завел сношения с беспоповцами".

"Познакомился также с представителями кружка христианской студенческой молодежи. Скоро меня пригласят на их собрания".

"Придется ехать в Петрозаводск, Вологду и Архангельск, так как там образовались значительные кучки русских католиков, которые требуют своего священника. В особенности многочислен кружок в Петрозаводске (Олонецкой губернии)".

"В Челябинске просят священника. Думаю послать о. Трофима".

"В Ярославле латинским настоятелем теперь о. Михаил Рутковский. Он просит меня прислать какого-нибудь священника, обещая дать ему помещение и поделиться доходами. Но кого же можно послать? Только о. Трофима. Но ведь с о. Трофимом они через неделю разругаются, и " миссия " кончится...".

"Сильное движение заметно в Вологде. Вся беда в том, что делателей мало".

"На хуторе о. Алексея образовалось движение в пользу присоединения к Церкви. Тамошний латинский священник (для беженцев) зовет его туда. Конечно, с наступлением весны (1918), постараюсь отправить его туда, да и сам съезжу посмотреть и все устроить, теперь же немыслимо, так как проезд по железной дороге или невозможен или сопряжен с опасностью грабежа и убийства".

"В Киеве обратился какой-то молодой человек Мецеринов (очевидно великоросс) и хочет составить содружество учащейся молодежи для работы на пользу соединения Церквей".

"Господь посетил меня: скончалась матушка. В результате ее похорон обратилось целое семейство".

"Имеются три священника Патриаршей Церкви, готовые хоть ;ейчас перейти к нам, но все они обременены семьями; имеют много детей. Приходится пока утешать их и оставлять на местах".

Таковы отдельные штрихи, заимствованные из писем о. Леонида за первую половину 1918 года.

В начале 1887 г. кн. Е. Г. Волконская задала Владимиру Соловьеву вопрос, какие меры должны быть приняты, чтобы сдвинуть с мертвой точки дело соединения Церквей в России. Ответ Соловьева предусматривал простой и легкий план, состоявший всего из двух пунктов:

1) Отмена уголовных законов, карающих за переход из господствующего вероисповедания в другое;

2) Упразднение духовной цензуры, как принудительного учреждения .

При этом, по мнению Соловьева,

"Правительство не вышло бы из пределов своей компетенции, а напротив, употребило бы свою власть самым справедливым и благородным образом".

"Это духовное освобождение России было бы гораздо важнее, а вместе с тем и несомненно легче, нежели материальное освобождение крестьян в 1861 году".

"Пока этот справедливый и легкий шаг не сделан, никакого практического разговора о соединении Церквей быть не может".

Первый пункт этого плана царская власть была вынуждена исполнить 17 апреля 1905 г., под давлением мятежей, охвативших Россию: свободу вероисповедания правительство утвердило в те дни, как принцип. Духовная же цензура сама собой как бы растаяла в лучах взошедшего и показавшегося на короткое время в России солнца свободы. Простой план Соловьева оказался исполненным, и таким образом, как казалось, мог начаться практический разговор о соединении Церквей.

Действительно, для работы католиков в России открылись тогда широкие горизонты. Октябрьская революция сначала ей не мешала, занятая более насущными делами. А когда " звериный лик " революции показал себя открыто в безбожной пропаганде и глумлении над христианством, интерес к соединению Церквей у христиан мог только усилиться, ибо у них естественным образом явилось стремление к объединению христианских сил перед лицом грозившего им всем "зверя из бездны".

Разговор о соединении начался на страницах "Слова Истины", существовавшего уже благодаря стараниям отцов Борена и Дейбнера. Конечно, разруха в стране и дороговизна коснулись и его. Журналу была необходима серьезная материальная поддержка, чтобы покрывать невероятно возросшие расходы на типографию. О. Леонид доставал деньги путем добровольных пожертвований, и "Слово Истины" выходило, пока большевики его не закрыли в августе 1918 г.

"На поддержку "Слова Истины" пришлось дать 1000 рублей, -пишет о. Леонид, — да наверно придется дать еще столько же, так как типографские цены и бумага напоминают сказки из "Тысячи и одной ночи". "Как ни скромны были по нужде размеры и внешность журнала, но пользу он мог принести для католического дела огромную. Это показало вскоре выступление на его страницах протоиерея Устиньского. В № 55~5б была помещена его статья "Основы для соединения", содержащая ясный и определенный призыв к единению, выраженный в форме условий, на котором оно могло бы состояться. В следующем номере экзарх ответил православному автору пространной статьей "Да будут все едино". Прямое и смелое выступление в печати протоиерея Устиньского обратило на себя внимание. В нем увидели нечто совсем новое и значительное, и многие с полным основанием спрашивали, куда это ведет. Московская Духовная Академия прислала письмо в редакцию, прося высылать ей журнал для студенческой библиотеки. Православный "Всероссийский Церковно-Общественный Вестник" (№№ 151, 158 и 162) напечатал ряд статей на ту же тему. В № 158, в статье "Великое искушение", проф. С. Троицкий поспешил подчеркнуть опасность (?!) нового движения, указав, что "важен и знаменателен самый факт опубликования подобного явно безнадежного проекта православным священником в униатском журнале". Комментируя ответ экзарха протоиерею Устиньскому, проф. Троицкий предостерегает православных от "искушения". В статье "Соединение Церквей", напечатанной в № 162 того же журнала содержится указание, что теперь действует не только "римская пропаганда", но что и "у нас есть церковное течение, положительно дружественное Риму, которое не только признает постановку вопроса о соединении Церквей благовременной, но и склоняется к определенному разрешению этого вопроса в духе, чрезвычайно приятном основным принципам Рима". Более того, автор этой статьи констатирует, что теперь приходится говорить "не только о римских стремлениях подчинить русскую Церковь, но и о русском тяготении к Риму".

Нужно признать, что в последнем утверждении, по существу, не было никакого преувеличения, хотя автор, не зная ничего о том, как далеко идет это русское "тяготение", мог отметить лишь его начало, которое не могло не быть очевидным. Заслуга же проф. Устиньского была в том, что он одним из первых решился выступить открыто в "Слове Истины" и дал этому тяготению определенное выражение уже летом 1917 г. На этом он не остановился. На Московском Соборе, после избрания Патриарха Тихона, он же выступил с докладом о необходимости примирения между христианскими вероисповеданиями и высказал при этом следующие пожелания:

"... Избрание Патриарха Тихона дает прекрасный повод к тому, чтобы русская православная Церковь, хотя бы слабо, протянула руку примирения к инославным Церквам. Пусть Патриарх, наравне с известительными грамотами о своем избрании восточным Патриархам, отправит таковую же Святейшему Папе Бенедикту XV.

"Как бы это было приятно Святейшему Папе! Как это смягчило бы его Отеческое, весь мир обнимающее, сердце! Как много радости и утешения доставило бы ему!

"Отнесемся и мы, православные, с подобающим почтением, к Римскому епископату, как к высшему Первосвятителю всего христианского мира и, без всякого сомнения, он не останется неоткликнувшимся на этот наш братский почин соответственным образом.

"И кто знает? Не послужит ли этот шаг началу новой эры во взаимных отношениях между католиками и православными? Неужели нам еще не надоела эта взаимная вражда? Скоро ли придет конец ее? И когда же мы радостно и братски падем друг-другу в объятия? О счастливый день..." и т. д.

Сам Патриарх Тихон, на приеме представителей духовенства сказал, что очень сочувствует идее единения, постоянно об этом молится и со своей стороны готов содействовать успеху дела и благословляет православный клир на совместную дружную работу с католиками.

К этому же времени относится выход из печати книги проф. Л. П. Карсавина "Католичество", вызвавшей тогда много шума. Появление ее отметил и о. Леонид, высказав следующее суждение: "Эта книга — замечательный труд, на девяносто процентов католического характера. Никто еще так смело и открыто не защищал католического богословия и философии". Карсавин как-будто колебался еще тогда относительно десяти процентов, остававшихся ему до принятия полноты католической истины. Он сказал О. Глебу Верховскому, что "ждет божественной благодати для обращения". Разговор на эту тему происходил в новообразованном "Обществе св. Филиппа Митрополита Московского", главной целью которого было "углубление православия" в смысле искания действительного православия и соединения Церквей. Естественно, что автор "Католичества" был тоже приглашен участвовать в нем. Общество ставило себе целью бороться с тенденциями иерархов Антония Храповицкого и Андрея Уфимского. Как представители русских католиков, в этом обществе работали о. Глеб Верховский и о. Диодор Колпинский.

"Интеллигентные круги обнаруживают все более интереса к нам", — написал экзарх митрополиту Андрею. "Неделю тому назад, проф. А. В. Карташев, читая лекцию о Церкви, открыто заявил: "Западная католическая Церковь стоит выше православной по своему умению проводить через церковные культы в народ благодатную жизнь Церкви. Как на пример, он указал на культ св. Евхаристии и праздник Тела Господня". "У о. Леонида явилось даже желание напечатать лекцию А. В. Карташева в "Слове Истины".

С каждым днем, миссии о. Лелнида открывались новые горизонты, сулившие немалые возможности в будущем... И в то же время у него не было денег напечатать уже давно составленный им популярный катехизис, в котором чувстовалась большая нужда. Вслед за катехизисом о. Леонид принялся за составление молитвенника. "Но когда напечатаем, Бог весть!" вздохнул он.в очередном письме к митрополиту Андрею.

"Катехизис — хлеб насущный. Его требуют со всех концов".

"Печатать катехизис нет абсолютно никаких средств (будет стоить не менее 5000-6000 рублей), а он нужен больше хлеба".

Этими словами сказано очень много в Петрограде того времени, где люди умирали от голода. Однако, в конце концов, нашлась возможность напечатать и катехизис о. Леонида. На помощь пришли молодые латинские священники. Имена их нигде не упомянуты. Это особенно обязывает нас отметить с благодарностью их жертву для правильно понятого ими общего католического дела. Они принесли ее во время, трудности которого со стороны и представить себе не может тот, кого судьба пощадила от участия в этом поистине "Апокалиптическом часе".

Вот несколько характерных отрывков из писем экзарха Борису Кроппу, который поддерживал его время от времени посылками из провинции:

"У нас формальный голод и люди валяются на улицах от истощения".

"Самое главное для нас — это пшеничная мука для выпечки просфор".

"Господь ведет нас трудными и тернистыми путями, но тот, кто встал на этот путь, взялся за "рало" (т. е. плуг) и не оборачивается назад, придет к тому вечному жилищу, которое уготовил Христос..." (18-6-1918).

"Посылку давно получил... Благодаря таким посылкам моя вечерняя работа кипит, и руки не опускаются от истощения, как раньше. Когда будет возможно, пришлите еще".

"У нас все попрежнему; хотя холера сильно упала, однако голод становится все сильнее; повсюду аресты и расстрелы... " (19-8-1918).

В это трудное время, о. Леонид отметил одно немалое утешение, которое неожиданно было послано ему. О. Николай Толстой, наконец, образумился и принес ему "повинную", как экзарху. Так как его донос семь лет тому назад не ограничивался одним о. Феликсом Верцинским, а затрагивал весь орден Иезуитов, то о. Леонид поставил ему условием принести письменное покаяние митрополиту Эдуарду Роппу, как возглавляющему латинский обряд в России, и написать такое же письмо Генералу Иезуитов о. Владимиру Ледоховскому. Принимая во внимание, что о. Николай Толстой не был запрещен в служении, о. Леонид разрешил давать ему стипендии за обедни, чтобы помочь ему хоть чем нибудь в его крайне бедном положении. Он считал, что на этот раз о. Толстой "образумился окончательно и не будет больше повторять прежних выходок".

Появление иеромонаха Патапия Емельянова в Петрограде и его рассказ Экзарху о том, как ему открылась истина католической Церкви. — Проповедь католичества в селе Богдановке Харьковской губернии. — Постановление сельского схода принять унию. — Проклятие митрополита Антония. — Благословение Российского Экзарха и послание его к новообращенным. — Возвращение о. Патапия в Богдановку и радость его прихожан. — Попытки церковных властей восстановить православие: проповеди, карательная экспедиция. — Приезд в Богдановку о. Глеба Верховского с антиминсом митрополита Андрея. — Посещение Богдановки миссионерами и неудавшийся диспут. — Новый донос церковных властей и новое избиение о. Патапия и его прихожан. — Лечение о. Патапия в больнице. — Приезд в Богдановку епископа Неофита. — Новый донос командующему Добровольческой армией после ухода немцев с Украины. — Арест о. Патапия и тюремное заключение. — Снова донос и заключение в каторжной тюрьме. — Посещение прокурора и дальнейшие мытарства. — Освобождение о. Патапия большевиками и возвращение его в Богдановку. — Спор из-за пользования храмом и решение советского суда. — Поучительность повести об иеромонахе Патапии.

В конце июня 1918 г. — точное число осталось неотмеченным (надо думать, что все даты в этой главе приведены по старому стилю) — на квартиру к о. Леониду при церкви св. Екатерины пришел неожиданный посетитель, некий ему неизвестный священник и назвал себя иеромонахом Патапием Емельяновым. Его рассказ о причине, побудившей его в ту трудную пору совершить опасное путешествие в Петроград из слободы Нижней Богдановки, Старобельского уезда, Харьковской губернии, был, может быть, самым удивительным из всего, что о. экзарху пришлось слышать за все время своего пребывания на этом посту. О посещении о. Патапия он написал вскоре одному другу:

— У нас радость...

Да, это была радость, большая светлая радость для экзарха, которую он принял, как дар, посланный свыше. Его радовало каждое слово в удивительном рассказе о. Патапия, который открыл о. Леониду все о себе. Ему было лишь 29 лет. Родился он в Уфимской губернии, в крестьянской семье. При крещении его нарекли Петром. Отец его, Андрей, был старообрядческим начетчиком беспоповского толка. Когда в Уфимской губернии был епархиальным епископ Антоний Храповицкий, он обратил все семейство в православие. После этого епископ Антоний стал покровительствовать семье Емельяновых. Мальчик Петр особенно обратил на себя благосклонное внимание владыки, и когда того перевели на кафедру архиепископа Волынского с пребыванием в Почаев-ской Лавре, он взял и его с собою в качестве послушника. По его желанию, его постригли в монахи совсем юным с именем Патапия. Архиепископ Антоний его любил, заботился о его воспитании и образовании и через некоторое время отправил в Житомир на устроенные им пастырские курсы.

Вот тут-то и началось удивительное в жизни монаха Патапия. На курсах он увлекся писаниями св. Отцов церкви и историей вселенских соборов. Там его поразили больше всего святоотеческие свидетельства, говорящие в пользу главенства Римского епископа. Так, постепенно, молодой Патапий проникся идеей воссоединения с Римом. Это кажется тем более удивительным, если принять во внимание резкий антикатолический д>х, господствовавший и в Почаевской Лавре и на пастырских курсах, а также враждебное отношение самого архиепископа Антония к католичеству. В своей жизни Патапий не встречался до этого времени ни с одним католиком; поэтому не могло быть речи ни о каком католическом влиянии на него со стороны. Повидимому, инок Патапий правильно понял положение, какое в связи с этим складывалось теперь для него в отношении окружающей среды и начальства; сделанные открытия он тщательно скрывал от братии, а намерения свои затаил до поры до времени, положившись во всем на Божию волю.

Еще на пастырских курсах, когда ему было 22 года, его рукоположили в священники. По окончании курсов, он оставался в Почаевской Лавре на положении иеромонаха, пока архиепископ Антоний, переведенный на кафедру в Харьков, не взял его с собою туда и не назначил настоятелем одной из Харьковских церквей. В марте 1917 г., после переворота, он послал о. Патапия на время Великого поста в единоверческий приход села Богдановки, где священник отсутствовал. Нужно заметить, что слобода Нижняя Богдановка — огромное село, которое тянется несколько километров вдоль почтового тракта, столь характерного для этой степной полосы Украины. Находится оно на самой восточной границе в южной части Харьковской губернии, в нескольких километрах от границы Области Войска Донского. От Нижней Богдановки около 40 км. до уездного города Луганска и около 300 км. до Харькова. Жители Богдановки — великороссы, потомки выходцев из Московской Руси, направленных в конце XVII века на эту далекую окраину в качестве постоянной пограничной стражи против набегов Крымских татар. Эти великороссы, даже по внешнему виду -все народ коренастый, длиннобородый, степенный, — сохранили свой московский облик, обычаи, говор и обряды, чем они заметно отличались от соседних украинских селений. Богдановцы заметно выделялись своей высокой нравственностью, привязанностью к старине и крепким, патриархальным семейным укладом. Тогда еще можно было встретить у них избы с неразделившимися семьями душ в сорок, где мирно уживались три-четыре поколения. Богдановцы никогда не знали помещичьего крепостного права; они были "казенными" крестьянами и их отпустили на волю с большими земельными наделами. До самой революции они оставались зажиточными. Преступность в селе была совсем незначительная; распутства, убийств, воровства, пьянства, вообще, не было и в помине. Население достигало 50.000 человек, из которых около 8.000 семей было православных и около 1.000 старообрядческих и единоверческих. В Богдановке было три приходских храма — православный, старообрядческий и единоверческий и три церковно-приходские школы.

Архиепископ Антоний отправил о. Патапия в единоверческий приход села Нижней Богдановки. Здесь он сразу завоевал симпатии всего населения. Богдановцы были очень набожны, любили длинную уставную службу и проповеди. О. Патапий был хорошим проповедником и умел увлекать народ своими яркими, содержательными и всем понятными проповедями. У него был хороший голос и он знал в совершенстве церковное пение, начиная с древних старообрядческих напевов и до современной церковной музыки; Почаевская Лавра с ее долгими церковными службами была для него в этом смыслe прекрасной школой. О. Патапий быстро поставил хор; в хороших голбсах не было недостатка, а сам он мог исполнять альтовые, теноровые и басовые партии. Стройное церковное пение способствовало благолепию церковных служб; богдановцы были довольны.

Пользуясь правом, предоставленным Московским собором выбирать себе настоятеля, богдановские единоверцы, на мировом сходе, выбрали единогласно о. Патапия настоятелем вместо прежнего, нелюбимого и бездеятельного священника о. Василия. Они подали прошение архиепископу Антонию об удалении о. Василия и назначении на его место о. Патапия. Архиепископ Антоний охотно исполнил их просьбу, и о. Патапий стал в Богдановке приходским священником. В своих проповедях он сразу же начал подготовлять своих прихожан к воссоединению с Римом. Народ настолько успел уже полюбить его за бескорыстную и самоотверженную пастырскую деятельность, за его благолепную, строго — уставную службу, что ему не стоило большого труда овладеть умами и душами прихожан. Но мало того: на его воскресные и субботние проповеди люди стекались не только из всей Богдановской слободы, но и из соседних сел, отстоящих на 25-30 км. только для того, чтобы послушать о. Патапия.

Излюбленными его темами были тексты из Священного Писания об ап. Петре, о Церкви, о необходимости вселенского единения во главе со Вселенским Архиереем, Папой Римским. Наличие в русских святцах четырнадцати святых Пап давало о. Патапию возможность подойти просто к вопросу о римском примате. Героями его проповедей были главным образом Папы Лев Великий и Григорий Двоеслов, имеющие свое особое богослужение. После года такой апостольской работы, о. Патапий достиг того, что в июне 1918 г. его прихожане постановили воссоединиться с Римом.

Теперь являлся вопрос, как это сделать? О. Патапий вспомнил, что в уездном городе Луганске была римско-католическая церковь. Он поехал туда. Настоятелем оказался грузин, добрейший о. Михаил Ягулов. Он отнесся к о. Патапию очень радушно и направил его в Харьков к декану латинского прихода о. Антонию Квятковскому, чтобы получить практические указания для дальнейшего. О. Патапий отправился в Харьков и у о. Квятковского узнал об учреждении Российского экзархата восточного обряда, состоявшегося в Петрограде в мае 1917 г-на русском католическом соборе. О. Квятковский сказал, что о. Патапию надлежит обратиться по вопросу о воссоединении к русскому экзарху, протопресвитеру Федорову, проживающему в Петрограде. Лучшего о. Патапий не мог ничего ожидать. Обрадованный, он поспешил вернуться в Богдановку. В церкви он сообщил народу с амвона великую новость.

— В России существует русский католический экзархат с протопресвитером Леонидом Федоровым во главе!

Прихожане с восторгом приняли эту весть, немедленно собрали сельский сход и составили приговор:

— Принять унию и уполномочить настоятеля о. Патапия совершить этот акт от их лица у Российского Экзарха.

Они снабдили о. Патапия деньгами на дорогу и отправили его в Петроград. По пути он остановился в Харькове и зашел к митрополиту Антонию, показал ему приговор схода и сказал об общем решении принять католичество. Митрополит Антоний, при виде этого документа в руках у своего ученика, от изумления, не мог выговорить ни слова. Как рассказал о. Патапий об этой жуткой минуте, "он был очень удивлен неожиданностью сего поступка, так как я был очень православен по его мнению". Потом митрополит встал с кресла, отвернулся от того, кого когда-то так любил, и резким голосом произнес:

— Будь ты трижды проклят!

О. Патапий молча повернулся, вышел и поехал к Российскому Экзарху, нашел его в Петрограде при храме св. Екатерины и вручил ему приговор схода. Экзарх подробно расспросил его обо всем, испытал и оставил пожить несколько дней подле себя. О. Патапий произвел на него хорошее впечатление, и о. Леонид нашел возможным исполнить его просьбу. 29 июня он принял о. Патапия в лоно католической Церкви, дал ему грамоту, благословение и послание к новообращенным, а самому о. Патапию — необходимые указания на первое время. Он обещал отправить ему на помощь о. Глеба Верховского и отпустил с миром домой.

Обо всем этом экзарх послал доклад митрополиту Андрею, но тот его не получил. В следующем письме, написанном в августе, о. Леонид сообщил в дополнение к изложенному ранее:

"На помощь к о. Патапию в Харьковскую губернию, как я уже писал, отправился о. Глеб. Как он, так и о. Патапий, проезжали в Харьковскую губернию через Курскую. Теперь прошло уже почти два месяца, а ни о том ни другом ничего не слышно, несмотря на то, что почта между Украиной и Великороссией уже налажена. Я смертельно боюсь за обоих, т. к. путь, по которому они проехали, очень опасен: на самой черте переезда между Курской и Харьковской губернией грабят и убивают разбойничьи банды".

Однако, как опасения Экзарха за их судьбу, так и прихожан Богдановки за о. Патапия, оказались напрасны. Через месяц с лишним, в начале августа, он благополучно добрался до дому, а вскоре, цел и невредим, приехал в Богдановку и о. Глеб. Поездка их была действительно сопряжена с большими затруднениями, главным образом из-за болыпевицкого правительства в Москве и германской оккупации в ставшей от него независимой Украине. Советские владения простирались до Курской губернии, тогда как Харьков занимали немцы.

Богдановцы встретили о. Патапия с большой радостью; с его появлением исчезли опасения на его счет, успевшие было закрасться в иные, более слабые души. Вот что сам о. Патапий написал об этом впоследствии \штрополиту Андрею:

"Когда я вернулся в приход с католическим благословением экзарха, грамотой и посланием, и прочитал его после молебного пения, то духовной радости и слезам умиления не было границ, ибо послание было преисполнено самой горячей отеческой любви и назидания".

Богдановцы рассказали своему настоятелю о том, что происходило у них за время его отсутствия. Сейчас же после отъезда о. Патапия, представители православного духовенства собрались под председательством викарного епископа Андроника в уездном городе Старобельске на совещание, чтобы решить, какие принять viepbi против унии в уезде. Для начала пустили в ход клевету: о. Патапий подкуплен поляками и хочет обратить свой приход в латинство. Им, вероятно, казалось, что нет лучшего средства оттолкнуть русских людей от католической Церкви, как припугнув их латинством и зависимостью от поляков. Священники из окрестных сел, не на шутку встревоженные апостольской работой о. Патапия и его популярностью, которая росла с каждым днем — среди них сильнее всех старался недовольный о. Василий, бывший настоятель Богдановки, — принялись за дело. Чуть ли не ежедневно кто-нибудь из них приезжал в Богдановку, собирал сход и уверял народ, что их обманывают и поляки ", что скоро у них начнется постепенное искажение обрядов, которое закончится неминуемой латинизацией. Как ни нелепы были их утверждения, но им все-таки удалось посеять в некоторых сердцах недоверие к настоятелю.

После этого в Богдановку приехал проповедывать сам епископ Андроник, но с ним прихожане о. Патапия поступили довольно решительно: не пустили в храм. Старики прямо заявили ему, что не признают его больше своим епископом, а знают теперь только экзарха Леонида Федорова и своего настоятеля.

Следующим шагом православного духовенства было обращение за содействием к германским оккупационным властям и к полиции гетмана Скоропадского. Для этого им понадобилась новая клевета: они заявили, что о. Патапий Емельянов и его прихожане — большевики, и поэтому в Богдановку следует послать карательную экспедицию. И те и другие не замедлили отклинуться на просьбу духовных властей и снарядили отряд, который, прибыв в Богдановку, собрал сход и перепорол всех нагайками.

Полагая, вероятно, что после таких аргументов, народ здесь убедился, что их Орархия, действительно, настоящая, из Харькова отправили в слободу нового настоятеля. Однако Богдановцы вынесли из происшеднего с ними обратное убеждение и еще больше прониклись необходимостью подчиниться Риму. Нового настоятеля они не пустили ни в церковь ни в приходский дом. Так. тот и уехал обратно ни с чем.

О. Патапий, приняв бразды правления в свои руки, уведомил официально свое бывшее духовное начальство о выходе из подчинения. Через короткое время прибыл благополучно в Богдановку и о. Глеб Верховский. В числе прочего ему надо было устранить неправильность, допущенную в Петрограде. Личное вмешательство экзарха могло быть только временной мерой, так как Украина не подлежала его юрисдикции. Экзарх поручил о. Глебу ознакомиться с делом на месте, а затем отправиться в Львов к митрополиту Андрею с просьбой утвердить его распоряжения и самому снабдить о. Патапия необходимыми документами. О. Глеб передал о. Патапию новый антиминс, освященный митрополитом Андреем.

В Богдановке о. Глеб пробыл пять дней. Почти все время прошло в долгих беседах с крестьянами, которые произвели на него самое хорошее впечатление. Новообращенные просили научить их быть настоящими католиками, дать им хорошую школу, книги, чтобы учились не только дети, но и старики. К сожалению тогда не было еще католической литературы на русском языке и негде было найти учителя-католика. Некоторые свойства богдановцев привлекли внимание о. Глеба. Так например, когда о. Патапий предъявил сходу грамоту экзарха, написанную от руки на обыкновенной бумаге, с печатью митрополита Галицкого, крестьяне были смущены.

— А почему такая самодельная грамота? Почему на ней такая странная, не русская печать?

Печать митрополита Андрея была, хотя и со славянской надписью, но с архиерейским гербом западного образца, т. е. со шляпой с висящими кистями, а в середине с родовым гербом графов Шептицких — конская подкова, пронзенная стрелой. Богдановцы с любопытством рассматривали эти документы, определявшие их принадлежность к католической Церкви и с недоумением спрашивали:

— А зачем же тут шляпа? Разве архиерей ходит в шляпе? И для чего подкова на священной бумаге? Отчего бумага писаная, а не печатная?

Людям, привыкшим к двуглавому орлу на печати, все это казалось странным. Им объяснили, что эта печать не экзарха, а одного епископа, хотя и заграничного, но все же русского, а заграницей иначе нельзя; бумага же писаная потому, что большевики печатать не дают.

Богдановцы осведомлялись еще у о. Глеба:

— Правда ли что обряд и дальше останется неприкосновенным? Верно ли, что к ним не пустят поляков?

* * *

По их понятиям, "поляками" были, вообще, все латиняне. Впрочем, на последний вопрос лучший ответ давал сам о. Патапий. Ему лично было легче всего их успокоить и устранить все сомнения. Строгий восточник и горячий патриот, он являлся для них живой гарантией того, что все в смысле обряда останется, как было раньше, и что учить их будут только истинно православно-кафолической вере св. ап. Петра и Отцов Церкви. О. Глеб мог наблюдать, как был популярен о. Патапий и в соседних приходах, как на его проповеди люди стекались иногда из мест, отдаленных от Богдановки на 15 км и больше. В единоверческую церковь о. Патапия стали ходить даже старообрядцы, чего раньше здесь никогда не было. О. Глеб слышал заявления и из других приходов, что если в Богдановке "все пойдет гладко", то и они присоединятся к католической Церкви. Старообрядцы, во главе с их священником, сказали ему то же самое.

О. Глебу пришлось выслушать и такие опасения богдановцев:

— А что нам делать, если о. Патапий захворает или помрет. Ведь никто из окружных попов исповедовать и причащать нас не станет! Самым трудным для их понимания был вопрос иерархии. Для них стало, повидимому, ясно лишь одно: теперь богдановцы подчинены другой иерархии, которую они называли "Андреевой иерархией", тогда как прежняя "Неофиткина иерархия" не имеет больше никакой власти над ними.

* * *

Простившись с о. Патапием и его паствой, о. Глеб выехал 14 августа из Богдановки в Киев, направляясь в Львов к митрополиту Андрею. На следующий день после его отъезда последовал наконец ответ православных властей из Харькова. Приехали два миссионера в сопровождении полицейской стражи, "чтобы произвести устрашающий эффект на прихожан", как пишет об этом о. Патапий. Сначала миссионеры приступили к о. Патапию "со всякого рода увещеваниями", а затем укорили его, почему он, думая присоединиться к католичеству, не сообщил об этом своему епископу.

— Потому, — ответил о. Патапий, — что я узнал о нахождении себя в неправоте, а в принципе моей души — не противиться истине; с их стороны были бы всякие преграды, и я счел за лучшее без всякого посредничества направиться к свету истины.

Видя, что ни увещания, ни укоры не действуют, миссионеры вызвали о. Патапия на публичный диспут и устроили его на другой день на площади около самой церкви. Народу собралось до пяти тысяч человек; пришли сюда и православный и старообрядческий священники. Была, конечно, налицо и полиция. Вот как описал о. Патапий этот диспут митрополиту Андрею:

"Цель диспута была у них не та, чтобы выяснить истину; она для них очевидна; а просто — только лишь оторвать от меня народ. А потому орудием их борьбы было одно лукавство.

Привезли они с собой старопечатные старообрядческие книги, в которых всякого рода апокрифические сказания против латинян. Книги же сами по себе очень объемистые, старые, выдавались ими чуть ли не за оригиналы св. Отцев, чем хотели произвести эффект на простой народ. Но все их лукавство оказалось бессильным против одного слова "католик".

Вступительное слово говорил миссионер и изображал католичество страшной ересью, в которой царят всякого рода заблуждения. Особенно напирал он на непогрешимость папы, и из этой непогрешимости вытекало такое нелепое учение, как отпущение грехов за деньги в виде продажи индульгенций.

— А потому, — говорили они, обращаясь к народу, — вы должны подумать, что значит одно название "католик", а не православный; вы так легковерно пошли за вашим пастырем, который возмечтал своей духовной гордостью, что он даже умнее наших архипастырей.

А когда он, т. е. миссионер, был вынужден объяснить слово "католический" на понятном русском языке, и при вопросе, какую Господь создал Церковь — национальную, провинциальную, государственную или вселенскую, — он заметался и стал называть себя, т. е. православную свою церковь — истинно-католической, а нас только псевдокатоликами.

А перед тем только открещивался от католичества. И таким образом совершенно смешал все понятия относительно себя, кто он — православный или католик.

Когда по его адресу из толпы стало слышно, что он лжец и т. п., он поднял те толстые книги и сказал: "Вот отсюда я докажу вам ереси католичества"; но из толпы ему возразили: "Ведь вы сейчас говорили, что вы католик, а как же вы будете доказывать ереси о себе?", и не захотели его слушать.

Тут местный старообрядческий священник, увидев, что миссионер хотел оправдывать свою Церковь старообрядческими книгами, попросил разрешения сказать слово слушателям. Миссионер, желая несколько опереться на него, разрешил ему говорить.

— "Православные, — обратился к народу священник, — видали сейчас справедливость синодальных миссионеров? За эти самые книги три века шреследовали старообрядчество, как за еретические, а сейчас ими оправдываются перед католиками".

И таким образом миссионер получил полное обличение своей сознательной кривды".

Провал духовной власти, даже при полицейской поддержке, был полный. Не оставалось ничего другого, как снова обратиться за помощью к немцам и к стражникам гетмана Скоропадского. Повторили ту же самую клевету: обвинили всех в большевизме. Им поверили, 17 августа в Богдановку приехали немцы и избили о. Патапия и некоторых особенно ревностных и сознательных католиков из его прихожан. Избили на этот раз так основательно, что о. Патапия пришлось отправить в больницу в г. Луганск. Там его посетил католический священник о. Михаил Ягулов, и принял в его судьбе горячее участие. Он отправился к немецким властям и объяснил им, что их ввели в заблуждение, и сообщил, что о происшедшем он донес митрополиту Андрею. Немцы посмотрели было на дело сначала серьезно, но потом его как-то замяли. Все же о. Патапия они оставили совершенно в покое и даже выдали ему, по его словам, "как бы охранительный документ".

Тем не менее православные духовные власти не хотели сдаваться, 25 сентября в Богдановку прибыл из Харькова епископ Неофит, викарный митрополита Антония, в сопровождении еще нескольких духовных лиц и около полусотни охраны. Богдановские католики разбежались в страхе, так как среди них пронесся слух, что с епископом приехал карательный отряд и, если его увещание не подействует, то над ними тут же будет произведена "экзекуция". Однако, более стойкие и смелые явились по требованию епископа в церковь. Со слезами на глазах он стал увещевать их, прося одуматься. На это ему ответили из народа:

— Мы у своего пастыря видели не только слезы, но и кровь от побоев, нанесенных по вашим приказам.

Когда, после бесплодного увещания, епископ Неофит вышел из церкви, на паперти стояла большая группа прихожан. При его появлении, богдановцы упали на колени и тоже со слезами стали просить:

— Оставьте нас в покое при наших убеждениях и при нашем пастыре!

Епископ Неофит ответил народу:

— Анафема всей церкви на вашем пастыре, а за ваше упорство и на вас ляжет, если не покаетесь.

Тут, у всех на глазах, произошло нечто совсем неожиданное. В тот момент, когда владыка, произнеся эти страшные слова, начал спускаться с церковной лестницы, ему вдруг сделалось дурно и пришлось его немедленно увезти. В Харькове он серьезно заболел и через несколько дней умер, "даже без всякого христианского напутствия".

— А для нас послужило сие, — рассказывает о. Патапий, — как Божие указание.

Никакой экзекуции на этот раз не было: власти ограничились лишь арестом нескольких стариков, которых отправили в Старобельскую тюрьму. О. Патапия не тронули.

Около месяца ничто не нарушало мирного течения жизни в Богдановке. Поражение Германии на Западном фронте положило конец оккупации Украины, а вместе с тем и правительству гетмана Скоро-падского. Добровольческая армия заняла с Дона ту часть гетмановской Украины, где лежала Богдановская слобода. На короткое время в ней установилась новая "государственная власть", которую в народе почему-то назвали "кадетской". Православное духовенство не преминуло использовать и ее, чтобы снова выступить против о. Патапия. Повторили старое обвинение, что он большевик, добавив, что немцы при гетмане сначала били его, но потом, узнав об его католичестве, стали ему покровительствовать (покровительство их было условное и не шло дальше того, что они перестали его бить и слушать доносы православных владык). В результате этих происков, утром 30 октября в Богдановку прибыл отряд добровольческих войск и, даже не дав о. Патапию закончить литургию, схватил его и отправил в Старобельскую тюрьму. Здесь он просидел с зо октября до 27 декабря 1918 г. Большевики вытеснили с этой территории добровольцев и освободили всех заключенных в тюрьме, в том числе и о. Патапия.

До августа 1919 г. жизнь в Богдановке опять текла тихо и мирно, и о. Патапий не подвергался никаким новым нападкам. Были, правда, недоразумения и неприятности, но лишь внутреннего, характера. Возникали они на почве пользования храмом, так как оставшиеся православными не желали, чтобы им владели католики, а те, в свою очередь, естественно, не хотели отдавать своего храма. На богослужение и проповеди о. Патапия часто приходили казаки с соседних хуторов Донской области, заходили к нему в дом, брали книги и, по его словам, выражали "самые горячие чувства". Соседние священники зорко следили за всем происходившим в слободе и, в частности, за каждым шагом о. Патапия. Когда накопилось достаточно материала, они донесли на него своему архиерею. Последний, повидимому, понял, что богдановская "уния" может легко проникнуть в казачество. Так как "государственная власть" на Украине оказалась опять в руках добровольческой армии генерала Деникина, то архиерей счел нужным обратиться к нему и указать на о. Патапия как на "католического политика", ведущего "иезуитскую пропаганду", опасного не только православной церкви, но и могущего мешать устройству "государственного порядка" (!). О. Патапия, после таких обвинений, государственная власть не преминула арестовать и заключить снова в Старобельскую тюрьму. Там он просидел, без всякого суда и следствия с 20 августа по 19 ноября 1919 г., когда его перевели в Луганск, в каторжную тюрьму, где он пробыл до 24 декабря. Здесь о. Патапий удостоился посещения "прокурора юстиции". Вот что он сам рассказывает о свидании с ним и о своих дальнейших мытарствах:

"Последний (т. е. прокурор), объезжая тюрьмы и приехав из Старобельска в Луганск, осведомился о месте моего заключения; пришел ко мне в камеру и стал расспрашивать меня, каким это образом могло случиться, что русское духовное лицо попало в тюрьму. Я рассказал ему все чистосердечно и просил справедливости, а он, сожалея о моем жестоком положении, сказал, что удивляется, почему я не могу, как русский человек, отказаться от иезуитской политики, в которую, как он думает, я вовлечен сознательно; он не может допустить, чтобы в русскую душу так крепко вошло католичество. Он посоветовал мне письменно заявить о моей роковой ошибке, и тогда, как он надеется, положение мое может измениться к лучшему. Я ему ответил:

— Никакой мирской политики у меня нет. Мое стремление лишь содействовать распространению Царства Христова и указывать желающим войти в него — тот камень, на котором оно основано. Если вы называете это политикой иезуитов, то это ваше дело, я вам лишь скажу, что это заповедь Христа, Царя нашего; если бы мне пришлось, и укрепил бы Господь, пострадать, то я не только не откажусь от этой политики, но согласен тысячу раз подписать ее своей кровью. Вот мои намерения и цель, а если угодно, называйте это политикой.

Тогда он заключил, что во мне говорит католический фанатизм, а потому он очень за меня боится, чтобы я не стал слепой жертвой иезуитства, ибо вся моя идея — не русского человека и навеяна иезуитами. Я ответил ему, что в Царстве Христовом нет ни русского, ни германца, ни какого бы то ни было привилегированного человека, но все во Христе новая тварь. Уходя от меня, он сказал:

— Как хотите, но я не советовал бы губить себя.

Вскоре после этого разговора, о. Патапий узнал, что его участь — совершенно безнадежная, так как на него возвели самые тяжкие обвинения до принадлежности к коммунизму включительно. Начальник тюрьмы объявил однажды о. Патапию, что на другой день его отправят с партией каторжан, под надежной охраной, этапным порядком, в Харьков. О. Патапий успел уже хорошо ознакомиться с тогдашними порядками каторжных тюрем. "Важных преступников" выделяли в отдельную партию и с "надежной охраной" отправляли якобы в более отдаленный город. Доведут до какого-нибудь леса или луга и прикажут расстрелять, а потом объявят в газетах, что такая-то партия арестованных, отправлявшаяся туда-то, покушалась на жизнь стражи или на побег, за что и была расстреляна. После этого дело предавалось забвению.

Наученный горьким опытом, о. Патапий, не долго думая, стал убедительно просить начальника тюрьмы заковать его по рукам и ногам в кандалы. На его вопрос, почему ему это так необходимо, о. Патапий ответил:

— Может быть стражник не захочет возиться со мной и расстреляет меня, а потом заявит, что я покушался на его жизнь или хотел бежать; между тем этот позор может лечь на Церковь. Пусть цепи на ногах свидетельствуют, что я бежать не мог, а на руках, что я не мог покушаться на чужую жизнь. И всем будет ясно, что я умер не как злодей, а за идею Церкви. Начальник тюрьмы сказал:

— Хорошо, я доложу начальству и, если прикажут заковать, исполню вашу просьбу.

На следующий день, когда вызывали всех по списку для отправления в Харьков, о. Патапия почему-то оставили. А отправленную партию, действительно, расстреляли. Это было 12 декабря 1919 r., a 24 декабря Старобельск заняли большевики. О. Патапий, вместе с другими арестованными, был выпущен на свободу. Прямо из тюрьмы он отправился к местному католическому священнику, своему другу и покровителю о. Михаилу Ягулову. У него он привел себя немного в порядок после четырехмесячного тюремного заключения. Тут его ждало и немалое утешение. О. Михаил вручил ему грамоту от 6 октября, подписанную митрополитом Андреем, которой он назначался настоятелем католического прихода в Нижней Богдановке. Было для него и письмо от о. Глеба Верховского, утешавшего его и выражавшего сожаление, что трудно найти подходящую католическую литературу для богдановцев. Грамота митрополита Андрея несказанно обрадовала о. Патапия, как "драгоценный подарок". В своем письме к о. Глебу он "слезно молил позаботиться о приискании учительского персонала, книг и учебников", а в ответ на его утешительные слова написал:

— "А О ТОМ, ЧТО НАС ГОНЯТ И МУЧАЮТ, НЕ БЕСПОКОЙТЕСЬ: МЫ ТВЕРДО СТОИМ НА СКАЛЕ ПЕТРОВОЙ".

Вот что рассказал дальше о. Патапий о своем возвращении в Богда-новку:

"Явление мое показалось им словно воскресением из мертвых, слезы радости текли неудержимо. Все старые и малые старались как бы осязанием убедиться, что я действительно жив, ибо их давно уверили, что я не существую. А священник-схизматик, который был прислан на мое место, узнав о моем освобождении, бежал тайно из прихода, ибо он знал, что его поступки нечестны и его пребывание у моей паствы оставило за собою дурной след. Наводнив приход противокатолической литературой Почаевского издания, он отторгнул от Церкви некоторых еще слабо утвержденных людей. Но с Божией помощью, по моем возвращении, жизнь потекла мирным путем".

Однако, положение, какое о. Патапий застал в Богдановке по своем возвращении, было далеко не блестящим. Его личное имущество и частью церковное оказалось раскраденным во время его арестов. Даже антиминс, привезенный о. Глебом, унес один из миссионеров; куда именно, установить было трудно, так как самого миссионера потом кто-то убил. Не было никакой надежды поправить материальное положение, ни церковное ни личное. Общая большевицкая разруха давала себя с каждым днем чувствовать все сильнее и в мирной Богда-новке. Началось полное обнищание еще недавно зажиточных крестьян.

Самым печальным явлением в жизни прихода оказался спор из-за пользования храмом. Православные не хотели, чтобы им пользовались "униаты"; последние же не соглашались уступить, так как они представляли из себя большинство, и на проповеди о. Патагшя попрежнему стекалось из окрестностей много народа. Не оставалось ничего другого, как обратиться в народный комиссариат юстиции. Решение его настолько удивляет своей беспристрастностью, что, кажется, никакой североамериканский апеляционный суд не мог бы вынести более обоснованного постановления. Вот дословно что решил этот орган советской юстиции з мая 1922 г. за № 155:

"Рассмотрев заявление униатского священника ... и т. д. ... и принимая во внимание: 1) что в слободе Нижней Богдановке 160 семей принадлежат к униатам и лишь 62 семьи к православным, 2) что в Нижней Богдановке имеется другая православная церковь, 3) что спорной церковью униаты пользуются с 1918 г., 4) что 62 православных семейства имеют полную возможность удовлетворять свои религиозные потребности в другой церкви, которая отстоит от спорной около полверсты в той же слободе, 5) что униаты не имеют возможности удовлетворять свои религиозные потребности иначе, как в спорном храме, т. к. в противном случае им пришлось бы ходить в город Луганск за 40 верст от своей слободы, — Ликвидационный отдел Наркомюста постановил передать церковь в слободе Нижней Богдановке местным униатам, о чем объявить им через местный исполком".

Тем не менее, решение суда еще больше ожесточило противников о. Патапия, и были даже угрозы с их стороны сжечь храм, чтобы не было "ни им, ни нам". "Это настроение, — пишет о. Патапий митрополиту Андрею, — мешало христианской идее, и мы сочли за лучшее уступить храм, а самим собираться на молитву в частном, довольно плохом домике; но все-таки, — заключает он, — лучше променять неживой предмет на более живое дело. Кроме того надеялись собственными средствами построить храм".

Этой надежде в те времена, конечно, не суждено было сбыться, но зато сам о. Патапий удостоился стать в полном смысле, по слову Апостола, храмом живущего в нем Святого Духа, которого он имел от Бога. Чтобы не забегать слишком вперед, мы расстанемся здесь с ним и с его так удивительно возникшей и продержавшейся, несмотря на все испытания, "Общиной богдановских униатов". По тщательно составленному им списку, в ней числилось мужского пола 394 и женского пола 434, всего 828 человек к тому времени, когда богоборческая власть окончательно оторвала о. Патапия от его прихожан и бросила на Соловецкую каторгу.

Таким встает перед нами во весь свой рост этот русский богатырь, иеромонах Патапий Емельянов, простой человек из крестьянской семьи, духовный самородок, избранный Богом для того, чтобы слезами и кровью выявить и искупить ошибки своих предков против Церкви и тут же, в Миниатюре, раскрыть целую программу апостольской работы в России, увенчавшейся у него массовым обращением населения слободы. Целый русский церковный организм, находившийся вне церковного католического единства и ведомый человеком, имевшим на себе печать подлинного пастыря, в подавляющем большинстве пришел у нас на глазах, по сверхприродным побуждениям, к воссоединению со Вселенской Церковью. Мы видим здесь наглядно, на живом примере, какое влияние в этом смысле имеет на народ хороший православный священник и каким авторитетом он может обладать, будучи наделен качествами о. Патапия, искавшего прежде всего Царства Божьего и правды его.

Ведь он сам, без влияния каких-либо ученых католиков, исключительно благодаря добросовестному изучению исторической и литургической литературы Востока, по первоисточникам, будучи двадцатидвухлетним иеромонахом, самостоятельно пришел к убеждению в Богостановленности примата, то есть к истине о первенстве Римского Первосвятителя, а отсюда уже, естественно, и к необходимости войти во Вселенскую Церковь. Раз познав эту истину, он отдался ей всем своим русским сердцем и никогда ей не изменил, несмотря на угрозы, страдания, гонения, тюрьмы. Он остался ей верен до конца и стал католическим исповедником, сказав:

— "А о том, что нас гонят и мучают, не беспокойтесь: мы твердо стоим на скале Петровой!"

Нужна была именно такая сильная и цельная личность, исполненная простоты, без всякой "бездны премудрости", чтобы на фоне этой жизненности католичества тем ярче лишний раз показать духовное убожество и бессилие режима, опиравшегося на полицию и карательные отряды. Какая жуткая тень недоброго старого времени проходит в этой краткой повести о страданиях иеромонаха Патапия!

А этот прокурор, назвавший переход в католичество изменой родине и неспособный понять, что такое решение могло быть принято по внутреннему побуждению, а не под давлением иезуитов, которых, кстати сказать, о. Патапий отроду никогда не видал! Этот русский юрист не мог даже осмыслить права русского человека не быть православным и веровать так, как велит ему совесть.

Какую страшную живучесть показывает тут болезнь, разъедавшая государственный строй России и отвергавшая основные условия для нормального развития народа: свободу совести и свободу вероисповедания. Ни крушение старого строя, ни ужасы гражданской войны, повидимому, не успели еще научить власть имевших такой простой и очевидной истине. А ведь тогда уже надвигался на Россию с сокрушающей силой " бич Божий "! Великое попущение свыше, позволившее зверю выйти из бездны и обрушиться на русский народ, имевший как-будто все задатки от Бога быть подлинно богоносцем, попущение, которое, надо думать, входит в планы Промысла Его для осуществления великого Дела Единения всех христиан во Вселенской Церкви.

Отрыв русского православия от официальной церкви в России. — Подлинное православие и католичество. — Убеждения и сомнения русского духовенства, признававшего истинность католичества. — Тайное согласие с католичеством православных священников. — Обособленность его от латинского духовенства. — Общество св. Льва в Киеве. — Евхаристические вечерни. — Благословение Патриарха Тихона. — Движение к единению в Москве при его поддержке. — Характер общественного служения о. Леонида Федорова по свидетельству о. Д. Кузьмина-Караваева.

Обращение православного священника Патапия Андреевича Емельянова, завершившееся в селе Богдановне воссоединением целого прихода, если и является наиболее ярким и назидательным примером движения к католичеству в послереволюционные дни, тем не менее было далеко не единственным. И Экзарх и митрополит Андрей получали не раз заявления от православных священников, желавших присоединиться к Вселенской Церкви. Только невероятно тяжелые условия церковной жизни, недостаток людей и отсутствие материальных средств лишали возможности откликнуться на их зов и оказать им нужную поддержку. А сколько таких желаний осталось невысказанными, отчасти из-за боязни того, что пришлось выстрадать о. Патапию, отчасти потому, что священники были женаты, связаны в своих благих намерениях заботой о своих семьях; при приеме их в единение с Римом нужно было в первую очередь заботиться об их материальном обеспечении и устройстве где-нибудь в приходе, что в то время было почти неосуществимо .

Антирелигиозная пропаганда большевиков, перешедшая в открытое преследование религии, в общем, только усилила в православной среде, движение к католичеству, пробившееся наружу в краткий период религиозной свободы после февральского переворота. Вскоре большевики совершенно остановили его в потоке гонения на религию и на все, так или иначе, духовное. Повесть о Патапии Емельянове тем более поучительна, что она показывает наглядно силу и жизненность этого движения к истине, несмотря на все внешние противодействия. Правда, здесь перед нами всего лишь малый очаг, зажженный искрой только одного человека. Однако, кто может сказать, не обратился ли бы он в бушующее море пламени при благоприятном ветре, встреть он на своем пути легко загорающийся материал? Увы, благоприятного ветра — свободы веры, свободы проповеди — тогда не было; напротив, применили со всех сторон все возможные средства, чтобы угасить это малое пламя. Эта повесть так и осталась только показательным опытом. Русский народ искал в своих церквах родное ему богослужение. Духовенство: епископат, священство — было для него, за некоторыми исключениями, только совершителем таинств; духовными же учителями, которым верующий народ открывал свою совесть, были Божий люди, старцы. Народ дорожил благолепием храмов, следил за ними; если в них ничего не менялось, то он относился довольно безразлично к тому, что происходило у иерархов, во что они верили или не верили, с кем ладили, с кем ссорились. На народной вере это мало отражалось, если, конечно, не служило ей слишком явным соблазном.

Русское сельское духовенство, в своем большинстве, мало чем отличалось от простого народа в отношении Церкви. Оно тоже жило своей, так сказать, частной или субъективной религиозностью, своими обрядами, благочестивыми традициями, мало мысля и рассуждая. К внешней церковной действительности оно относилось, как к чему-то второстепенному и имевшему мало общего с тем, чем, по их мнению, являлось истинное православие. Конечно, те священники, которые были более образованы — относились более или менее критически к русской церковной действительности. Их мысли невольно обращались к далекому прошлому, к святоотеческим временам, когда создавалось православное богослужение, питавшее теперь русское благочестие. Внимание их останавливалось на разделении церквей, и часто, благодатная интуиция, как это выявилось с особенной силой в о. Патапии, помогала им почувствовать и понять всю трагедию отпадения христианского Востока от Запада.

В некоторых случаях это их побуждало к серьезному пересмотру деяний соборов, творений отцов Церкви, житий святых, богослужебных текстов. Добросовестное изучение первоисточников раскрывало таким людям глаза и приводило к признанию главенства Римского Престола и к сознанию необходимости воссоединения с Западной Церковью. Однако, в тогдашних условиях, от сознания, убеждения и до решительного шага или, хотя бы, определенной деятельности в этом направлении, было еще очень далеко. При царском правительстве было невозможно заявить о своих взглядах на этот предмет без риска попасть в положение преступника (как о. Алексей Зерчанинов и Николай Толстой до указа о веротерпимости; а сколько священников кончило свои дни в Суздальской тюрьме за католические убеждения!) или гонимого (как епископ Петр Смоленский, лишенный кафедры и пожизненно заключенный в монастыре не за переход в католичество, а только за убеждение в его истинности; или епископ Кирион Полоцкий, попавший за это же в долголетнюю опалу). Все эти священники, в большинстве, представляли себе католичество, как полную гармонию между Востоком и Западом в обязательном подчинении престолу св. Петра, как центру Вселенской Церкви, в единстве веры, любви и благодати, но с сохранением восточных канонов и полной чистоты восточного или греко-российского обряда.

С другой стороны — это ясное и простое убеждение сопровождалось тягостными сомнениями о духе всеобъемлющей вселенскости Римской Церкви. Они рождались на основании изучения истории всех уний, в особенности самой недавней-Брестской. Перед ними вставал неизменно один и тот же "трудный вопрос" — осуществимо ли на деле то идеальное воссоединение, которое они безоговорочно принимали в принципе? У них не было сомнения в том, что Римская Церковь обладает полнотой, какой не доставало отделенным от нее церквам — т. е. кафедрой Св. Петра. Но вместе с тем, она им казалась только "латинской Церковью" не могущей больше преодолеть своего латинства и навязывавшей его всем християнам, желающим воссоединиться с Нею.

О. Николаю Толстому и о. Глебу Верховскому мы обязаны тем, что от них узнали о большом числе священников, мысливших так в последние годы дореволюционной России, ибо все они до этого времени тщательно скрывали свое мировоззрение. Постепенно, сама собой, выросла в недрах русской православной церкви как бы грандиозная духовная конспирация, сила которой заключалась именно в се неуловимости: никто ее не возглавлял и никто не руководил ею. Об ней можно было узнать только случайно, войдя в полное доверие того или иного участвовавшего в этом движении священника. Раскиданные по разным епархиям Российской Империи, все они тем не менее как-то находились в связи между собою, знали друг друга и в сокровенных беседах поверяли один другому свои убеждения. Все они поминали Папу на проскомидии: первая частица, которую они вынимали за живых, была за Римского Первосвятителя. Однако, они делали это так, чтобы никто этого не заметил, ни дьякон, ни псаломщик, и не донес на них в консисторию. В пастырской деятельности их образ мыслей выражался в чрезвычайно миролюбивом отношении к католикам. В случае открыто обращенного обвинения, им приходилось или притворяться враждебными католичеству или делаться жертвой преследования со стороны синода и полиции. Поэтому такие тайные сторонники соединения Церквей пускали в свою среду непосвященных с большой осторожностью.

О. Николай Толстой принадлежал в свое время к числу участников этого движения. Ставши католиком, он сохранил дружественные связи со своими прежними православными единомышленниками-унионистами в разных епархияих, а через них — почти со всем русским духовенством католического направления в Европейской и Азиатской России. Благодаря о. Толстому, приехавшему в 1919 г. в Киев, после нескольких месяцев пребывания в Курской губернии, о. Глебу Верховскому удалось ознакомиться с этим движением среди местного православного духовенства и лично соприкоснуться с ним (это было во время оккупации Украины Добровольческой армией, когда о. Глеб жил в Киеве). О. Глеб узнал от Толстого, что почти все духовенство Курской епархии, как городское, так и сельское, принадлежало к сторонникам 'церковного единения. Все они поминали Римского Папу и теперь, не стесняясь, говорили о своих католических убеждениях. Времена переменились, и им некого было больше бояться, тем более, что епископ Курский Арсений сам разделял их взгляды.

Доказательством правдивости рассказа о. Толстого о католическом настроении в Курской епархии было то, что он привез оттуда специальный пароль и имена нескольких единомышленников в Киеве, о которых о. Глебу, знавшему их, не приходило в голову, что они могут быть унионистами. Однако, в справедливости этого ему вскоре пришлось убедиться. Пароль делал свое дело и все они стали ему открываться. Это свидетельство о. Глеба Верховского относится к 1923 году (сам он умер в Нью-Йорке в 1935~м) и опубликовано им в 1924 г. в "Europa Orientale"; поэтому естественно, что он воздержался назвать их имена, а просто указал, что это были самые популярные в Киеве священники; среди них было, например, два благочинных, несколько профессоров Киевской Духовной Академии и видных настоятелей городских приходов, два архимандрита Киево-Печерской Лавры. Все они были люди пожилые, очень серьезные, культурные, любимые прихожанами, имевшие большое влияние на народ. Было характерно, что они решительно сторонились местного латинского духовенства и не поддерживали с ним никаких сношений. В то же время, несколько молодых священников, с которыми перед этим сблизился о. Глеб, как с интересующимися католичеством и которые часто навещали и его и других латинских священников, пароля не знали и не принадлежали к тайному католическому согласию священников и даже не подозревали об его существовании.

Естественно, что все это не могло не заинтересовать о. Глеба. Он вошел в их среду и стал к ним присматриваться, главным образом, чтобы выяснить, почему они так чуждаются католического духовенства и опасаются сношений с ним. В этой их отчужденности он нашел выражение именно того недоверия, какое они чувствовали к латинянам в силу того, что представители их в России были почти исключительно поляки. К ним церковно-православные люди относились всегда с непреодолимым предубеждением, основанным отнюдь не на ненависти, а на каком-то недоверии. Это было веками органически укоренившееся духовное отчуждение, бессознательно присущее почти каждому русскому человеку. О. Верховский (сам этим, повидимому, отнюдь не зараженный и потому только старавшийся объективно разобраться в том, что он наблюдал среди православного духовенства), в числе причин временного характера, которые со временем, по е'го мнению, могли сгладиться, отмечает одну, которую нельзя упразднить никакими историческими событиями и переворотами. Это — полная противоположность духовных и культурных начал у русских и поляков, сказывающаяся с особенной силой в делах веры. Различие обрядов играло исключительную роль в вековой борьбе между Польшей и Москвой; латинский обряд стал для Рбссии как бы польской верой. От такого понятия в России об обряде стало неотделимым представление русских о католичестве. Все психологические особенности поляков православные стали приписывать латинству, как первопричине, воспитавшей их таковыми. Отсюда-то и проистекал страх перед латинством у русских священников и мирян и в этом о. Глеб увидел главную причину того, почему принадлежавшие к тайному союзу священников, признававших истину за католической Церковью, как сохранившей древнее истинное православие, боялись оказаться под властью латинства. Наученные примером Брестской унии, когда поляки-латиняне, вопреки воле Св. Престола, изуродовали восточный обряд, русские сторонники католичества подозревали теперь Ватикан в тайном сочувствии польской латинизаторской политике и потому оставались глухими к призывам и обещаниям Римского Первосвятителя. О. Глебу приходилось выслушивать, например, такие возражения:

— Пусть даже Папа и искренен в своем отношении к восточным сокровищам, но латиняне в своем политиканстве сильнее его, и ему с ними не справиться. (!) Из всего западного духовенства ведь только ему одному, как Отцу всего христианства, стоящему выше обрядов, одинаково близки и дороги святыни и сокровища Запада и Востока.

Эти-то русские священники, твердо веровавшие в главенство Римского престола и в правоту католического учения, говорили о. Глебу, что они предпочитают выжидать, пока не будет доказано на деле, что Восток, в своем положительном содержании, унаследованном от великих Отцов и Учителей Церкви, не пострадает от воссоединения со Св. Престолом. О. Глеб установил далее, что недоверие этих убежденных католиков побуждало их чуждаться не только польско-латинского клира в России, но даже и русско-католического духовенства восточного обряда, поскольку оно поддерживало тесную связь с латинским. Наглядный пример этого о. Глеб мог наблюдать по отношению к самому себе. До приезда о. Толстого он не мог и заподозрить с существовании в Киеве тайной католической группы православного духовенства и не мог войти в общение с ней потому, что был в их глазах полонофилом и латиноманом: ведь он жил при латинском женском монастыре и служил литургию в латинском храме! Напротив, о. Толстой, как бывший православный священник, сторонившийся латинского клира, считался у них независимым и поэтому пользовался полным доверием. Только благодаря Толстому и привезенному им из Курска паролю, о. Глебу удалось войти в соприкосновение с тайной группой этих священников, в значительной мере преодолеть их недоверие и начать совместную работу, которая приняла вскоре характер явного общественного движения в Киеве.

По инициативе двух профессоров Киевской Духовной Академии, единомышленники стали собираться для научного обсуждения всех спорных вопросов, постепенно привлекая к себе и священников иного образа мыслей. Эти последние тоже делались унионистами и число их в Киевской группе быстро росло. В обсуждении разных вопросов стали принимать участие и некоторые видные киевские миряне, профессора и члены местного религиозно-философского общества. Совместными усилиями был разработан ряд вопросов в области догматического и нравственного богословия, по которым все пришли к соглашению и, сплотившись в группу, решили расширить круг своей деятельности. Своим покровителем они избрали Папу св. Льва Великого и установили временное правило: все священники, примыкающие к обществу св. Льва, обязуются поминать Римского Первосвященника на проскомидии, говорить проповеди на тему о сближении и соединении Церквей, способствовать усиленному почитанию Таинства Евхаристии и исповедывать верных по правилам католического нравственного богословия.

Члены общества св. Льва считали, что единственный верный путь к воссоединению — это путь созидания, но не разрушения, не полемический и не политический, а путь благодатно-мистический через св. Евхаристию. С этой целью они ввели в Киеве совершенно новое богослужение, названное евхаристической вечерней. Каждый четверг, в одном из приходских храмов Киева, в котором был настоятелем один из членов общества св. Льва, в 4 часа пополудни, при открытых царских вратах и при полном освещении храма, служилась повседневная рядовая вечерня, и в том месте, где в великую праздничную вечерню вставляется чтение Ветхого Завета (паремии), пелся канон к св. Причащению с акафистом св. Тайнам. После третьей песни канона, один священник говорил догматическую проповедь на тему "Святейшая Евхаристия и единство Христовой Церкви"; по окончании акафиста и канона, другой священник, тоже из членов Общества св. Льва, говорил вторую проповедь нравственного содержания на ту же тему. В этих проповедях верующие призывались к почитанию св. Тайн и любви к Евхаристическому Иисусу, к частому Причащению; в них излагалось и учение о таинстве Евхаристии и Покаяния.

Евхаристические вечерни, служившиеся по очереди в разных приходских храмах, сразу же стали известны в Киеве и привлекали множество молящихся, с жадностью слушавших слово Божие, преподносившееся им здесь в такой необычной форме. Новый для них культ Евхаристических Тайн не мог не приттись им по сердцу, так как форма его была в духе восточного обряда и богослужения и отличалась от принятой в Западной Церкви. Члены общества св. Льва нашли внешнюю форму культа, отвечавшую мыслям профессора Забугина, как он изложил их без малого десяток лет тому назад в "Roma e l'Oriente":

"Почитание, которое мы, восточные, воздаем св. Тайнам, по благочестивым преданиям наших Отцов, совершенно внутреннее, мистическое, скрытое, субъективное. Его прогресс кроется в глубине души и христианском сознании, и потому он не может выражаться внешним развитием способов хранения св. Даров. Единственным внешним и всенародным проявлением Евхаристического богослужения является у нас литургия, где каждый раз после Причастия мы получаем благословение св. Дарами и где, всякий раз, когда служится литургия Пре-ждеосвященных Даров, совершается великое и торжественное Евхаристическое' шествие. Наше внутреннее почитание может двигаться

вперед, развиваться, совершенствоваться внутри нас; никто этого не заметит тут на земле, кроме одного Бога, скрытого в святом кивоте, в алтаре, недоступном для мирян, Бога, на присутствие Которого указывает верным только тихий свет лампады, висящей у царских врат. Так учили нас наши отцы, так мы будем учить наших детей".

Можно предположить, что никто из членов Киевского Общества св. Льва не читал этих слов профессора-восточника. Они были обращены в свое время к Западу в порядке обмена мнений и полемики в печати по поводу реферата латинского епископа Нецгаммера на Евхаристическом Конгрессе в Вене в 1912 г.; этот епископ выразил осуждение восточных христиан за недостаточное почитание св. Тайн. Тем знаменателен этот факт, что общество св. Льва в Матери городов русских давало теперь ответ не словом, а делом, найдя для почитания св. Тайн возвышенный и прекрасный культ в формах восточного обряда. Здесь славянская душа, в родной ей духовной стихии, тихо и просто, сама нашла для этого культа то, над чем иные западники ломали себе голову, силясь пересадить его с Запада на Восточную почву. Можно отметить и большее: мистические четверги, словно сами собой, родились из потребности как-то действовать, что-то созидать для единства, к которому члены общества св. Льва стали стремиться, может быть даже и не отдавая себе вполне отчета в том, какую сверхприродную силу они сообщали посредством почитания таинства св. Евхаристии хотя бы экзарху на его жертвенном и мученическом пути служения тому же самому делу. Какие возможности и здесь открывались, в среде этих избранных киевлян, если бы " звериная " работа не задушила и не затоптала их первых свободных стремлений к единению с Римом! Все-таки и тут, как и у о. Патапия, особенно знаменательным остается то явление, что возвращение к подлинным истокам православия было движением, никем со стороны не навеянным; никто из латинского клира и, вообще, ни один иноплеменный, как это подчеркивает о. Глеб, не принимал в нем участия, не влиял на его рост и развитие. Без всякого сомнения был прав проф. Троицкий, "присяжный оппонент" по словам о. Леонида, утверждавший, что теперь существует течение, положительно дружественное Риму, а также и е тяготение к нему. Да, "дух дышет, где хочет, и не знаешь, откуда приходит и куда уходит"...

Часто эти Евхаристические вечерни служил викарный епископ Киевской митрополии. Участие его в этом начинании, с течением времени, стало менее редким, так как он имел на него благословение Патриарха Тихона, Один из киевских мирян, член общества св. Льва, принявший впоследствии священство, личный друг Патриарха, ездил в Москву и просил у него благословения для всех православных сочленов — священников и мирян — на дальнейшую деятельность. Патриарх Тихон ответил, что благословляет их от всего сердца, обещает молиться за успех дела и очень, очень сожалеет, что сам не может, по политическим соображениям, стать членом общества св. Льва, но принадлежит к нему сердцем и душой.

Благожелательное отношение Патриарха Тихона к работе по воссоединению стало известно широким кругам духовенства; своего благожелательного отношения к русским католикам он не скрывал. У о. экзарха завязались с Патриархом дружественные отношения. Бывая в Москве, он обычно посещал его и подолгу с ним беседовал. Однако, в то же самое время, его ближайший помощник, епископ Илларион Троицкий, не разделял вполне мыслей патриарха и относился к католичеству с предубеждением, в чем его тогда упрекали и многие православные. Об одном из своих посещений о. Леонид написал митр. Андрею:

"Патриарх принял меня очень ласково, угощал чайком и медом и обещал успокоить расходившихся петроградцев (речь идет о некоторых священниках, мешавших работе о. Леонида в Петрограде вопреки указаниям Патриарха). Сам он искренно желает единения, но сделать ничего не может, так как слишком слаб и не имеет авторитета, на что жаловался уже не раз перед .духовенством и мирянами. Московский собор так урезал его власть, что про него можно сказать: "святейший" патриаршествует, но не управляет"

Правда, в самой Москве, благодаря личному влиянию Патриарха, условия для униальной работы были несравненно лучше, чем в Петрограде. Успеху немало способствовал один из священников вышеуказанного тайного союза, протоиерей Петр Сахаров, настоятель одного из видных приходов на Варварке, близ Красной площади. Он настойчиво проводил доброжелательное отношение к католичеству в гущу старой торговой Москвы. По почину одного из замоскворецких благочинных было устроено открытое собрание для обсуждения вопроса о сближении и соединении православной и католической Церкви, на которое пригласили и настоятеля московского католического прихода о. Владимира Абрикосова с теми католиками, которых он пожелал бы привести с собою (обычными спутниками его были Н. Н. Александров, будущий священник и настоятель московского прихода, и В. В. Балашев, бывший редактор "Слова Истины"). Собрание состоялось в Марфо-Мариинской общине, и на нем участвовало около сорока представителей православного духовенства и несколько человек мирян. Председательствовать на собрании Патриарх прислал своего делегата, вышеупомянутого епископа Иллариона. Он произнес вступительную речь от имени Патриарха, указал в ней на важность сближения, на необходимость выяснить разногласия, мешающие сближению, и найти почву для соединения. Результат этого собрания был, в общем, благоприятный, несмотря на довольно резкое выступление протоиерея Хотовицкого, викарного священника при храме Христа Спасителя; хотя он и был поборником соединения церквей и не возражал против униальной работы, но считал ее практически бесполезной:

"Я сам, — заявил он, — родом с Волыни, долго жил в Америке и лично видел, что обещания св. Престола о сохранении восточного обряда — только фикция и заманка и что латинизация неизбежна... Эта латинизация направляется не только со стороны латинского клира и особенно польского, но даже и самих Пап. Латиняне смотрят на вас, как на что-то второстепенное и презренное, дальше подвала вас не пускают и рано или поздно, прямо или косвенно, вас олатинят и ополячат. Может быть вы, о. Владимир, готовы и хотите нести это мученичество, это ваша добрая воля и ваш подвиг, но не все согласятся и готовы идти этим путем. Что же касается до сохранения восточного обряда и его религиозного уклада, то это безнадежная мечта, в которой вы скоро разочаруетесь. Вот если бы вы были католиком латинского обряда, тогда вы были бы равноправным членом в католической Церкви, не терпели бы притеснений и презрения"...

Второе собрание состоялось тоже под председательством епископа Илариона в замоскворецкой церкви "Николы на Наливках". Оно было многолюднее первого. На него прибыл из Петрограда экзарх и прочел доклад: "Почему православные переходят в католичество". Об этом выступлении экзарха о. Д. Кузьмин-Караваев говорит в своих воспоминаниях:

"Содержание доклада я, к сожалению, не запомнил, так как был тогда поглощен чувством тревоги: в самом приглашении была несомненно западня, и я очень боялся, что, во время доклада, о. Леонида поймают на неудачном выражении и этим воспользуются для враждебной демонстрации. Нечего говорить, о. Леонид блестяще выдержал испытание и явственно овладел аудиторией. Только по окончании доклада (прений не было) раздались истерические выкрики; как раз мой старый знакомый по православным богословским курсам (имени его не помню) начал с большим возбуждением кричать о торжестве православия, которое он видел, — до Москвы об этом уже докатилась молва, — в недавнем образовании чешской национальной церкви. Довод мог бы быть сильным, но кричавший явно потерял равновесие и успеха не имел".

Тем не менее, среди присутствовавших священников раздавались голоса:

— К чему переходить в католичество, когда вот в Чехии сотни тысяч уходят из католичества в православие?

Один из мирян, бывших на собрании, ссылаясь на деятельность польского духовенства в России, обратился к экзарху с такими словами:

— Кто же поверит в благосклонное отношение Рима к восточной миссии? Теперешний Папа не высказывается; это все говорите вы, довольно жалкие и очень одинокие в своем деле; ну, а если Рим смотрит не как вы, а как польское духовенство?

Второе собрание показало устроителям сделанную ими ошибку. Стало ясно, что открытым собраниям должна предшествовать подготовка; при участии мало компетентных лиц на многолюдных собраниях, трудно ожидать положительных результатов, даже при наличии добрых намерений у устроителей. Было решено ограничить в будущем число участников только избранными лицами и собираться для собеседований на квартире Абрикосовых. Патриарх Тихон дал благословение и на эти собрания.

* * *

Теперь, после всего сказанного о пропасти, разделявшей восточников и латинян в России, русских и поляков, будет своевременным определить позицию, которую занял экзарх по отношению к ней. Эта пропасть порождала противоречия и вызывала трения, мешала правильной апостольской работе. В дореволюционное время, в связи с направлением политики русского правительства, при наличии пресловутой " Пилатовой конторы ", у нее был фундамент, который, после переворота, потерял свою прочность. Однако, на смену им выступили новые и, может быть, более серьезные расхождения и недоразумения, связанные с коренным вопросом апостольской работы в России, тех перспектив, какие ей, как казалось тогда, открывались, и неведомых дотоле возможностей, которые эта работа, как-будто сулила. Момент казался многим исторически важным и решающим для будущего католической России. Можно, конечно, сказать, что о. Леониду повредили в Петрограде, в глазах православных, его сношения с латинским клиром, чуть ли не зависимость от него, тогда как у о. Абрикосова дела пошли в Москве лучше с того момента, как он, круто изменив свое отношение к этому клиру, не захотел с ним иметь никаких дел. На это были, у о. Леонида конечно, тоже свои временные, преходящие причины. Мало кто понимал его до конца, о. Абрикосов, может быть, не более других. Строго говоря, "на одном языке" он говорил только с митрополитом Андреем, которому было открыто вполне все сокровенное в о. Леониде. Ё дальнейшем, очень близко подходила к нему, по своей " конгениальности ", Ю. Н. Данзас. Ей мы обязаны поистине замечательными свидетельствами о мученичестве и крестном пути о. Леонида, заслужившими высокую оценку со стороны митрополита Андрея. Но, в конечном итоге, все же, не будет преувеличением сказать, что самые ценные суждения об экзархе были высказаны о. Дмитрием Кузьминым-Караваевым, слушавшим и наблюдавшим его в общественных выступлениях и в личных беседах как раз в это время в Москве и в Петрограде. С его разрешения мы заимствуем из предоставленных нам его воспоминаний несколько отрывков. Они являются здесь как бы ответом на ряд затронутых выше вопросов и помогут нам правильно понять и уловить то существенное, что лежит в основе мыслей и суждений о. Леонида, его критических замечаний, указаний, упреков и пр., которые мы будем рассматривать в следующих главах.

"О. Леонид был прежде всего образцовым священником. С кем бы он ни говорил, вы всегда замечали, что он хочет и может говорить с собеседником на его языке и, вместе с тем, что он с изумительной простотой переводит на язык этого собеседника ранее ему недоступную или мало понятную вселенско-церковную истину. Эта способность говорить об одном и том же с каждым на его языке была у о. Леонида даром, ниспосланным свыше, печатью священства в точном значении слова. То, что он делал, может и должен делать каждый священник, и, в частности, ни для кого нет ничего непостижимого в переложении на русский язык вселенских истин римско-католической Церкви.

Священник есть всегда посредник между общим и частным в тех пределах, в которых и то и другое встречается на его пастырском поприще, и потому русский католический священник не может не быть посредником между Римом и Россией. Но для того, чтобы быть посредником между одним и другим, нужно любить одно и другое и притом любовью, исходящей из одного и того же источника, из одного и того же сыновнего послушания Богу. Именно так любил о. Леонид и Рим и Россию, Он любил Рим оттого, что Богу было угодно сделать древний Вечный Город средоточием Церкви, и он любил Россию оттого, что Богу же было угодно, чтобы он, о. Леонид, работал в России.

От одной и той же причины могут и даже должны истекать различные последствия, и если любовь к римскому католичеству и любовь к русскому православию исходили у о. Леонида из одного и того же источника, то это не значит, что там и здесь этот источник приводил к одним и тем же последствиям. О. Леонид любил и Рим и Россию, но Рим он любил иначе, чем Россию, и Россию любил иначе, чем Рим.

Это, казалось бы, отвлеченное различение между одной и другой любовью, несмотря на их исхождение из одного и того же источника, было для о. Леонида опытным различением; он иначе держал себя в обществе католическо-польского клира и в обществе православного духовенства.

Люди легче всего идут нам навстречу, когда мы понимаем и разделяем с ними чувства обиды от несправедливого к ним отношения; чтобы говорить с человеком на его языке, нужно соглашаться с ним, что он был обижен и несправедливо обижен; поэтому не легко посредничать между теми, для кого взаимное отношение есть прежде всего отношение взаимной несправедливой обиды. О. Леонид отлично знал, как болезненно ощущает православное духовенство все то, что приходит к нему с латинской стороны под видом высокомерного презрения; но он знал не меньше того, сколько оснований имеется и у польского клира, чтобы жаловаться на такое же высокомерное отношение еще недавно "господствовавшей" Церкви. Тем не менее, беседуя с православными и настойчиво свидетельствуя перед ними, что латинское высокомерие есть нечто преходящее и случайное, тогда как уважение к восточному благочестию неотделимо от самой сущности католичества и вдохновляет собой всю папскую политику последнего времени, — он никогда не забывал о том, что все католики без изъятия, латиняне или восточные, высокомерны они или нет, были его братья по вере. Вот почему вместе с ним можно было сожалеть, даже возмущаться пренебрежением к восточному обряду и к восточному священству, но издеваться над ксендзами было немыслимо.

По той же причине, о. Леонид всегда соглашался, когда вместе с ним вспоминали или недавние гонения или никогда не исчезавшие в Москве нападки на " папистов ", и был далек от того, чтобы сводить все отношения православия к католичеству к добросовестному заблуждению или к политическим разногласиям; но несмотря на это, в его обществе чернить попов было так же невозможно, как издеваться над ксендзами, и притом не потому, что православные священники уже сейчас были для него такие же братья по вере, как католические, а потому, что они могли и должны были стать этими братьями в ближайшем или отдаленном, но нравственно необходимом будущем.

Одно дело — любовь к тому, что уже совершенно, другое дело — любовь к тому, что имеет стать совершенным. Первой любовью о. Леонид любил римское католичество, второй — русское православие; но эти чувства восходили у него к одному и тому же источнику, к сыновней любви к Господу Богу, который одинаково хочет, чтобы все без изъятия, в том числе поляки и русские, принадлежали к одной и той же пастве Христова Наместника.

Будучи посредником, священник должен итти по средней, как говорят богословы, "царской дороге", не уклоняясь сверх меры ни в ту ни в другую из возможных сторон. На этой средней дороге строится, как известно, и церковная аскетика и церковная догматика. По этой причине умение находить середину там, где она еще не обозначилась, и вместо нее, в действительности, преобладает борьба кричащих течений, может быть показателем глубокой церковности и благодатного дара. Этим даром о. Леонид обладал в изумительной степени, и потому в области римско-католического апостолата он шел по дороге, которую нельзя назвать иначе, как средней дорогой.

Единоличные обращения или подготовка всей совокупности православных к чиноначальному возвращению? Многим работникам восточного апостолата это противоположение представляется с большой остротой. Надо работать, говорят в таких случаях, или в одном или ь другом направлении; раз все усилия направляются на единичные обращения, тем самым замедляется возможное возвращение в будущем православной иерархии, так как подобные обращения ничего кроме раздражения не вызывают. Точно также, настаивая на возможности и осуществимости в ближайшем будущем всеобщего возвращения, тем самым, если не исключаются, то затрудняются единоличные обращения, так как люди уже близкие к католичеству, на этом основании будут откладывать свое решение до того времени, когда иерархия возьмет почин на себя.

Между тем о. экзарх с одинаковой силой и одинаковой убедительностью работал и в том и в другом направлении. Каждое единичное обращение было для него воистину радостью, и он с исключительным умением подготовлял к последнему решению всех тех, кто так или иначе поддавался его влиянию. Но в то же время он никогда не терял надежды на возвращение иерархии и с неменьшей настойчивостью создавал и расширял свои связи среди православного духовенства, убеждая его представителей в необходимости и осуществимости примирения с Римом. Очевидно, ни доводы сторонников исключительного прозелитизма, ни доводы сторонников такого же иринизма, на него не действовали; он шел и здесь своею средней дорогой.

Надо думать, что те соображения, которыми он руководствовался, сводились к глубокой вере в то, что русское католическое дело есть прежде всего Божие дело, а потом уже наше. Поэтому нельзя отказываться ни от единичных обращений среди тех, кого Господь к нам приводит, уповая на то, что Провидение Божие сумеет устранить тот соблазн, которого мы подчас чрезмерно боимся, и нельзя точно так же подавлять в себе и в других надежду на всеобщее возвращение, так как эта надежда тоже исходит от Бога, и для тех, кому действительно суждено уже теперь перейти в католичество, препятствием к переходу не будет и быть не может.

Впрочем, в отношении православного духовенства, кроме общего упования на Провидение Божие, у о. Леонида были свои глубоко-продуманные расчеты. Сводились они, насколько я могу судить по его отдельным высказываниям, к следующему: весьма многие из православного духовенства и, в частности, из православного епископата никогда не мирились с синодальным порядком вещей и приняли патриаршество, как восстановление законного преимущества духовной власти над светской. Между тем, в действительности, произошло лишь замещение единоличного правительственного и по своим политическим убеждениям чаще всего реакционного обер-прокурора множеством выборных, если не революционных, то демократических обер-прокуроров в лице представительства мирян и епархиальных и в самом патриаршем совете. Наиболее чуткие из представителей духовенства стали уже замечать, -как полагал о. Леонид, — что новое движение не лучше, если не хуже прежнего; все же они не решались высказаться в виду общего положения, обусловленного наличием советской власти. Зато в будущем, православная церковь по необходимости должна будет выбирать между восстановлением синодального режима или сохранением церковной демократии. Тут-то, по крайней мере для наиболее чутких и церковных людей, станет ясным, что только примирение с Римом при любом политическом режиме, который создастся, сумеет обеспечить духовной власти действительное преимущество перед светской.

Иначе говоря, принятое о. экзархом направление было по самому существу аполитичным. Он строил свои расчеты на раскрытии в самой иерархии убеждения в том, что святителям подобает повиноваться Первосвятителю, раз они не хотят, чтобы пастыри оставались во власти у паствы.

С этим глубоким церковным аполитизмом был связанхи своеобразный патриотизм о. экзарха. Он любил родину глубокой, воистину сыновней любовью, свободной от какого бы то ни было самомнения и заносчивости. Русская история представлялась ему, в отличие от многих других национальных деятелей, еще не законченной и не завершенной, и салюе завершение этой истории мыслилось ему в виде вхождения России в общую семью католических государств. Так, благо Церкви и благо народа совпадали для него с возвращением России в паству св. Петра, и потому для него римское католичество и русский патриотизм не были и не могли быть противоположны.

К этим трем заветам о. Леонида:

а) любовное и вместе с тем разное отношение к католическому и православному пастырству,

б) также любовное и разное отношение к единичным обращениям и к подготовке общего возвращения (в глубине души он отдавал несомненно предпочтение всецелому возвращению пастырства перед частичным полнением паствы) и наконец,

в) все то же любовное и разное отношение к Российской державе и Римской Церкви (для него, как для каждого настоящего католика, Церковь была первой родиной, а Россия — второй), мне остается добавить немногое.

Мои личные воспоминания позволяют мне сказать, что о. экзарх был нравственно целостным человеком. Что бы и о чем бы он ни говорил, он говорил всегда так, что все, что он говорил, представлялось ему и его собеседнику одинаково важным и ценным. В его философских высказываниях никогда не проскальзывали те личные и для собеседника всегда затруднительные подчеркивания и углубления, которые так характерны для каждого, у кого некогда был в его нравственной жизни одинокий и подпольный период.

Душевное равновесие о. экзарха, в котором не было ни безразличия, так как все, что он говорил, было ему важным и ценным, ни безоб-щественности, так как все, что он говорил, было церковно, а потому и общественно важно, — конечно не могло не быть делом Божией благодати. Больше того, о. экзарх не только всегда говорил обо всем, как важном и ценном, но он всегда знал и помнил, с кем и зачем говорил".

Самообразование. — "Исповедь" св. Августина, Отцы Церкви и Иустин Философ. — Аттестат зрелости. — Полоса философских влияний. — Пессимизм Шопенгауера. — Эстетическая сторона христианства и быт русской Церкви. — "Жизнь Иисуса" Ренана. — Оккультизм. — Первая книга: "Запросы мысли". — Религиозно-философское общество. — Русское монашество. — Сектанство. — Вторая книга: "В поисках за Божеством". — Религиозные собрания в Петербурге у Е. Г. Шварца и гр. Игнатьевой. — Епископ Анастасий, ректор Петербургской Духовной Академии. — Сближение православия с англиканами и старокатоликами. — Идея Рима в истории Церкви .— Русские мыслители. — На приеме паломников У Папы св. Пия X. — Мистика. — Разговоры с Гарнаком и Дюшеном. — Мысль об уходе из мира. — В Зосимовой Пустыни у старца Алексея. — Переселение душ? — Война: два с половиной года в подвижном отряде Красного Креста. — Революция. — Встреча с о. Леонидом в "Доме ученых". — Воссоединение с католичеством в церкви на Бармалеевой улице. — "Община Св. Духа".

Юлия Николаевна Данзас родилась 9 мая 1879 г— в Афинах, где ее отец, Николай Карлович, был поверенным в делах русского правительства. Николай Карлович был внук французского эмигранта, Карла Данзас, второй сын которого, Константин, был товарищем Пушкина по лицею и впоследствии его секундантом. Третий сын, Карл, Харьковский губернатор, через брак с Ю. В. Зарудной стал богатым помещиком Харьковской губернии; его единственным сыном был Николай, отец Юлии Николаевны. Как сын православной, он был крещен православным, и дети его были тоже православными.

Мать Юлии Николаевны, Евфросиния Эммануиловна, рожденная Аргиропуло, была из Византийского рода, происходившего по. прямой линии от императора Романа Аргира (XI в.), женившегося на последней представительнице Македонской династии — императрице Зое. После объявления независимости Греции, одна ветвь этого рода приняла греческое подданство, другая — русское; из последней происходила мать Юлии Николаевны. Она была строго воспитанная светская дама, ничем особенным не отличалась, жила исключительно для мужа и семьи, но влияния на детей почти не имела.

Отец Юлии Николаевны скоропостижно скончался в 1888 г. После его смерти, мать с двумя детьми, сыном Яковом двенадцати лет и дочерью Юлией девяти лет (старший сын Эммануил умер незадолго до смерти отца в том же году, в возрасте 13 лет), переехала в имение Харьковской губернии, где прожила безвыездно около четырех лет; траура она не снимала до конца жизни.

В деревне Юлия Николаевна росла без всякого умственного влияния со стороны семьи. Воспитали ее исключительно книги. В доме была огромная библиотека, занимавшая два зала и насчитывавшая около 20.000 томов. Видя интерес дочери к книгам, мать заперла на ключ шкаф с французскими романами, а об остальном уже не заботилась. Внимание Юлии Николаевны привлек шкаф с фолиантами XVIII века, и она стала брать из него книги без разбора и всякого руководства. В возрасте от 10 до 15 лет она перечитала не только всех историков (к истории у нее пробудилось влечение уже в раннем детстве), но и философов: Декарта, Дидро, Вольтера, Руссо, всю Энциклопедию. Несмотря на невообразимую смесь, которая образовалась от всего этого в детской голове Юлии Николаевны, постоянное чтение дало ей навык к упорной работе мысли и развило в ней врожденную семейную черту — прекрасную память.

Учение давалось Юлии Николаевне очень легко, но протекало тоже своеобразно. Брата ее по слабости здоровья не могли отдать в учебное заведение и он проходил дома программу средней школы, готовясь к поступлению в университетские классы Училища Правоведения. Юлия Николаевна занималась совместно с братом, и ко времени его поступления в Правоведение, тринадцати лет, окончила гимназический курс. К этому времени семья Данзас переехала в Петербург.

Дальше Юлия Николаевна хотела заниматься только историей и историей литературы. Преподавателем к ней пригласили будущего профессора и академика В. Н. Переца. Кроме того она училась рисованию (в школе Григоровича "Поощрение Художеств") и музыке. Наряду с этим продолжалось все то же беспорядочное чтение. "Исповедь блаженного Августина" дала Юлии Николаевне первый толчок к пробуждению религиозных интересов. До этого религиозные вопросы представлялись ей только в форме каких-то бытовых подробностей жизни. "Исповедь" раскрыла перед тринадцатилетней девочкой философскую сторону христианства, о которой ей до этого никто не говорил. После этого она достала (в родительском доме это было не так легко!) и прочитала Евангелие; однако, еще детский ум, поврежденный слишком ранним и серьезным чтением, оказался невосприимчивым к евангельской простоте. Африканский ритор заставил_Юлию Николаевну задуматься над тем, что же такое христианство, раз оно привлекает и таких сильных людей. Под влиянием "Исповеди" она решила, перейти к чтению отцов Церкви. В книжном магазине Тузова она приобрела восемь томов творений св. Иоанна Златоуста, издание Казанской Духовной Академии. Однако, после попытки читать, — последовало разочарование. Риторика в тяжеловесном русском переводе показалась ей нестерпимой, а добраться до сути она еще не могла. Решив, что другие Отцы, может быть, более интересны, и вспомнив, что Церковь, наряду с Иоанном Златоустом, почитает Василия Великого и Григория Богослова, Юлия Николаевна снова отправилась к Тузову в сопровождении неизменной англичанки. Пока прикащик доставал требуемые книги, взгляд Юлии Николаевны упал на скромный томик с заголовком "Творения св. Иустина Философа и Мученика", находившийся среди прочих книг, разложенных на прилавке. Мелькнула мысль: "Раз философ, должно быть интересно!" Святого Иустина присоединили тоже к покупке.

С него-то и началось чтение новых приобретений. Оно явилось поворотным пунктом в жизни молодой мыслительницы, каковой уже тогда стала Юлия Николаевна. Рассказ св. Иустина о своих исканиях, о разных философских учениях, не удовлетворявших его, показался ей таким близким, а путь его — таким понятным. А изумительные беседы на шестоднев св. Василия Великого, его же — о Св. Духе, или глубокая метафизика Григория Богослова! Перед юным умом раскрылся целый мир метафизических представлений, в котором он буквально был готов захлебнуться. Какими пошлыми и бездарными показались после этого все издевательские описания христианской космогонии Вольтера и Энциклопедистов! На пятнадцатом году жизни, Юлия Николаевна пережила действительное откровение христианства. Однако, всему этому не хватало еще самого существенного: отсутствовала живая личность Самого Иисуса Христа. Все оставалось в области философских умозрений, и в этом для искательницы истины таилась немалая опасность.

Шестнадцати лет Юлия Николаевна блестяще выдержала экзамен на аттестат зрелости при шестой Петербургской (классической) гимназии. По всем предметам она получила полный балл — пять. Ввиду ее юных лет потребовалось даже специальное разрешение Попечителя Округа на право держать экзамен.

* * *

Вопрос о мировом зле, в какой-то смутной форме, тревожил Юлию Николаевну еще в ранней юности. При здоровом организме, нормальном физическом развитии и спортивной жизни в деревне (лошади, собаки, охота), у нее не было никаких болезненных исканий, но были странные явления. Началось это, когда ей было около десяти лет. Она просыпалась по ночам с чувством, что слышит какие-то вопли: крики боли, скорби. Крики подступали отовсюду, и в них ей чудился какой-то странный, безотчетный отклик мирового страдания. На яву все эти видения исчезали, а к 14-15 годам совсем прекратились; из области подсознательного они перешли в область сознательного мышления. В философских умозрениях она стала как-то инстинктивно искать ответа на смутные, еще не оформленные вопросы о мировом зле. В христианской философии ее поражало глубокое отношение к сущности мирового бытия, но в то же время, чем глубже она вдумывалась в эту философию, тем больше у нее возникало чувство неудовлетворенности от избытка в ней какого-то оптимизма. Молодой душе, не прошедшей через горнило испытаний, не была еще понятна до конца идея благости Божией на фоне земного страдания.

На этой почве пессимизм Шопенгауера явился своего рода откровением, и постепенно христианская философия стала ей казаться недостаточно глубокой. Результатом нового и более глубокого увлечения безотрадным пессимизмом XIX века, явилось разочарование в жизни, влечение к самоубийству. Молодая Юлия Николаевна, баловень судьбы, имевшая все для личного счастья и никаких поводов для личного горя, была несколько раз близка к самоубийству. Несколько раз оно было предупреждено в последнюю минуту.

Такого рода переживания еще сильнее толкали Юлию Николаевну на путь философского углубления. Ей начало казаться, что христианство уже пройденный этап. Оно представлялось ей какой-то прекрасной, лучезарной, оптимистической философией, которая все же не давала ответа на сущность бытия. Ей казалось, что даже такие высокие умы, как Иустин философ и Василий Великий, и те многого не понимали из-за недостатка научной подготовки. Словом, Юлии Николаевне дано было испытать на себе, к чему приводит вера в необычайный прогресс науки, свойственная людям ее поколения. Решение напрашивалось само собой: нужно изучить в точности строение мира на основе новейшей науки и уже на этом основании решить вопрос о происхождении страдания. Для Юлии Николаевны настала теперь пора увлечения Дарвинизмом и, вообще, естественными науками XIX века. Самое сильное влияние на ее психологию оказывал Геккель. Его книги стали для нее как бы новой Библией. В этом Юлия Николаевна пошла по стопам своего отца, увлекавшагося исследованиями в области естественных наук, личного друга Геккеля, поддерживавшего с ним переписку и собравшего у себя почти полную библиотеку научных книг XIX века. Этот этап длился у Юлии Николаевны довольно долго. Правда, у нее он как-то сочетался с шестодневом Василия Великого, но при мнении, что он многого не знал, а если бы жил в наше время, то был бы более глубоким. Христианство же, как таковое, являлось ей чем-то вроде красивой сказки, с которой, хотя и с сожалением, но все же было необходимо расстаться во имя высших потребностей разума.

Наряду с этим Юлия Николаевна не оставляла занятий искусством, благодаря которым она, ко времени своего совершеннолетия, восприняла эстетическую сторону христианства. Она очень любила церковную службу, прекрасно знала весь обиход пения, запомнила наизусть молитвы, тропари, кондаки, сама пела, увлекалась церковной музыкой, настолько, что устроила в деревне церковный хор. Однако, соприкосновение с бытовым христианством, с буднями церковного быта, только повлекло за собой новое разочарование в возможности проведения в жизнь идеала христианства. Вместе с этим, более близкое знакомство с русским духовенством тоже влияло отрицательно на отношение Юлии Николаевны к Церкви. Все же, от холодного эстетического любования несбыточным, по ее мнению, христианством ее спасло изучение истории. Историческая добросовестность заставляла ее признать, что христианство было в мировой истории реальностью. Но в чем состояла эта реальность, как она вошла в плоть и кровь человечества, на это сама история не давала никакого ответа.

Неожиданное влияние оказала книга, случайно попавшая ей в руки, "Жизнь Иисуса" Ренана. Юлия Николаевна знала уже Ренана, как историка, очень любила его "Марка Аврелия", знала, в общем, и другие его труды. Между тем, просмотрев однажды, в ранней молодости, "Жизнь Иисуса", она пренебрежительно отбросила ее, неприятно ощутив что-то фальшивое в тоне этой книги. Теперь же, в период мучительных вопросов о сущности мирового бытия и человеческого духа, ей почувствовалось в книге Ренана другое: живой облик Богочеловека, точно осветивший внезапно темные места ее психологии. Конечно, не Ренану было дано сказать ей здесь последнее слово, и восприняла у него Юлия Николаевна несомненно больше того, что он говорил-в действительности, но все-таки, при его помощи, она впервые почувствовала, чем Христос является для христианства, остававшегося у нее в области отвлеченных умозрений. Все это в ее сознании было тогда достаточно хаотично. Однако, со страниц книги Ренана, на Юлию Николаевну взглянул живой Христос. Она прочувствовала всю справедливость слов Ренана о Нем: "Кто раз почувствовал на себе взгляд Христа, тот забыть его больше не может". Забыть этот взгляд Юлия Николаевна действительно не смогла, но понять его вполне ей было тогда не под силу. Для этого у нее не доставало еще достаточно глубоких внутренних переживаний. Но к этому времени они как раз начались.

* * *

Юлия Николаевна полюбила несвободного человека. Но она не захотела строить личное счастье ценой разрушения чужой семьи и поэтому от него отказалась, хотя это и стоило ей немалой внутренней борьбы и тяжелых переживаний. С другой стороны, светская жизнь, которой она, по свойствам своей цельной натуры, тоже отдавалась не без увлечения, занимала ее мысли бесполезными вещами и отвлекала от серьезных занятий. Юлия Николаевна нашла выход этому положению, поступив вольнослушательницей в Сорбонну. Это помогло ей оторваться от связывавшего ее в Петербурге. Ее любимый профессор Люшер не раз попрекал Юлию Николаевну за то, что она рассеивается, занимаясь искусством и спортом, вместо того, чтобы отдаться всецело науке. Он не мог не видеть, что из нее вырабатывается серьезный историк. Она же понимала, какое значение имели для нее уроки Люшера и занятия с ним помимо лекций, раскрывавшие ей роль христианства в Западной Европе и, в частности, воплощение его идеала в папстве. Юлия Николаевна вполне усвоила воззрение на католическую Церковь, как на стержень мировой истории; как историк, она уже с него никогда не сходила.

Еще большее впечатление произвело на нее знакомство с Дюшеном. От него Юлия Николаевна усвоила убеждение, что историю нельзя понять без глубокого изучения религиозных и философских идей, которыми жило человечество. Юлия Николаевна, стала с этого времени специализироваться на истории религий и сект больше, чем на истории внешних событий. Интерес к средневековым сектам натолкнул ее на изучение оккультистов и кабалистов; в связи с этим она заинтересовалась и современными оккультными течениями, сблизилась с группами оккультистов и с "магами"; несколько лет спустя она уже состояла в ордене "мартинистов". Однако, трезвый ум помешал ей пойти путем темной и нездоровой мистики. Присутствуя на магических опытах и спиритических сеансах, она оставалась неизменно на почве научного изучения этих явлений. В этот период изучения таинственной природы человеческого духа, занятий вопросами психики и животного магнетизма, Юлия Николаевна состояла членом корреспондентом Лондонского общества психических исследований. Немецкая философия, распространенная среди русских интеллигентов, и Гегель, и Фихте, стали казаться ей теперь, при свете этих знаний, лишенными жизненности. Из философов большое влияние имел на нее в это время Ницше с его страстным индивидуализмом. Его влияние сильно сказалось на ее первой книге "Запросы мысли", напечатанной в Петербурге в 1906 г. под псевдонимом "Юрий Николаев". В этой глубоко пессимистической книге она разбирала идеалы, которыми живет человечество (искусство, наука, религия и т. д.) и находила их всех по существу недостаточными для удовлетворения пытливого ума. Книга имела большой успех, была раскуплена в несколько месяцев и в следующем году потребовалось второе издание. Восторженные письма, которые она стала получать, в которых говорилось о безысходности жизни и о самоубийстве, как единственном разумном выходе, испугали ее. Она почувствовала угрызение совести за то, что, разочаровывая людей, внесла свою долю в усиление мирового страдания.

Ужас перед событиями, развернувшимися в России в 1905 г., тоже наталкивал Юлию Николаевну на поиски какого-нибудь практического выхода, каких-то устоев среди общего хаоса: мысль ее должна была претвориться в какое-то реальное действие. Шарлатанство и темные замыслы, которые она не могла не установить при близком знакомстве с оккультистами, побудили ее оставить мысль о магической власти над толпой. Взгляды Юлии Николаевны естественно обратились к религии. Изучение средневековой Церкви дало ей представление о том, чем Церковь может быть в мире. Желая изучить движущие силы православной Церкви, она вступила в члены Религиозно-философского общества в Петербурге. Впечатление получилось отталкивающее. Либеральные батюшки типа Петрова, Асеева и др., интеллигенты, вносившие в прения о религиозных вопросах свое поверхностное представление о Церкви, как о каком-то интеллектуальном ордене, при полном незнакомстве с ее историей, ложная мистика отнюдь не церковного происхождения, все это могло внушить только отвращение человеку, хорошо изучившему патристику и подлинную церковную мистику.

Когда Юлия Николаевна отошла от этих собраний, дальнейшим шагом вперед было для нее изучение православной Церкви в ее реальной жизни, главным образом в монашестве. В 1906 г. она стала ездить по монастырям. Тогдашнее ее положение фрейлины Императрицы, сопряженное с заведыванием несколькими благотворительными делами Государыни, благодаря чему она имела в Зимнем дворце свою канцелярию из двух комнат, ставило Юлию -Николаевну в обществе в положение самостоятельного светского человека, почему и разъезды ее по России никого не удивляли. Она побывала во всех известных мужских и женских монастырях, даже отдаленных, на севере и юге России. В некоторых, как в Шамордине (около 15 км. от Оптиной Пустыни), она проживала по две-три недели, изучая все стороны монашеского быта, главным образом духовную жизнь. Ее привлекала особенно Оптина Пустынь, овеянная славою старцев. Однако, именно тут ей пришлось пережить некоторые разочарования.

Во всех монастырях, куда народ стекался на богомолье, Юлия Николаевна особенно интересовалась настроением паломников. Не раз, одевшись крестьянкой, она смешивалась с толпой и вела беседы с простым народом. Под внешней верностью православию она отмечала иногда сектанские и даже совсем дикие представления. Это ее заинтересовало, и она перенесла свое внимание на секты. Юлии Николаевне удалось приблизиться к самым разнобразным сектанским кружкам; интересовали ее главным образом мистические секты — все разновидности хлыстовщины. Ей удалось проникнуть даже в хлыстовские "корабли". В Петербурге она дважды присутствовала на собраниях у знаменитой в то время хлыстовки Дарий Смирновой. На эти собрания она приходила переодевшись простолюдинкой, в сопровождении своей горничной и ее жениха, конюха императорской конюшни, рослого парня, обладавшего достаточной силой, чтобы в случае нужды, во-время и благополучно, вывести своих спутниц. Мир русских сектантов, носивших явный отпечаток отдаленных манихейских влияний, дал возможность Юлии Николаевне глубже понять те древние секты, которые она раньше изучала лишь теоретически. Специально она занялась изучением религиозно-философских течений в древнем христианстве, положивших основу дальнейшему сектанству. Древние гностики явились ей теперь в другом свете. Тогда она задумала грандиозный научный труд — проследить за два тысячелетия истории христианства разветвления дуалистических течений первых веков и их влияния на развитие мысли и богословских течений в разных церквах. Приступив к выполнению этого замысла, Юлия Николаевна начала с работы над древними гностиками.

Работала она по первоисточникам. Ее библиотека пополнилась патристикой первых трех веков и всем, что было до этого времени написано в европейской литературе; все вместе составляло около юоо томов. Плодом этой работы была книга "В поисках за божеством — очерки по истории гностицизма", занявшая у нее 5-6 лет и вышедшая в Петербурге в 1913 г. Под тем же псевдонимом. Так как почти все время в течение дня у нее было заполнено обязанностями светской жизни, какую Юлия Николаевна вела в столице, то работала она ночами, обычно после полуночи, и спала в среднем 3-4 часа в сутки.

* * *

В эти годы, самыми интересными вечерами для Юлии Николаевны были религиозные собрания в доме графини Игнатьевой и Е. Г. Шварца, где собирались представители православного духовенства. Там она перезнакомилась со всеми русскими иерархами, подолгу и подчас откровенно беседуя с ними. Для нее эти вечера были только дополнением к тем впечатлениям, которые она вынесла из религиозно-философского общества. Туда собирались судить о Церкви интеллигенты, имевшие лишь поверхностные понятия о ней, здесь же, наоборот, на первом плане выступали представители высших церковных кругов.

У Шварца собрания носили характер непринужденной беседы церковных иерархов и духовенства с мирянами из высшего петербургского общества, большей частью правого направления. Посторонними посетителями были все главные синодские чиновники с обер-прокурором во главе, синодальные миссионеры (Скворцов, Айвазов и др.), а также многие выдающиеся священники — "передовые батюшки", пугавшие правое общество своим либерализмом. Со всей этой разнообразной публикой Юлия Николаевна входила в тесные сношения. Многие из них бывали у нее на дому. На этих собраниях состоялись ее первые публичные выступления. В одном из своих рефератов "Чаяние языков" она говорила об античных мистериях, как прообразе христианских таинств; это были идеи, легшие в первую часть ее книги о гностиках.

Поражала Юлию Николаевну в этом кружке узость воззрений на Церковь, отождествлявшуюся с национальным чувством, при отсутствии широкого исторического понимания роли Церкви вообще и при полном игнорировании Западной Церкви. Юлия Николаевна, усвоившая уже идею Третьего Рима, но только в смысле продолжения и развития римской идеи, заложенной в Восточной Церкви, стала здесь все более понимать, что русский мессианизм отходит от широких путей мировой истории и впадает в узкий провинциализм. Однажды возгорелся спор по поводу появившейся тогда книги проф. Герье о св. Франциске Ассизском. Для большинства она явилась своего рода откровением неведомого мира. Доходило до того, что св. Франциска считали как бы случайным явлением в истории человечества:

— Ведь он попросту православный человек, случайно затесавшийся на Западе...

В один из вечеров, целый ряд выступавших ораторов горячо доказывал, что в Римской Церкви, как таковой, не может быть и не было святых, разве только за редкими и случайными исключениями. Это выводило из себя Юлию Николаевну, которая горячо спорила и, наконец, обратилась к присутствовавшему на собрании митрополиту Владимиру :

— Владыко, да скажите же вы им, что все это чепуха и невежество! Митрополит Владимир смутился и стал говорить довольно туманно:

— Оно, конечно, святые-то у них были, но если внимательно присмотреться, так это все-таки не наши понятия о святости; вот, например, Августин у них чуть ли не величайший святой, а для нас он только блаженный...

Юлия Николаевна обиделась за св. Августина и стала горячо доказывать, что незнание его на Востоке объясняется просто невежеством. Вообще, она говорила резко т.к. привыкла к тому, что в этом обществе ей все позволялось.

В доме графини Игнатьевой собрания носили другой характер. Там миряне молчали или только задавали вопросы, а учительство принадлежало исключительно сонму иерархов. Они сидели отдельно за большим круглым столом, к которому подсаживалась только сама хозяйка дома да обер-прокурор синода. Остальные гости размещались кругом на почтительном расстоянии. Более свободная беседа начиналась во второй части вечера за чайным столом. Здесь Юлия Николаевна познакомилась с известными тогда иерархами, с Антонием Волынским, Гермогеном Саратовским и многими другими деятелями, вплоть до Никона Вологодского, пресловутого усмирителя Афонских монахов.

Близкое знакомство с русскими иерархами пополняло знания Юлии Николаевны о русской Церкви. Изучение же ею быта во всех слоях русского религиозного общества пополнялось у нее всесторонним знанием церковного учения и его исторического развития.

Особенно сердечные, почти дружеские отношения сложились у Юлии Николаевны с тогдашним ректором Петербургской Духовной Академии епископом Анастасией (Александровым). На мирских собраниях он почти не бывал. Юлия Николаевна познакомилась с ним случайно. Она бывала часто у него в академии, и сам он-бывал у нее, часами просиживал в ее кабинете, разбирая святоотеческие творения, которыми была полна библиотека. Они перечитывали тогда вместе многие места из " Отцов ". Прекрасный эллинист, он помогал ей иногда при сличении греческих тесктов. Епископ Анастасий много рассказывал Юлии Николаевне о церковном быте, язвы которого он ощущал. Он говорил о своей борьбе с протестантским влиянием в академическом преподавании догматики; рассказывал о своих трудах по обновлению русского монашества, поставлявшего пастырей русской Церкви, на самом же деле совершенно оторванного от истинного духа монашества, являвшегося, как он выразился, " костяком " русской Церкви.

Поведал он ей и о постигшей его неудаче в этой области. У него возникла смелая мысль отправить группу молодых иеромонахов на несколько месяцев к Бенедиктинцам в Монте Кассино и в другие католические монастыри для изучения быта и традиций западного ученого монашества. Епископ Анастасий сделал это предложение в синоде, но встретил резкий отпор: ему указали на то, что в католическом монастыре не будет соответственной постной пищи, а кроме того, что все эти молодые иеромонахи будут немедленно "совращены" в католичество. На этот последний довод епископ Анастасий резко возразил:

— Если православный человек не может близко подойти к католичеству без риска утратить православие, то грош цена такому православию!

Общение с высшими иерархами давало Юлии Николаевне возможность знакомиться и со внутренними течениями в русской Церкви, которые были провозвестниками современного "экуменического" движения. Она наблюдала попытки сблизить православие с англиканством, старокатоликами и другими оторванными от Римской Церкви течениями. В качестве гостьи в доме обер-прокурора, Юлии Николаевне довелось в числе немногих "посвященных" присутствовать на встрече православных иерархов с приехавшими в Петербург англиканскими епископами. Там же она была свидетельницей приема мариавитов. Эти польские сектанты вызывали большой интерес в русских церковных кругах, и высказывалось мнение, что надо их всеми мерами поддерживать в целях борьбы против Рима. На Юлию Николаевну эти сектанты произвели резко отрицательное впечатление, и она не без изумления смотрела, как с ними лобызались русские архиереи. Присутствовала Юлия Николаевна и на разных приемах, устраивавшихся в честь приехавших в Петербург несториан, принятых в лоно православной Церкви. Равным образом узнала она и всю историю сближения со старо-католичеством. Ратовал за это сближение довольно известный генерал А. А. Киреев, близкий друг семьи Данзас. Он приносил ей все, что писалось на тему о старокатоликах и подолгу вел с ней споры, стараясь убедить в блестящей будущности соединенных Церквей — православной и старокатолической.

Однако, эти доводы мало действовали на Юлию Николаевну. В ее душе, на этом фоне, происходило тогда медленное созидание собственных взглядов на историю Церквей. Для нее было ясно на основании исторических данных, что в самом центре истории Церкви стоит римская идея, а не отклонение от нее. Идею "третьего Рима" она принимала постольку, поскольку видела в ней не отклонение от Рима, а законное его продолжение в силу — как ей казалось тогда — падения римской идеи на Западе. Изучение всей европейской истории давало ей слишком ясно увидеть темные тени Римской Церкви, а к истории Русской Церкви, столь мало еще разработанной, она подходила с идеализацией, общей всему ее поколению, овеянной традицией славянофильства.

Между тем, близкое знакомство с русской Церковью показало Юлии Николаевне не менее ясно, что и тут свет и тени перемежаются в причудливом сочетании, при чем тени выступают ярче при некотором отсутствии внутреннего оправдания самой идеи. При всей сложности исторического процесса, наложившего на Церковь, как на Западе, так и на Востоке, отпечаток человеческих страстей и немощей, все же ей чувствовалось, что на Западе сохранился какой-то смысл"этого процесса, который на Востоке поблек. Другими словами, с внешней стороны, то есть в смысле принадлежности к определенной Церкви, Юлия Николаевна уже тогда чувствовала, что всей душой она могла бы принадлежать только к Римской Церкви, понимаемой в ее вселенском значении. Но порыва присоединиться к ней она еще не ощущала, просто потому, что мистическая сторона этой идеи от нее ускользала. У нее не было еще личного мистического опыта. Ее мировоззрение было слишком ярко окрашено интеллектуализмом. Римскую идею она воспринимала, как неоспоримый исторический факт, но ее религиозного значения она не понимала; для этого ее внутренняя религиозная жизнь была еще слишком слаба, и кроме того Юлия Николаевна наталкивалась на неразрешимые вопросы в христианской догматике.

Это была подлинная мука над вечным вопросом о происхождении зла. Иногда, анализируя себя, Юлия Николаевна приходила к выводу, что она могла бы принять целиком римское учение о Церкви, если бы ей было возможно согласиться с христианской метафизикой и ее понятиями о мировом зле и искушениях. Однако, предпосылку этого — божественность Христа и Его искупительную жертву — Юлия Николаевна тогда еще принять не могла. Поэтому-то, увлекаясь изучением древних гностиков, она искала у них ответа на мучивший ее вопрос о происхождении зла в мире.

Никто из русских мыслителей, подходивших в это время с разных сторон к проблемам, поставленными древними гностиками, не оказал на нее никакого влияния. Это можно сказать так же о Владимире Соловьеве, с которым Юлия Николаевна однажды встретилась совсем молодой, лет двадцати, хотя, казалось бы, она во многом приближалась к его миропониманию. В теократической концепции Соловьева ей чувствовался какой-то утилитаризм и влияние на него пантеизма еще до того, как она разобралась в пантеистической основе его философии уже научно. Кроме того, она почувствовала в этом пантеизме налет эротизма раньше, чем сумела сама себе его определить и оформить. Двойственность Соловьева она чувствовала до болезненности ярко.

Из других мыслителей этой эпохи, Юлии Николаевне пришлось быть в общении с Константином Леонтьевым, Розановым, кн. Сергеем Николаевичем Трубецким и многими другими. Первого она знала еще с детства, так как Леонтьев, старый сослуживец ее отца, постоянно бывал у них в доме. При всем таком обилии обмена мыслей и впечатлений, Юлия Николаевна чувствовала все более и более определенно, что во всех сложившихся условиях жизни тогдашнего общества не хватало чего-то существенного и цельного, но чего именно, она еще не могла дать себе отчета с надлежащей ясностью.

В 1909 г., во время одной из поездок в Италию, у Юлии Николаевны явилось желание увидать прием паломников у Папы. При ее связях, было нетрудно, через русского посланника при Ватикане, добиться частной аудиенции у св. Отца. Но ей хотелось другого, так как она думала: "О чем Папа будет со мной говорить? Не может же он говорить со мною серьезно!" Ей же хотелось посмотреть на прием паломников, посмотреть, как Папа говорит со своей паствой. Это ей быстро устроили, дали возможность попасть в числе других на общий прием.

Первое впечатление от внутренних покоев в Ватикане, от швейцарской гвардии, мундиров, элегантных монсиньоров, было скорее отрицательное; когда же паломников, человек около трехсот, стали расставлять в зале большим кругом, предложив стать на колени, это вы звало у нее даже досаду. Но когда в зал вошел св. Пий X и стал медленно обходить коленопреклоненных католиков, это чувство сразу рассеялось. Казалось, что исходит сияние от этой белой фигуры с венком серебристых волос и лучезарными голубыми глазами.

Некоторым, главным образом священникам, Папа говорил вполголоса несколько слов. Юлия Николаевна этого не удостоилась, но с каким-то особенным, почти неведомым чувством, она приложилась к тонкой старческой руке. А когда св. Пий X, обойдя круг паломников, стал посреди залы, благословил всех и сказал краткое, ко всем обращенное слово, Юлии Николаевне показалось, что он обратился именно к ней. Возможно, что это же чувство было и у других присутствующих, но, может быть, никто во всем зале не воспринял с такой остротой особый смысл этих простых, сердечных слов. Св. Пий X говорил о том, что он благословляет то, что в каждом человеке есть хорошего и влечет его ко Христу. Странное чувство овладело Юлией Николаевной при этих словах. Ей представилось, что тут благословляется именно ее мучительное искание; она почувствовала первый раз в жизни, что получает благословение от того, кто действительно имеет особую власть благословлять. Встретив при выходе из Ватикана одного знакомого католика, Юлия Николаевна сказала ему:

— Не подумайте, что я была здесь простой зрительницей, я тоже чувствовала себя у Отца.

К этому сильному впечатлению, в ту же осень 1909 г., добавились еще другие, полученные у гробниц святых Доминика и Франциска. В Ассизи Юлии Николаевне приснился страшно поразивший ее сон. Она увидела себя на перекрестке, около Santa Maria degli Angeli в своем придворном платье и, почувствовав несуразность своего одеяния, стала быстро его сбрасывать; снявши его, вдруг оказалась в одной рубашке, босая, с окровавленными ногами, точно прошла далекий путь. А тут, как на беду, приближалась огромная толпа. Ей хотелось бежать, скрыться, но израненные ноги отказывались служить. Тем временем подошла толпа, во главе которой шли св. Доминик и св. Франциск. Св. Доминик набросил на Юлию Николаевну свой плащ, и она пошла с ним легко, радостно, в каком-то озарении. Проснувшись, ей нетрудно было истолковать этот сон только что пережитыми впечатлениями. Однако, в глубинах подсознания зрела мысль, что жизненная мишура когда-нибудь будет сброшена, чтобы пойти, хоть с израненными ногами, по светлому пути. И в то же время, в ожидании этого, у Юлии Николаевны укреплялось сознание, что долголетнее изучение патристики и богословия было только преддверием к чему-то такому, что человек .достигает не путем усилий разума.

Впрочем, именно к этой области иррационального Юлия Николаевна относилась тогда с большой осторожностью и недоверием. Занятия оккультизмом и близкое знакомство с сектанской экзальтацией— и со всякими видами нездоровой мистики, приучили ее не доверяться вообще мистике и видеть в ней прежде всего самовнушение. Это недоверие и было тогда непреодолимым препятствием для осознания христианской мистики во всей ее полноте. Юлия Николаевна твердо решила оставаться на незыблемой почве разума и холодного научного наблюдения. Между тем, разум подводил ее с другой стороны все к той же единой духовной реальности, потому что все более углублявшиеся занятия мировой историей давали ей яснее понять в ней роль Рима, и в особенности-христианского Рима. Слагавшаяся тогда у нее историческая концепция, сильнее всех пережитых впечатлений и духовных толчков, направляла ее мысль в русло христианства и Церкви. Даже в области мистики, которая внушала ей недоверие, приходилось признать, что лишь Церковь была регулирующим началом, умевшим распознавать крайности мистических увлечений. Особенно часто это приходило Юлии Николаевне в голову при наблюдении мистических экстазов в православной среде, где ослабло понимание руководящей роли Церкви. Близкая к Императрице Александре Федоровне, Юлия Николаевна с болью присматривалась к началу распутинской эпопеи. Много раз ей приходило в голову, что у такой несомненно чистой и религиозной души, как Александра Федоровна, мистика принимала болезненно-экзальтированный характер именно потому, что она была лишена правильного церковного руководства.

* * *

К этому времени относятся многократные и долгие беседы Юлии Николаевны на тему о христианстве с Гарнаком и Дюшеном. Гарнак приглашал ее работать к себе и не раз уговаривал отказаться от любительских исследований и всецело посвятить себя истории Церкви. Юлия Николаевна глубоко ценила этого большого ученого, относившегося к ней так благожелательно, но все же, при всякой беседе с ним испытывала двоякое чувство. С одной стороны — безбрежная эрудиция, с другой — какая-то странная узость, отсутствие чего-то, что должно было бы быть самым главным. Ведь если христианство — реальность, то нельзя о нем судить со спокойной объективностью, как о любом философском учении. То христианство, которое было "победой, победившей мир", не могло быть только рассудочным и Юлии Николаевне представлялась слишком наглядно невозможность только этим путем найти решение мучительной.проблемы зла.

Об этом вопросе Юлия Николаевна больше всего говорила с Дюшеном. Она встречалась с ним часто то в Париже, то в Риме. Беседовали они подолгу. Всякий раз Юлия Николаевна восхищалась изумительным сочетанием в нем ума, необъятной эрудиции с остроумием и почти насмешливом отношением к жизни. Юлия Николаевна с жаром доказывала, что готова принять христианство, на условии исключения его главных предпосылок. Она говорила ему, что христианство прекрасно стороной, обращенной к человечеству, но слабо и беспомощно стороной, обращенной к метафизическим проблемам. Однажды, после такой беседы, когда он отвечал ей ее свойственной ему саркастической улыбкой, вдруг эта улыбка сменилась серьезным, почти вдохновенным и необычно ласковым взглядом. О. Дюшен встал, сделал движение рукой, точно погладил по голове свою собеседницу, и сказал:

— Эта головка наглоталась слишком многого, теперь ей нужно переварить все это. Никто не может сделать за вас эту работу. Нужно, чтобы все это утряслось, и тогда все станет вам ясно. Могу поручиться, что не пройдет и десятка лет, как вы достигнете полной ясности, поскольку таковая, вообще, возможна здесь на земле.

На этом они расстались. Это было в 1912 г. Предсказание о. Дюшена сбылось раньше десятилетнего срока. Сперва мысль Юлии Николаевны, уставшая от слишком напряженной работы, шла вперед медленно. У нее было чувство, точно край какой-то завесы поднялся, позволив уразуметь какую-то реальность истины, но из нее не истекали никакие практические выводы для направления собственной жизни. Юлии Николаевне казалось тогда, что она навсегда останется в положении человека, много познавшего, но не испытывающего потребности пережить познанное.

В декабре 1913 г., перелистывая только что вышедший из печати свой многолетний труд о гностиках, Юлия Николаевна вдруг осознала, что она духовно его переросла. Начало 1914 г. было периодом углубления ее в философские вопросы. Она уже настолько понимала содержание мировой истории, что погрузилась в искание философского смысла жизни. Несмотря на внутреннюю отчужденность от христианства, воспринятого только рассудочно, у Юлии Николаевны явилась впервые мысль об уходе в монастырь. Светская жизнь ей совершенно опротивела. Юлия Николаевна мечтала об уединенной отшельнической жизни, посвященной размышлению; жизнь же эта представлялась ей в виде строго — спартанского быта средневековых ученых монахов. Хорошо зная русские женские монастыри, она ясно видела большую разницу между этим монашеством и тем, о котором мечтала. В ней смутно зарождались планы какого-то смешанного мужского — женского ордена искателей истины. В этих странных планах сказывалось, конечно, прежде всего отсутствие настоящего христианского понятия о единении со Христом. Сама Юлия Николаевна анализировала тогда довольно плохо свои мечты, ощущая особенно остро во — первых — отвращение к обыденной жизни и житейским условностям, а затем уже — тягу к новому и необычному, что дало бы ей смысл существования. В сущности это был глухой и еще мало осознанный отклик души на какой-то призыв, звучавший в глубине подсознания.

* * *

В январе 1914 г., супруги Ладыженские, относившиеся очень дружелюбно к Юлии Николаевне, стали уговаривать ее поехать с ними на богомолье в Зосимову Пустынь (в 30 км. от Троице-Сергиевой Лавры), где они собирались отговеть у известного тогда старца Алексея.

Юлия Николаевна сначала отказывалась, так как у нее не было настроения говеть, но затем она решила воспользоваться случаем осмотреть еще один монастырь, дотоле ей неизвестный, и повидать еще одного старца. Поехали все вместе в конце января, перед Великим постом. Маленькая Зосимова Пустынь, уже сама по себе, производила чарующее впечатление разлитой в ней тишиной и внутренним миром. Радовало все кругом: чисто Нестеровский пейзаж русской равнины под белоснежным покровом снега с рядами березок, под которыми свободно резвились зайчики, безбоязненно смотревшие на людей.

Чтобы повидать о. Алексея, пришлось прождать целых два дня. Он проводил большую часть недели в полном затворе и только в пятницу и субботу выходил для приема исповедников. Паломников бьшо много. Они десятками ждали очереди. Когда Юлия Николаевна очутилась наконец на исповеди перед о. Алексеем, ее поразил разбитый и жалкий вид старца, видимо уже переутомленного беспрерывным выслушиванием исповеди. Дело шло уже к вечеру; он настолько устал, что не мог стоять у аналоя, а сидел в полном изнеможении. У Юлии Николаевны, на всех церковных службах, в ожидании очереди, не было-никакого внутреннего подъема. И здесь тоже было скорее неприятное чувство; казалось, что ей собственно не о чем говорить с этим разбитым стариком, и надо поскорее покончить с чисто формальной исповедью.

После первых обычных вопросов, заданных ей каким-то безучастным голосом, о. Алексей вдруг спросил:

— Чем вы собственно занимаетесь?

Юлия Николаевна, упомянув вскользь о научной работе, сказала о своем отвращении к мирской жизни и о том,— что ее в сущности тянет в монастырь, только веры не хватает.

Старец, казалось, слушал ее безучастно, но потом, вдруг подняв голову, сказал уже другим, твердым, внезапно окрепшим голосом:

— Нет, не то; подвиг предстоит другой...

Потом, продолжая смотреть на Юлию Николаевну или, вернее, через нее, как бы вглядываясь во что-то, вдруг прошептал:

— Крови, крови на тебе сколько...

Юлия Николаевна от неожиданности даже вздрогнула, отступила на шаг. Мелькнула мысль:

— Старик рехнулся!...

А он, все вглядываясь во что-то, для Юлии Николаевны незримое, продолжал:

— Вся ты в крови, с ног до головы, только кровь не твоя, чужая, ты — береженая...

Потом, повторяя про себя "береженая, береженая...", о. Алексей встал, близко подошел к Юлии Николаевне, стал крестить ее мелким частым крестом, приговаривая:

— Трудно будет, ой как трудно! Крепись, много предстоит, тяжелый путь, кровавый путь, Господь поддержит...

Речь старца переходила в почти неуловимый шопот. Юлия Николаевна стояла как в оцепенении и почти не заметила, как старец перестал обращаться к ней, прошептал что-то уже про себя и, наконец, замолк, опустившись в изнеможении на стул. Когда, после долгого молчания, Юлия Николаевна захотела спросить, что собственно он хотел ей сказать, она снова увидела перед собой изможденного, безучастного старика, слишком утомленного для какой бы то ни было беседы. Он как-будто и не понимал, о чем она спрашивает, точно уже забыл мимолетное, странное видение. Беседа закончилась обычным, почти машинальным выполнением формальности отпущения грехов. Неотразимое впечатление исповеди осталось связанным с той минутой, когда старец, видимо, прозревал что-то.

* * *

Как объяснить такое видение? Кто мог думать тогда, в январе 1914 г., о потоках крови и о страшном кровавом пути? Вернувшись в Петербург и погрузившись в свои обычные занятия, Юлия Николаевна вспоминала об этом страшном видении, как о чем-то не относившемся к ней. В подлинности самого прозрения она не сомневалась; но, зная, что для мистического созерцания времени не существует, она предполагала что старец Алексей увидел что-то в прошлом или в далеком будущем, вероятно даже не связанное с ней, а с какой-то абстрактной личностью. При выработке своего миросозерцания, она то принимала, то отвергала идею переселения душ; в данном случае она подумала, что видение старца могло относиться к одному из ее прежних существований. В общем, выходило так, что свидание со старцем Алексеем только укрепило в ней склонность верить в переселение душ, над которой ей так часто приходилось задумываться при занятиях оккультизмом и на которую указывали гностики.

Оккультисты постоянно ей говорили, что она старый дух, уже много раз воплощавшийся; над таким "ясновидением", конечно, легко было посмеиваться. Видение же старца Алексея как, казалось, было другого порядка, и склоняло Юлию Николаевну к верованию в метапсихоз, проводившейся и ее любимыми гностиками. В конечном итоге, свидание со старцем Алексеем имело последствием не приближение Юлии Николаевны к Церкви, а наоборот, к нецерковной мистике. Впоследствии, она не раз задумывалась над тем, что этот случай с ней объясняет многое в религиозной психологии русского народа, у которого преклонение перед несомненно святыми и благодатными старцами странно сочетается с еретическими представлениями и анархией религиозного чувства. Даже дар прозорливости может оказаться вредным, если он не заключен в твердые устои церковной дисциплины и ясно-выраженного учения. Но это Юлия Николаевна уяснила себе позже, ставши уже католичкой.

Когда началась война, Императрица сообщила Юлии Николаевне о назначении ее заведующей канцелярией склада в Зимнем Дворце. Однако Юлия Николаевна сразу же отказалась от этого назначения. Она решила провести войну на фронте и предложила свои услуги Красному Кресту. Не будучи сестрой милосердия и предпочитая мужскую работу, Юлия Николаевна приняла должность заведующего передовым складом Красного Креста. Как только был сформирован подвижной отряд № I, она выехала с ним на фронт и два с половиной года оставалась при X армии.

Почти все время она передвигалась верхом, в мужской одежде. Это была нелегкая, почти солдатская жизнь, в которой не оставалось места не только для научной работы, но и, вообще, для каких-либо письменных занятий, кроме ведения отчетности. Тем не менее, несмотря на постоянное напряжение физических сил, духовная работа тоже не прекращалась, и много-много мыслей возникало при виде кровавой бойни, так ярко воплотившей теперь в глазах Юлии Николаевны весь ужас мирового страдания. По роду своей работы, она была постоянным зрителем происходившего на полях сражений; война развертывалась перед ней со всей ужасающей действительностью. Для философски настроенной мысли тут был обильный материал.

Летом 1915 г., X армия временно оттеснила немцев назад. Маленькая деревушка Сейнского уезда (Сувалкской губернии) четыре раза переходила из рук в руки и в конце концов была буквально снесена с лица земли. Еще дымились развалины, когда Юлия Николаевна проезжала верхом с группой своих людей, догоняя ушедшие вперед русские части. Был вечер. Туман и сумерки уже сгущались и смешивались с дымом пожарища. Вдруг, среди страшных развалин и неубранных трупов, явилось как бы видение: огромное деревянное Распятие, каким-то чудом уцелевшее, высилось в полутьме, словно призрак. Юлия Николаевна приостановила коня и долго смотрела на этот символ страдания и, в то же время, благословения. Ей вдруг показалось, что именно в эту минуту что-то открылось в ускользавшей от нее раньше тайне христианства, тайне страдания, непосильного для человечества, если бы не было Богочеловека, Который освятил страдание...

В сентябрьские дни 1915 г., во время эвакуации Вильны, германские самолеты непрерывно бомбардировали железнодорожные пути у вокзала. Юлия Николаевна распоряжалась на этих путях разгрузкой только что поданных двух вагонов Красного Креста с перевязочным материалом, консервами и сахаром для раненых. К ней подбежал мальчик-еврей, голодный, изможденный, прося "сахарку". Юлия Николаевна запустила руку в мешок, вытащила горсть сахару и дала ребенку со словами: "уходи отсюда скорее". В ту же минуту раздался оглушительный взрыв бомбы, отбросивший ее на несколько шагов. Поднявшись, Юлия Николаевна увидела, что она вся, с ног до головы, залита кровью: у ног ее лежал мальчик, сжимавший в окровавленной руке сахар; голова его была начисто снесена с частью плеча. Кругом лежали другие убитые и раненые. Угол вагона был точно отрезан. А на Юлии Николаевне кровь текла ручьями, с кусками мозгов, но сама она была невредима. Тут вспомнились ей слова отца Алексея:

— Вся ты в крови, с ног до головы, только кровь не твоя, а чужая, ты — береженая,..

Впрочем, в тот момент не было возможности все это размыслить, а лишь впоследствии Юлия Николаевна поняла, что старец видел не только эту сцену, но и многое другое, связанное с иными потоками крови и с иным "подвигом", где, действительно, нужна была особенная "помощь Господня"...

Такие впечатления не были поверхностными. В глубине души не прекращалась упорная и плодотворная работа, и более, чем где-либо, на полях сражений крепло сознание, что после войны возврат к так называемой "нормальной" жизни уже невозможен, что все пережитое и перечувствованное надо вложить в какое-то огромное дело, отдав ему остаток жизни. На что решиться? Что выбрать? Научный труд? Монастырь? Возникали смутные планы. Впрочем все они откладывались до конца войны. А пока — надо было работать под огнем. Игра со смертью продолжалась, но " береженая " действительно оставалась нетронутой. Санитары передового отряда Юлии Николаевны уверяли, что ни пули ни снаряды ее не берут.

* * *

Еще немного, и стало ясно, что решать самому что-либо о будущей жизни уже не приходится: все за всех решили события. В феврале 1917 г. Юлия Николаевна получила телеграмму о тяжелой болезни матери; она сейчас же выехала в Петроград, но по дороге ее застиг переворот. С трудом добралась до дому; нашла мать разбитую параличей. Вскоре можно было подвести итог полному разорению. О возвращении на фронт уже нечего было и думать. Пришлось ликвидировать квартиру, позаботиться о прокормлении пяти больных стариков, оставшихся теперь у нее на руках.

Юлия Николаевна поступила библиотекарем в Публичную библиотеку, а затем еще и профессором во 2-й Государственный университет; кроме того, брала, сколько хватало сил, переводную работу, лишь бы как-нибудь прокормить семью, которая переживала все ужасы холода, голода, разрухи и постоянных обысков.

Однако, несмотря на все это, интерес к церковным вопросам у Юлии Николаевны не ослабевал. Она возобновила знакомство с видными представителями православной Церкви и следила с любопытством за попыткой церковного " обновления " после восстановления патриаршества. Она видела как пытались возоудить прилив религиозного чувства в массах, видела страшную разруху и раскол в православной церкви. Сама Юлия Николаевна чувствовала себя от нее отошедшей. Не раз ей вспоминались тогда слова о. Дюшена, доживавшего уже свои последние дни:

— Могу поручиться, что не пройдет и десяти лет, как вы достигнете полной ясности, поскольку таковая, вообще, возможна здесь на земле.

Да, теперь, понимание исторической роли Римской Церкви слилось у нее, наконец, с внутренним сознанием христианства. То, что Юлия Николаевна день ото дня наблюдала в православной Церкви, ярко свидетельствовало, в чем коренилась историческая ошибка, сказавшаяся в эти дни во внутреннем бессилии перед крушением внешних устоев. Оставалось сделать последний шаг: открыто признать себя дочерью единой Вселенской Церкви. Однако, этот решительный шаг пришлось отложить на два года, чтобы не причинить тяжелого горя умиравшей матери, очень приверженной к православию. Мать Юлии Николаевны, после долгих страданий, скончалась 8 февраля 1920 г.

Затем последовал кратковременный арест Юлии Николаевны, а с лета 20-го года она стала готовиться к своему решительному шагу. Этот момент как раз совпал с устройством Дома Ученых (на Потемкинской, 9), где она с марта 1920 г. состояла заведующей. Там собирались лучшие представители ученого мира. Постоянных членов было около 30 человек, среди них — академики Павлов, Хвольсон, Кони, профессора Карсавин, Лапшин, Лосский, Лазаревский и др. Кроме того, приглашались гости. Каждый день имел свою специальность: по субботам собирались врачи; по средам бывали музыкальные собрания; по вторникам — религиозно-философские (официально они назывались "научно-философскими", так как слово "религиозные" было недопустимо в ученом учреждении). Сначала, в течение часа-полутора, кто-нибудь читал реферат; затем наступали прения, беседы. Академик Павлов прочел четыре лекции об условных рефлексах; Хвольсон посвятил шесть лекций объяснению теории Энштейна. Кони читал свои воспоминания. Вопросы политики были исключены на этих собраниях: члены слишком дорожили своими "вторниками", считали их лучем света в окружавшем их мраке, единственным проблеском духовной жизни в голодном, одичалом существовании. Беседы после этих собраний затягивались далеко за полночь; а так как после часа запрещалось выходить на улицу, то многие устраивались тут на ночевку — кто на стульях, кто на столах, а то просто на полу.

Знакомство Юлии Николаевны с о. Леонидом произошло летом 1920 г. в зале Дома ученых. Вот что она поведала в своих воспоминаниях об этом памятном дне:

"В один из таких "вторников" появился о. зкзарх. Ввела его в "Дом ученых" Софья Ефимовна Рынкевич, юрист, приват-доцент университета, русская католичка. Он сразу произвел на всех потрясающее впечатление. Был выбран постоянным членом. Прочел з~4 доклада; но особенное впечатление производил своими возражениями другим докладчикам и оппонентам (напр. Карсавину, священникам Боярскому, Пишулину и др.). Необычно ясно и твердо он устанавливал взгляды католической церкви на тот или другой философский вопрос; всегда в спорах с православными одерживал верх, но умел это делать без всякой, так сказать, обиды для своего оппонента, не нарушая мирного настроения и завоевывая благожелательное отношение собравшихся к католичеству".

А вот, что написал о. Леонид митрополиту Андрею (1-8-21) о своем знакомстве с Юлией Николаевной:

"Большой популярностью пользуется у нас Юлия Николаевна Данзас: Исключительно русская патриотка, с огромным образованием, она считается в ученом мире выдающимся знатоком философов, в особенности Платона. Не менее знаменита она своим капитальным трудом о гностических сектах. В данное время она профессор французской и английской истории в университете имени Герцена, заведует инкунабулами в Публичной библиотеке и состоит председательницей отделения "Дома ученых", где я состою членом (как видите, и я попал в число "ученых", т. к. в советском царстве "на безрыбии и рак рыба"); мы с ней встретились, и Господь дал мне душу, в совершенстве приготовленную и ждавшую "человека", который опустил бы ее в живительный источник святой Вселенской Церкви. Но хотя я был только исполнителем воли Божией и сделался ее духовным отцом, среди православного духовенства с быстротой молнии распространился слух, что это я ее "соблазнил и увел". Православное духовенство видело в ней твердый оплот Церкви и неутомимого деятеля на пользу православия; потеря ее является для них очень и очень чувствительной. На меня — ни в чем неповинного — сыплются анафемы и проклятия, но вместе с тем возрастает и моя известность, потому что стоустая молва все-таки верит, что я виновник ее присоединения".

Знакомство с о. Леонидом произошло почти накануне присоединения Юлии Николаевны к Католичеству в церкви св. Екатерины. Эта встреча имела для нее решающее значение в выборе обряда при переходе в католичество. Ее медленная и долгая религиозная эволюция приводила ее целиком к признанию центрального значения Рима и к принятию западной формы христианства с ее сочетанием мистического созерцания и богословской мудрости, так как иностранное происхождение давало ей право перейти в латинский обряд. В своих беседах с отцом Леонидом, Юлия Николаевна все это ему объяснила, но он указал ей, что человеку русскому, если не по крови, то по национальности, надлежит избрать путь восточного обряда в виде жертвы, которую он приносит идее служения родине. Архиепископ Цеплян, со своей стороны, также убеждал Юлию Николаевну остаться в восточном обряде и помогать экзарху в его миссии. Уступая их доводам, Юлия Николаевна решилась на такое преломление своей воли, как на первую жертву великой идее соединения Церквей, которой она отныне посвящала свою жизнь. В этих мыслях она приняла католичество З/16 ноября 1920 г. в церкви Св. Духа на Бармалеевой улице и, таким образом, определила свою дальнейшую судьбу. Имея перед собой человека с богословским образованием, экзарх потребовал от Юлии Николаевны "отречения" по подробной формуле, как это обязательно при переходе православных священников в католичество. С этого момента он стал смотреть на Юлию Николаевну не как на помощницу, а как на помощника, своего рода сослуживца в делах русской миссии.

Впоследствии, когда Юлия Николаевна рассказывала о. Леониду о том, как в поисках ответа на столь мучительный для нее вопрос о происхождении зла ее привлекало у гностиков мрачное пессимистическое учение Василида, построенное целиком на попытке разрешить проблему зла, они поняли друг друга именно на этой почве. О. Леонид, в свою очередь, рассказал Юлии Николаевне, что и он в юные годы увлекался буддизмом, с которым Василидианство весьма связано. Духовный путь Юлии Николаевны был ему вполне понятен, и это немало способствовало сближению этих двух столь разных, но духовно так одинаково редко-одаренных людей, которых как бы сама жизнь, каждого в отдельности и независимо друг-от-друга, удивительно подготовила, сблизила и соединила в одном общем служении делу соединения Церквей.

* * *

Цельная, пламенная, активная натура Юлии Николаевны не останавливалась на полпути. У нее явилась жажда подвига, которий, как она предполагала, заключался в каком-нибудь монашеском начинании. Предсказание старца Алексея ("Нет, не то; подвиг предстоит другой "...) она еще не поняла до конца, хотя оно уже частью исполнилось. Да и как было ей строить жизнь на предсказании даже прозорливого старца, которое тогда еще трудно было понять, когда она ясно чувствовала влечение к монашеской жизни? Словом, Юлия Николаевна решила не выжидать дальнейшего развития событий, а принять на себя возможно скорее иноческий подвиг. Найти подходящее решение было не так просто. Привыкшая сама все решать в соответствии с наличными средствами, Юлия Николаевна попросила о. Леонида основать монашескую общину. Мысль была, несомненно, хорошая сама-по-себе, тем более, что она же дала ему для начала и материальную возможность откликнуться на ее желание. С августа 1921 г., Юлия Николаевна, занимавшая до этого вместе с теткой две комнаты при " Доме ученых ", где находились и остатки ее былого богатства, сняла квартиру на Петроградской стороне, в доме № 76-78 на углу Подрезовой улицы и Малого проспекта. Здесь она задумала поместить будущую общину. В этом же доме, этажом ниже, но по другой лестнице жил о. Леонид. Он переехал сюда к концу 1919 г. из общежития при церкви св. Екатерины. Он занимал небольшую, но совершенно отдельную квартиру, состоявшую из крохотной передней и двух комнат — кабинета и спальной. Рядом, на том же этаже, была квартира Капитолины Николаевны Подливахиной, ведавшей домашним хозяйством о. Леонида. Их квартиры не сообщались, но выходили на ту же площадку лестницы. С Подливахиной проживали две ее дочери: одна замужняя с ребенком, другая девица. Кроме Капитолины Николаевны, вся семья была православной. Все эти квартиры переделали после революции из прежних помещений для прислуги, составлявших раньше часть больших барских квартир с парадными лестницами и черными ходами на улицу. Дом этот был большой, имел много квартир и жильцов. Когда Юлия Николаевна приискивала квартиру для общины с тем, чтобы при ней можно было поместить и больную тетку, практичная Подливахина предложила ей комбинацию: община поместится в этом же доме этажом выше, а больную тетку она примет к себе со всей обстановкой. За это Юлия Николаевна обязалась отдавать ей треть жалованья и пайка, а также передать ей в собственность после смерти тетки ее имущество. По советским законам никому не разрешалось ничего оставлять по завещанию; оставшееся имущество жильца переходило после его смерти в собственность хозяина квартиры. Этим соглашением Юлия Николаевна давала Подливахиной право завладеть всем имуществом после смерти тетки. Свои вещи Юлия Николаевна распределила между квартирами о. Леонида и Подливахиной: к первому попал старинный кабинет ее отца, ко второй два-шкафа (около 2000 томов) с ценными книгами, больше двадцати восточных ковров, столовое серебро и т. д.

Квартира Юлии Николаевны была в три комнаты. Одна побольше, около ю кв. метров, служила приемной, две другие, совсем маленькие, спальнями. Кроме того была кухня и коридор, в конце которого, в маленькой полукруглой комнатке, помещалась молельня. Вместе с Юлией Николаевной поселилась Екатерина Александровна Башкова, служившая машинисткой в строительной конторе, простая, скромная, благочестивая душа. С этими двумя сестрами о. Леонид положил начало Общине Св. Духа, основанной им 1/14 сентября 1921 г. Юлия Николаевна приняла имя Иустины, в память Иустина Философа, творения которого явились для нее первым откровением христианской истины; Екатерина Башкова стала сестрой Евпраксией. Но мы будем и дальше называть их прежними именами, тем более, что при всей пользе, какую эти две женщины, составлявшие маленькую общину при о. Леониде, принесли его делу, все это было на очень короткое время и будущего не могло иметь в условиях "звериного быта", воцарившегося тогда на Руси. Одно время у о. Леонида была мысль объединить эту общину с Конгрегацией св. Семейства или связать с Московской (Абрикосовской) общиной, выписав оттуда несколько сестер в Петроград, но эту мысль пришлось быстро оставить. Были еще некоторые лица, желавшие поступить в общину Св. Духа; однако прием их по разным причинам не мог состояться. Не последнюю роль в этом играл малый размер помещения. Комнаты Юлии Николаевны и Башковой были такие крохотные, что в них не помещалась даже кровать. Юлия Николаевна спала на диванчике, а ноги вытягивала на приставленный стул. Община Св. Духа имела две задачи:

1) помогать развитию восточного обряда, прислуживая при церквах, заботясь о ризницах, свечах, украшении храмов, чистоте и т. п.;

2) воспитывать детей обоего пола до 12 лет в приходских школах и детей женского пола в различных школах, даже со средним и высшим образованием.

Сразу же о. Леонид ощутил пользу новоучрежденной общины. "Они дают, — свидетельствует он, — большую помощь в деле поддержания церковного благолепия и богослужения. Я уже не подаю сам себе кадило, не заправляю лампад, не исполняю зараз должность иерея, чтеца и хора, как это бывало раньше, а занимаюсь только моим прямым делом". На сестре Башковой лежала обязанность прислуживать, убирать облачения. Юлия Николаевна была чтецом, пела на клиросе. Обе они убирали церковь; тут Юлия Николаевна, как обладавшая более крепким здоровьем, могла делать больше: она заботилась о топке и чистке.

Как библиотекарь-заведующая отделением классической филологии в Публичной библиотеке, Юлия Николаевна должна была "бежать" туда сейчас же после обедни. Слово "бежать" надо понимать здесь буквально в отношении способа передвижения: редкие тогда трамваи бьши слишком дороги и набиты до отказа, а ходьбы от Подрезовой до библиотеки было не меньше 45 минут. После работы в библиотеке, Юлии Николаевне надо было спешить в университет имени Герцена, где она читала лекции по истории Западной Европы (еще час ходьбы!); естественно, что домой она возвращалась усталая.

Два раза в месяц ей бывало особенно тяжело, когда надо было получать и тащить на себе получаемый паек. Как научный работник, Юлия Николаевна была на привилегированном положении и получала: 15 фунтов черного хлеба (сразу на две недели), ведро грязной вонючей селедки в рассоле, несколько фунтов муки, бутылку подсолнечного или конопляного масла, полведра кислой капусты, 20 фунтов картофеля и разную мелочь вплоть до лакомств — коробку леденцов или какао. В общем набиралось около 6о фунтов; все, кроме ведра с селедками, укладывалось в один куль. Выдавалось это на Миллионной улице и приходилось тащить на себе, плохо одетой, в грязь и зимние морозы, через Неву по Троицкому мосту на Петербургскую сторону до Подрезовой. По сравнению с другими советскими обывателями, положение Юлии Николаевны, как научного работника, было действительно "привилегированным". Заработок и паек сестры Башковой бьши скромнее, но все же и они являлись по тем временам тоже немалым вкладом в жизнь общины.

Подливахина, ведшая хозяйство о. Леонида, оказалась теперь, по стечению обстоятельств, также и экономкой общины. Все приносимое поступало в ее распоряжение. По словам Юлии Николаевны, "львиная" доля шла ей и ее семейным; "лакомства" отдавались целиком ее внучке. Ограничиваясь сама исполнением легких хозяйственных работ, она заставляла сестер делать всю черную работу по дому: колоть дрова, разносить их по квартирам и относить в церковь на Бар-малееву улицу, скалывать лед во дворе и на тротуаре перед домом и раз в месяц чистить помойную яму. Эти работы, обязательные тогда для всех квартирантов, две сестры проделывали за все три квартиры. О. Леонид, погруженный в свои дела, искренне не замечал неестественного положения, которое создавалось около него; Подливахина же спокойно главенствовала, присвоив себе исключительные права в доме. Обе сестры молчали, сносили все без ропота и по монашескому смирению не жаловались.

Таков был главным образом тот нелегкий иноческий подвиг, который Юлия Николаевна приняла на себя. Возможно, что именно это было для нее самым тяжелым, если принять во внимание ее блестящее прошлое и то, чем она теперь, даже при наличии " звериных" условий, могла бы все-таки быть. Однако это было только началом, преддверием, подготовкой к тому подвигу, который ждал ее в будущем и о котором тот же старец Алексей ей сказал: "трудно будет, ой как трудно, ... много предстоит" ... В этой серенькой повседневности, где самое горькое для натуры Юлии Николаевны было, может быть, связано с характером Капитолины Подливахиной, бок о бок с Екатериной Башковой, к которой, при всех ее качествах, тоже нужно было приспособляться, " сестра Иустина" духовно горела день за днем в своей домашней обители св. Духа.

О. Леонид составил устав общины и собирался послать его с оказией на утверждение митрополиту Андрею, расчитывая, что тот уже от себя предпримет в Риме дальнейшее. Другими словами, он открыл общину до утверждения устава, что противоречит каноническим правилам. О. Леонид, конечно, знал это, но считал, что они, "как христиане, находились тогда вне закона", а."necessitas non habet legem". 25 марта 1922 г. сестры приняли постриг, и это оформило их полное подчинение экзарху, который в силу принесенных ими обетов стал непосредственным руководителем общины. Начиная это дело, о. Леонид написал (1-8-21) митрополиту Андрею: "Пока я просто устрою общежитие вроде того, как Вы сначала устроили для наших студитов, а там, что Бог даст... Прошу Владыко, Ваших молитв для этого святого начинания. Мне самому придется руководить некоторое время нашими инокинями, а запас аскетизма у меня не велик!"

Через два года (1-7-23), оглядываясь на прошедшее, он же ему написал, сам находясь в тюрьме и думая о будущем Юлии Николаевны, как-бы найти выход из тупика, в котором очутилась вся их апостольская работа: "Выдающиеся качества необычайного, ясного ума и громадные знания в историко-богословском и философском направлении делают из нее редкую находку нашего времени "среди женского пола". К этому присоединяются душевные порывы к Богу, желание отдать себя безраздельно Его святой воле в тиши какой-нибудь обители. Моя община так и остановилась на двух сестрах, оставшихся теперь без руководителя. Развиваться общине было трудно. На четвертом этаже, в крохотной квартире, в условиях нашего невыносимого советского быта, под страхом постоянных обысков и притеснений, когда, притом, монашеской жизни могли быть посвящены только вечерние часы. Старшей была сестра Иустина. Мне с большим трудом удавалось говорить им небольшие конференции, давать духовные упражнения, исповедывать. их. Их различное воспитание, разность характеров и наклонностей, делали то, что в общине не всегда царствовала любовь Христова. Жить я с ними, конечно, не мог, а опытной игуменьи, наблюдающей за каждьш их шагом, — не бьшо... В особенности тяжело бьшо руководить сестрой Иустиной... Правда, она очень привязалась ко мне, подчинялась беспрекословно; все-таки для меня она была непосильным бременем. Выдающийся ум, холерический характер и высокие порывы ее сердца требовали и требуют опытного старца и руководителя: ее природная гордость должна быть сокрушена во прах... У меня теперь одна из самых главных задач — сохранить для Церкви эту личность и сделать из нее истинную невесту Христову... Если Господу было угодно, чтобы она через меня вошла в лоно св. Церкви, то на мне же лежит ответственность, чтобы этот цветок распустился среди нас и дал возможность многим услышать его благоухание...".

Так думал тогда, не без основания, о. Леонид. Но заглянуть в будущее ему не бьшо дано, а оно сложилось иначе, чем он мог предполагать. Господь Сам повел эту избранную душу тяжелым крестным путем, на котором "сокрушив ее природную гордость", по выражению о. Леонида, достиг, за сравнительно короткое время того, что отвечало Его Промыслу о ней. К концу этой трагической истории мы в этом убедимся...